Надежда и абсурд в творчестве франца кафки

Искусство Кафки вынуждает вновь и вновь перечитывать его произведения Его развязки (или отсутствие таковых) подсказыва- ют объяснения, но последние только приоткрывают завесу и тре- буют — чтобы выглядеть обоснованными — чтения заново, под иным углом зрения. Иногда возможны два истолкования, откуда также возникает необходимость повторного прочтения. Этого и до • бивается автор. Но детальная интерпретация Кафки невозможна. Символ пребывает в стихии всеобщего, и, сколь бы точным ни был перевод, с его помощью передается лишь общее направление движения; буквальный перевод символа невозможен. Нет ничего труднее понимания символического произведения. Символ всегда возвышается над тем, кто к нему прибегает, автор неизбежно гово- рит больше, чем хотел. Поэтому самым верным средством уловле- ния символа будет отказ от употребления других символов при ис- толковании, подход к произведению без предвзятых схем, без оты- скания его тайных истоков. В случае Кафки следует честно принять правила игры, подойти к драме со стороны ее внешнего проявле- ния, а к роману — через его форму.

На первый взгляд (и для равнодушного читателя) у Кафки речь идет о каких-то странных приключениях, ставящих перед дрожа- щими от страха или упрямыми героями проблемы, которые они даже не могут толком сформулировать. В «Процессе» Йозеф К. об- виняется — он и сам не знает в чем. Конечно, он намерен защи- щаться, но не знает от чего. Адвокаты находят его положение труд- ным. Между тем он не пренебрегает любовными интрижками, про- должает есть, пить и почитывать газету. Затем его судят. Но в зале заседаний темно, он мало что понимает. У него есть основания предполагать, что он осужден, но едва ли он разобрал, каков при- говор. Иногда у него даже появляются сомнения, осужден ли он в самом деле. Он продолжает жить как прежде. По прошествии доста- точно долгого времени к нему являются два прилично одетых, веж- ливых господина и приглашают следовать за ними. С величайшей учтивостью они ведут его в глухое предместье, кладут головой на камень и перерезают глотку. Перед тем как умереть, осужденный успевает сказать: «Как собаку».

Трудно говорить о символе, имея дело с повествованием, са- мым ощутимым качеством которого является натурализм происхо- дящего. Натурализм — это нелегкая для понимания категория. Име- ются произведения, все события которых кажутся читателю есте- ственными. Но встречаются и другие (правда, реже), юрой которых

19S

Франц К I

сч,пают ес1ественным то, что с ними происходит Парадоксально но факт' чем необычайнее приключение героя, гем заметнее есчс ственность повесгвованис- Она прямо пропорциональна расхождс нию между необычнос^ю жизни человека и -ши просгочои, с ка- кой он ее принимает. Именно таков натурализм Кафки. Вполне по- нятно, что в «Процессе» речь идет о человеческом уделе. Это несомненно, но i то же время все и проще, и сложнее. Я хочу сказать, что v романа особый, глубоко личпыи смысл В известной мере он говорит от первого лица, словно исповедуею^. Он живет, и он осужден. Он осознает это на первых страницах романа, дейст- вие которою развертывается в этом мире. и даже, пытаясь избег- нуть кары, не удивляется ей. Удивительнеи всего то. что он ьообще ничему не удивляется. По этим противоречиям узнаю гся черты аб- сурдного романа. Грлгеция ума перенесена п конкретное. Эта про- екция осуществляется при помощи постоянно возобновляющихся парадоксов, позволяющих выразить пустоту посредством цвета и дающих повседневным жестам возможность претворения вечных устремлений.

Точно так же «Замок», быть может, предстапляе! собой закон- ченную теологическую систему, но прежде всею это— индивиду- альное приключение души, взыскующей благодати; история чело- река, выведывающего у предметов мира сего их царственные тайны, а у женщин — дремлющие в них признаки божества. В свою очередь, «Превращение» является ужасной фантазией на тему этики ясности. Но оно отображает также изумление человека, почувствовавшего, насколько легко превратиться и животное. Секрет Кафки в этой фун- даментальной двусмысленности. Он все время балансирует между естественным и необычайным, личным и универсальным, трагиче- ским и повседневным, абсурдом и логикой. Эти колебания проходят сквозь вес его произведения и придают им звучание и значимость. Для понимания абсурдного произведения необходимо перебрать все парадоксы, придать силу всем противоречиям.

