То, что сделано, то, что будет сделано

Примеры можно умножать. Сюда можно было бы привлечь театр, философию, науку, критику. Однако спешу добавить, что будущие приемы сюрреалистической техники меня не интересуют.

Весьма важными представляются мне также¹ — я уже в доста-

¹ Я позволю себе сделать несколько замечаний по поводу понятия ответственности как таковой, а также по поводу некоторых соображений судебной медицины, устанавливающей степень ответственности личности: полную ответственность, снятие ответственности, частичную ответственность (sic); как ни трудно мне вообще признать существование какого бы то ни было принципа виновности, я все же не прочь был бы узнать, как будут судимы те первые преступные акты, сюрреалистический характер которых не сможет вызвать ни малейшего сомнения. Будет ли подсудимый оправдан или же дело ограничится тем, что суд примет во внимание смягчающие вину обстоятельства? Жаль, что преступления, совершенные в печати, больше не считаются наказуемыми, в противном случае мы вскоре оказались бы свидетелями примерно такого процесса: обвиняемый опубликовал книгу, посягающую на общественную мораль; на основании жалобы, поданной несколькими «наиболее уважаемыми» из его сограждан, он обвиняется также и в клевете; кроме того, против него выдвинуты и многие другие тяжкие обвинения, такие, например, как оскорбление армии, подстрекательство к убийству, к насилию и т. п. Впрочем, обвиняемый немедленно соглашается со всеми этими обвинениями и «клеймит» большую часть высказанных идей. В свою защиту он выдвигает лишь тот довод, что он не рассматривает себя в качестве автора собственной книги, поскольку последняя должна рассматриваться как сугубо сюрреалистическое произведение, исключающее сам вопрос о достоинствах или провинностях подписавшего ее человека; он заявляет, что просто снял копию с документа, не высказав по его поводу никакого личного мнения, и что инкриминируемый текст чужд ему по меньшей мере настолько же, насколько и самому Председателю Суда.

То, что справедливо по отношению к акту публикации той или иной книги, станет справедливым и по отношению ко множеству других поступков в тот самый день, когда сюрреалистические методы сумеют снискать себе некоторое расположение. В этом случае какая-то новая мораль должна будет занять место существующей морали, которая является источником всех наших бед.

точной степени дал это понять — различные приложения сюрреализма к области практического действия. Разумеется, я совершенно не верю в пророческую силу сюрреалистического слова. «Мое слово — это оракул»¹: да, конечно, в той мере, в какой я сам этого хочу, но что же является самим оракулом?² Людское благоговение перед ним не может меня обмануть. Сюрреалистический глас, потрясавший Кумы, Додону и Дельфы, — это всего лишь тот самый голос, который диктует мне наименее гневные из моих речей. Мое время не должно совпадать с его временем; каким образом этот глас сумел бы помочь мне разрешить детскую проблему моей собственной судьбы? К несчастью, я притворяюсь, будто действую в мире, где я должен (если хочу принять в расчет его указания) прибегнуть к услугам переводчиков двух различных типов: одни станут переводить мне его изречения, а другие, которых невозможно найти, станут внушать моим собратьям мое собственное представление об этом мире. В конце концов, черт побери, каких действий ждете вы от меня в этом мире — в этом современном мире, — где я переживаю то, что переживаю (не пытайтесь даже и разобраться в этом)? Быть может, сюрреалистический голос и умолкнет, я больше не расположен подсчитывать собственные потери. Я больше не стану — какой бы малостью это ни показалось — подсчитывать свои годы и дни. Я уподоблюсь Нижинскому, которого в прошлом году привели на представление труппы «Русский балет» и который даже не понял, где он находится. Я буду одинок, совершенно одинок в себе самом, безразличен ко всем балетам в мире. Все, что я сделал все, чего я не сделал, — все это я отдаю вам.

Отныне я испытываю громадное желание со снисхождением взирать на различного рода научные мечтания, в конечном счете совершенно непристойные во всех отношениях. Беспроволочный телеграф? Прекрасно. Сифилис? Пожалуйста. Фотография? Нисколько не возражаю. Кинематограф? Браво затемненным залам.

¹ Цитата из книги А. Рембо «Лето в аду» (1873). Глава «Дурная кровь». — Прим. перев.