Действительно, символ предполагает два плана, мир идей и мир впечатлений, а также словарь соответствий между ними. Труд- ней всею усглюить лексику словаря. Но ocoJiuib наличие двух миров — значит пойти по пути их тайных взаимоотражений. Для Кафки эти два мира представлены, с одной стороны, повседнев- ной жизнью, и, с другой,— сверхъестественным беспокойством'.

' Заметим, что столь же обоснованным было бы истолкование произве- дений Кафки как социальной критики (например, «Процесс»). Впрочем, тут даже не вс7ает вопрос о выборе, обе интерпретации одинаково хороши. С гочки зрения абсурд,», как мы уже видели, бунт против людей обращен также и против Бога. велчкие революции всегда мсгафи-зичны

Модернизм в немецкоязычной литературе

Кажется, будто мы являемся свиделями бесконечной эксплуата- ции слов Ницше: «Вечные вопросы ходят по улице».

Общим местом литературы является констатация фундаменталь- ной абсурдности и неумолимого величия человеческого удела. Про- тивоположности совпадают, и обе они проявляются в том смехо- творном разладе, который отделяет неумеренность нашей души от бренных радостей тела. Абсурдно то, что душа принадлежит этому телу, которое столь безмерно ее превосходит. Тот, кто хотел бы выразить эту абсурдность, должен придать ей жизненность с по- мощью игры противоборствующих контрастов. Именно так Кафка выражает трагедию через повседневность, абсурд через логику.

Трагическая роль тем лучше удается актеру, чем меньше он впадает в крайности. Безмерный ужас порождается именно уме- ренностью. Показательна в этом отношении греческая трагедия. В трагедии судьба всегда более ощутима под маской логики и естест- венности. Судьба Эдипа заранее известна. Свыше предрешено, что он совершит убийство и инцест. Вся драма сводится к тому, чтобы показать логичность системы, в которой дедуктивно выводится не- счастье героя. Простое сообщение о столь необычной судьбе героя, пожалуй, не покажется страшным, поскольку судьба невероятна. Но если необходимость подобной судьбы доказывается в нашей повседневной жизни, в рамках общества, государства, знакомых нам человеческих чувств, то ужас становится священным. В потря- сающем человека бунте, который заставляет его сказать: «Это не- возможно», уже содержится отчаянная уверенность в том, что «это» возможно.

В этом весь секрет греческой трагедии или, по крайней мере, одного из ее аспектов. Ведь имеется и другой аспект, позволяющий нам с помощью доказательства от противного лучше понять Кафку. Человеческое сердце обладает досадной склонностью именовать судьбой только то, что его сокрушает. Но и счастье по-своему ли- шено разумного основания, так как зависит от фортуны. Совре- менный человек воздает должное счастью, если только не заблуж- дается на его счет. И, напротив, можно было бы немало сказать об избранниках судьбы в греческой трагедии, о любимцах легенд, вроде Улисса, выходящего сухим из воды в самых трудных положениях.

Во всяком случае, заслуживает внимания тайная причастность, объединяющая в трагическом логику и повседневность. Вот почему Замза, герой «Превращения», выведен простым коммивояжером. Вот почему превращение в насекомое заботит его только потому, что патрон будет недоволен его отсутствием. Вырастают лапки, про- биваются усики, изгибается хребет, белые точки обсыпают жи- вот — не скажу, чтобы это совсем его не удивляло, пропал бы эффект, — но все это вызывает лишь «легкую досаду». Все искусст-

Франц Кафка

во Кафки в этом нюансе. В «Замке», его центральном произведе- нии, детали повседневной жизни берут верх, и все же в этом стран- ном романе, где ничто не заканчивается и все начинается заново, изображены странствия души в поисках спасения. Перевод пробле- мы в действие, совпадение общего и частного узнаются даже в мелких приемах, используемых каждым великим творцом. В «Про- цессе» герой мог бы называться Шмидтом, или Францем Кафкой. Но его зовут Йозеф К. Это не Кафка, и все-таки это он. Это сред- ний европеец, ничем не примечательный, но в то же время некая сущность К., некий «икс», помещенный в это уравнение плоти.

Точно так же, желая выразить абсурд, Кафка прибегает к логи- ке. Известен анекдот о сумасшедшем, ловившем рыбу в ванне. Врач, у которого были свои идеи о психиатрическом лечении, спросил его: «А если клюнет?» — и получил суровую отповедь: «Быть того не может, идиот, это же ванна». Это, конечно, всего лишь забав- ная история. Но в ней проглядывает то, насколько абсурд связан с избытком логики. Мир Кафки, — поистине невыразимая вселен- ная, в которой человек предается мучительной роскоши: удит в ванне, зная, что из этого ничего не выйдет.

Так что я узнаю здесь абсурдное произведение в главных его чертах, причем, если взять для примера «Процесс», я могу ска- зать, что тут одержан полный успех. Плоть торжествует победу. Ни в чем нет недостатка: есть и невыразимый бунт (он водит рукой писателя), и ясное в своей немоте отчаяние (это оно творит), и эта удивительно свободная поступь, с какой живут персонажи романа вплоть до смерти в финале.

Однако этот мир не настолько замкнут, как может показаться. В эту лишенную развития вселенную Кафка привносит надежду в особой ее форме. В этом смысле «Процесс» и «Замок» расходятся, дополняя друг друга. Неощутимое движение от одного к другому представляет собой огромное завоевание, но завоевание в ходе бег- ства. «Процесс» ставит проблему, которую в известной мере решает «Замок». Первый роман представляет собой описание с помощью чуть ли не научного метода, и в нем Кафка воздерживается от вы- водов. Второй — в определенной степени объяснение. «Процесс» ус- танавливает диагноз, «Замок» предлагает лечение. Но предложен- ное лекарство не исцеляет, а лишь возвращает больного к нор- мальной жизни, помогает ему принять болезнь. В известном смысле (вспомним о Кьеркегоре) лекарство лелеет болезнь. Землемер К. находится во власти мучительной заботы. В эту пустоту, в эту без- ымянную боль влюбляются все окружающие, словно страдание ста- ло здесь знаком избранничества. «Как ты мне нужен, — говорит К. Фрида, — я чувствую себя покинутой, с тех пор как узнала тебя, когда тебя нет рядом». Хитроумное лекарство, заставляющее лю-

201

Моясршим в ис\11-цкояэь1'|1.ии iiiTcpaiypi-

бить то, что нас сокрушает, рождающее надежду в безысходном мире; неожиданный «скачок», который все меняет. — вот секре. экзистенциальный революции и самого «Замка».

Немного найдется произведений, которые были бы столь же стро- гими по методу, как «Замок». К. назначен землемером Замка, он прибывает в деревню. Но с Замком невозможно связаться. На протя- жении сотен страниц К. упрямо ищет путь к Замку, изучает все подходы, хитрит, разыскивает окольные тропинки, никогда не те- ряет самообладания, но с приводящей в замешательство верой же- лает приступить к своим обязанностям. Каждая глава заканчивается неудачей, но одновременно является и возобновлением. Тут дейст- вует не логика, но дух последовательности. Размах этою упорства делает произведение трагическим. Когда К. звонит в Замок, он слы- шит смутные, сбивчивые голоса, неясный смех, далекий зов. Этого достаточно, чтобы питать его надежды: так небесные знамения дают нам силу жить дальше, так вечер является залогом утра. Здесь обна- руживается тайна меланхолии Кафки. Она же одушевляет и произ- ведения Пруста, и пейзажи Плотина: это тоска по потерянному раю. «Меня охватила такая тоска, когда Варнава сказал мне утром, что он отправился в Замок. Вероятно, бесцельное путешествие, вероят- но, напрасная надежда», — говорит Ольга. «Вероятно» — этот отте нок обыгрывается на всем протяжении романа. Но поиски вечного не становятся от этого менее кровопролитными. И вдохновленные ими автоматы — персонажи Кафки — дают нам образ того, во что бы мы превратились, если бы были лишены развлечений' и предо- ставлены целиком божественному самоуничижению.