² И все же, и все же... Здесь нужна полная ясность. Сегодня, 8 июня 1924 года, около часа дня какой-то голос шепнул мне: «Бетюн, Бетюн». Что это значило? Я ничего не знаю о Бетюне и имею весьма приблизительное представление о местоположении этой точки на географической карте Франции. Бетюн мне ровным счетом ни о чем не напоминает, даже об известной сцене из «Трех мушкетеров». Мне следовало бы поехать в Бетюн, где, возможно, со мной что-то и случится; поистине, это было бы проще всего. Мне рассказывали, что у Честертона в одной книге речь идет о сыщике, который ищет в городе одного человека, ограничиваясь при этом тем, что сверху донизу обшаривает дома, во внешнем виде которых есть какая-нибудь слегка необычная деталь. Эта система ничуть не лучше любой другой. Точно так же в 1919 году Супо заходил как можно и большее число домов и спрашивал у консьержки, не здесь ли живет Филипп Супо. Я полагаю, он не удивился бы, получив положительный ответ. Он постучался бы и у своей собственной двери.

Война? Мы здорово тогда посмеялись. Телефон? Алло, я вас слушаю. Молодежь? Изумительные седые волосы. Попробуйте заставить меня сказать спасибо: «Спасибо». Спасибо... Если толпа с превеликим почтением относится к тому, что является, в собственном смысле слова, лабораторными исследованиями, то лишь потому, что они завершаются изготовлением какой-нибудь машины или открытием сыворотки, в получении которых эта толпа считает себя заинтересованной самым непосредственным образом. Она не сомневается в том, что ученые хотели улучшить ее судьбу. Я не знаю, что в точности составляет идеал ученых-гуманитариев, однако мне не кажется, что идеал этот заключает в себе хоть сколько-нибудь значительную долю доброты. Разумеется, я говорю о настоящих ученых, а не о всевозможных популяризаторах, запасшихся дипломами. В этой, как и во всех других областях я верю в возможность чистой сюрреалистической радости для человека, который, зная о постоянных неудачах всех прочих людей, тем не менее не считает себя побежденным, исходит из того, из чего хочет исходить, и, следуя совершенно иным путем, нежели путь разума, достигает того, чего может достигнуть. Я готов сознаться, что любой образ, которым он сочтет уместным обозначить этот путь и который, возможно, принесет ему общественное признание, сам по себе мне совершенно безразличен. Не может ввести меня в заблуждение и тот материал, с которым он имеет дело: какая разница между его стеклянными трубками и моими металлическими перьями... Что же касается его метода, то он не лучше и не хуже моего собственного. Однажды мне привелось наблюдать за работой одного изобретателя пяточных кожных рефлексов; он без передышки манипулировал своими подопечными, однако его занятия весьма отличались от того, что принято называть «обследованием»; было ясно, что он не руководствуется абсолютно никаким планом. Время от времени, не выпуская из рук иглы, он отпускал туманные замечания, в то время как его молоточек продолжал свою безостановочную беготню. Что же до лечения больных, то он оставлял другим это пустое занятие. Он целиком отдавался своей священной лихорадке.

Сюрреализм, как я его понимаю, возвещает о нашем абсолютном нонконформизме с такой силой, что отпадает сам вопрос о возможности его привлечения — в качестве свидетеля защиты — к судебному процессу над реальным миром. Напротив, он способен оправдать лишь то состояние полнейшего распада, которого мы надеемся достичь в этом мире. В этом отношении глубоко симпатичны дистракция женщины у Канта, дистракция винных кислот Пастером, дистракция частиц Кюри. Этот мир лишь в весьма относительной степени отвечает требованиям нашей мысли, и случаи, подобные приведенным, до настоящего времени представляли собой лишь наиболее примечательные эпизоды в той войне за независимость, в которой я имею честь участвовать. Сюрреализм —

это тот «невидимый луч», который позволит нам однажды одержать победу над противником. «Ты больше не дрожишь, скелет». Нынешним летом розы стали голубыми, а леса стеклянными. Земля, задрапированная своим зеленым покровом, производит на меня не больше впечатления, чем какое-нибудь привидение. Жить или больше не жить — вот, поистине, воображаемые решения¹. Существование — в иных краях.

1924