В «Замке» подчиненность повседневному становится этикой. К. живет надеждой, что будет допущен в Замок. Он не в состоянии достичь этого в одиночку, и все его силы уходят на то, чтобы заслу- жить эту милость. Он становится обитателем деревни, теряет статус чужака, который все давали ему почувствовать. Ему хочется иметь профессию, свой очаг, жить жизнью нормального, здорового чело- века. Он устал от безумтсва, он хочет быть благоразумным, мечтает избавиться от проклятия, делающего его посторонним в деревне. Знаменателен в этом отношении эпизод с Фридои. Он вступает в любовную связь с этой женщиной, когда-то знававшей одного из служителей Замка, только из-за ее прошлого. Он открывает в неи нечто, выходящее за пределы его разумения, причем одновременно

' В «Замке», как кажется, «развлечения», в паскалевском смысле, воп- лощаются в помощниках, «отклоняющих» К от его заботы Если Фридл стала в конце концов любовницей одного из помощников, это означает, что она предпочла видимость истине, повседневную жизнь — разделяе- мой с другим тревоге.

Фр<11Щ kj 1)К .

понимает, что именно оюутсгвие этою «нечто» деласг его навсег^ недостойным Замка. В связи с этим можно вспомнить о своеобраэ ной любви Кьеркегора к Регине Ольссн У иных тодеи пожираю- щий их огонь вечности настолько силен, что обжигает сердца окру- жающих. Пагубная ошибка, состоящая в том, что Богу отдается н ю, что не от Бога, так/ю является сюжетом данного эпизода «Зам- ка». Но для Кафки, кажеюя, здесь нсг никакой ошибки. Э-ю уже доктрина, и это «скачок». Нет ничего, ччо было бы не от Бога.

Еще более знаменательно то, что земчсмер покидает Фриду и уходит к сестрам Варнавы. Знаменачельно потому, что только се- мейство Варнавы полностью отложилось и от Замка, и от самой деревни. Амалия, старшая сестра, отвер1ла постыдные предложе- ния одного из служителей Замка. Последовавшее проклятие без- нравственности навсегда сделало ее огвержснной для божествен- ной любви. Тот, кто не способен пожертвовать честью ради Бога. недостоин и его милости. Мы узнаем здесь привычную тему экзи- стенциальной философии: истин?, которая противостоит морали. В данном случае это имеет далеко идущие последствия, так как путь героя — от Фриды к сестрам Варнавы — тот же, что ведет от довер- чивой любви к обожествлению абсурда. Здесь Кафка вновь идет по стопам Кьеркегора. Неудивительно, что «рассказ Варнавы» поме- щен в конце книги. Последняя попытка землемера — найти Бога в том, что его отрицает, позчать его не в категориях добра и красо- ты, но в пустых и безобразных личинах его безразличия, его не- справедливости, его злобы. Под конец путешествия этот чужак ока- зывается в еще большем изгнании, поскольку на сей раз он утра тил верность, отбросил мораль, логику и исчины духа, чтобы попытаться войти в Замок, не имея ничего, кроме безумной на- дежды в пустыне божественного милосердия'.

О надежде здесь говорится без всякой иронии. Наоборот, чем трагичнее изображаемый Кафкой удел человека, тем более непрек- лонной и вызывающей становится надежда. Чем подлиннее выгля- дит абсурд «Процесса», тем более трогательным, во всей своей не- оправданности, кажется экзальтированный «скачок» в «Замке». Мы обнаруживаем здесь, во всей се чисготс, парадоксальность экзи- сюнциального мышления, как она, например, выражалась Кьер- кегором: «Нужно забть до CMcpni надежду земную, лишь тогда спасешься в надежде истинной» . Чго можно перевести так: «Необ- ходимо было написать «Процесс», чтобы взяться за «Замок».

' Все это, понятно, относится к неоконченному варианту «Замка». оставленному нам Кафкой. Однако сомнительно, чтобы писатель измс нил в последних главах единую чонлльнссть романа

² «Чистота сердца»

20J

Модернизм и немецкоязычной литературе

Большинство писавших о Кафке так и определяли его творче- ство — крик отчаяния, где человеку не остается никакого выхода. Но это мнение нуждается в пересмотре. Надежда надежде рознь. Оптимистические писания Анри Бордо кажутся мне просто уны- лыми. В них нет ничего, что необходимо хоть сколько-нибудь тре- бовательным сердцам. И, напротив, мысль Мальро всегда живо- творна. Но в этих двух случаях речь идет не об одних и тех же на- деждах и безнадежности. Для меня очевидно лишь то, что и абсурдное произведение может вести к нечестности, которой хоте- лось бы избежать. Произведение, которое было исключительно бес- предельным повторением бесплодного существования, апофеозом преходящего, превращается здесь в колыбель иллюзий. Оно объяс- няет, оно придает надежде форму. Творец не может более обхо- диться без надежды. Произведение перестает быть трагической иг- рой, которой оно должно быть. Оно придает смысл жизни автора.

Примечательно, что вдохновленные родственным духом про- изведения Кафки, Кьеркегора или Шестова, короче говоря, фи- лософов и писателей-экзистенциалистов, казалось бы, полностью преданные абсурду и его следствиям, завершаются в конечном счете этим криком надежды.

Они оказываются в объятиях пожирающего их Бога. Надежда дается при помощи самоуничижения, поскольку абсурдность зем- ного существования еще сильнее утверждает их в сверхъестествен- ной реальности. Если уже стезя этой жизни приводит к Богу, зна- чит, есть и выход. Настойчивость, упорство, с которыми Кьерке- гор, Шестов и герои Кафки повторяют один и тот же маршрут, представляют собой единственную гарантию экзальтированного мо- гущества этой уверенности'.

Кафка отказывает своему Богу в моральном величии, очевид- ности, доброте, логической связности, но лишь для того, чтобы скорее броситься в его объятия. Абсурд признан, принят, человек с ним смиряется, и с этого мгновения мы знаем, что абсурда уже нет. Какая же надежда в границах отпущенного человеку удела может поспорить с той, что обещает вызволить его из этих гра- ниц? Отмечу еще раз, что, вопреки ходячему мнению, экзистен- циальное мышление исполнено безмерной надежды, той самой, которая перевернула древний мир, провозгласив благую весть. Но в характерном для экзистенциальной мысли скачке, в этом упор- стве, в этом межевании лишенного поверхности божества — как не увидеть здесь верный признак самоотрицания ясности? Чтобы спастись, требуется гордыня, отрекшаяся от самой себя. Но даже

' Единственным персонажем без надежды в «Замке» является Амалия. Землемер постоянно ей противопоставляется.

Франц Кафка

если такое самоотречение плодотворно, оно ничего не меняет. В моих глазах моральная ценность ясности не уменьшится от того, что ее объявят бесплодной, подобно любой гордыне. Ведь и исти- на, по определению, бесплодна. Как и всякая очевидность. В ми- ре, где все дано и ничто не объяснено, плодотворность мораль- ной ценности или метафизической системы есть понятие, лишен- ное всякого смысла.

Мы видим, по крайней мере, в какую традицию вписывается творчество Кафки. Было бы неразумно считать переход от «Про- цесса» к «Замку» строгим. Йозеф К. и землемер К. являются для Кафки двумя полюсами притяжения'. Если посмотреть точки зре- ния самого Кафки, то его творчество, вероятно, окажется не аб- сурдным. Но это не мешает нам видеть величие и универсальность его творчества, размах, с каким ему удалось изобразить повседнев- ный переход от надежды к скорби, от мудрости отчаяния к добро- вольному самоослеплению. Его творчество универсально (подлин- но абсурдное творчество не универсально) ровно настолько, на- сколько в нем представлен трогательный образ человека, бегущего от человечества, исчерпавшего своей собственной противоречиво- стью все основания для веры, а своим плодотворным отчаянием — основания для надежды; человека, называющего жизнью свое ужа- сающее ученичество у смерти. Творчество Кафки универсально, ибо вдохновляется религией. Как и во всех религиях, человек освобож- дается здесь от груза собственной жизни. Но, даже понимая это и восхищаясь этим творчеством, я не забываю, что сам я ищу не универсальность, а истину. Они не могут совпасть.

Такой способ видения станет понятнее, если я скажу, что по- настоящему отчаявшаяся мысль определяется по прямо противо- положным критериям, что трагическим произведение становится лишь тогда, когда из него изгоняется всякая надежда на будущее. Оно описывает жизнь счастливого человека. Чем возвышеннее жизнь, тем абсурднее идея о ее утрате. Возможно, в этом секрет гордой бесплодности, пронизывающей творчество Ницше. В таком порядке идей Ницше оказывается единственным художником, су- мевшим вывести крайние следствия из эстетики Абсурда, ибо его последнее слово — бесплодная ясность завоевателя, упрямое отри- цание всякого сверхъестественного утешения.

Сказанного, однако, достаточно для выяснения сути творчест- ва Кафки. Мы подходим здесь к границам человеческого мышле-

' В связи с двумя аспектами мышления Кафки ср. «В исправительной колонии»: «Виновность (имеется в виду— человека) никогда не вызывает сомнений» и фрагмент из «Замка» (доклад Мома): «Виновность землемера К. трудно установить».

\1|) К |>111]J\1 11 1 L41 ,1

пия. Мы вполне можем сказать, что в этом творчестве все сущесч- венно. Во всяком случае, проблема абсурда ставится им во всей полноте. Если теперь мы сопоставим выводы с нашими первона- чальными замечаниями, содержание с формой, таиныи замысел ^Замка» с естественностью искусе гва, при помощи которого он реализуется, горделиво-страстные поиски К. с повседневными де- корациями, расставленными вдоль его пути, то нам станет еще понятнее, каким могло бы быть величие этого творчества Если вечным знаком человеческого существования явялется ностальгия, то никому не удавалось придать этому скорбному призраку столько плоти и рельефности. В то же время мы начинаем понимать, в чем единственное величие абсурдного творчества; но чдесь-то мы его как раз и не можем найти. Если смысл искусства — увидеть общее в частности, преходящую вечность капли воды — в игре ее отраже- нии, то еще верней будет оценивать величие абсурдного писателя но тому разрыву, который устанавливаегся им между этими двумя мирами. Его тайна — в умении точно определить место, где два мира соединяются во всей их диспропорции.

По правде говоря, чистые сердцем умеют повсюду находить это геометрическое местоположение человеческого и бесчеловечного. «Фаусты и «Дон Кихот» — выдающиеся произведения искусства именно в силу того, что вся безмерность их величия остается зем- ной. Рано или поздно настает момент, когда ум отвергает земное, когда творение принимается не грагически, а лишь всерьез. Тогда человек обращается к надежде. Но что не его дело. Его дело в том, чтобы отрешиться от уловок. Следовательно, я обнаруживаю ею там, где заканчивается возбужденный Кафкой процесс по делу обо всей вселенной. Вынесенный им невероятный приговор оправды- вает этот безобразный и в то же время потрясающий мир. в кото- ром даже кроты помешались на надежде'.

Пер А.М. Руткенич

Камю А. Бунтующий человек. Философия Политика. Искусство. — М., 1990.- С. 93-100

' Очевидно, чю здесь предллаеюя некая ингсрпрсицпя пюрчссгиа Кафки. Но, добавим, ничго не мешает рао-матривачь его независимо от всякой интерпретации, с чисто эстетической точки зрения. Например, Б. Гретюизен в своем замечательном преднсювпп к «Процессу» офлничи- вается — с большей, чем это нам досгупно, мудростью - тем, что просто идет вслед за болезненными фантазиями того, кого он удивительно точно называет пробужденным сновидцем. В чтом судьба, а возможно, и вели- чие этого творчества, где царит изначальная данность, которую незачем подтверждать.