В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ По направлению к Свану (фрагмент)

Я нахожу вполне правдоподобным кельтское верование, соглас- но которому души тех, кого мы утратили, становятся пленницами какой-либо низшей твари — животного, растения, неодушевлен- ного предмета; расстаемся же мы с ними вплоть до дня — для мно- гих так и не наступающего, когда мы подходим к дереву или когда

156

Марсель Пруст

мы становимся обладателями предмета, служившего для них тем- ницей. Вот тут-то они вздрагивают, вот тут-то они взывают к нам, и как только мы их узнаем, колдовство теряет свою силу. Мы выпу- скаем их на свободу, и теперь они, победив смерть, продолжают жить вместе с нами.

Так же обстоит и с нашим прошлым. Пытаться воскресить его — напрасный труд, все усилия нашего сознания тщетны. Прошлое находится вне пределов его досягаемости, в какой-нибудь вещи (в том ощущении, какое мы от нее получаем), там, где мы меньше всего ожидали его обнаружить. Найдем ли мы эту вещь при жизни или так и не найдем — это чистая случайность.

Уже много лет для меня ничего не существовало в Комбре, кроме подмостков и самой драмы моего отхода ко сну, но вот в один из зимних дней, когда я пришел домой, мать, заметив, что я прозяб, предложила мне чаю, хотя обычно я его не пил. Я было отказался, но потом, сам не знаю почему, передумал. Мама велела принести одно из тех круглых, пышных бисквитных пирожных, формой для кото- рых как будто бы служат желобчатые раковины пластинчатожабер- ных моллюсков. Удрученный мрачным сегодняшним днем и ожида- нием безотрадного завтрашнего, я машинально поднес ко рту ложеч- ку чаю с кусочком бисквита. Но как только чай с размоченными в нем крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул: во мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул бес- причинный восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к безобидным ее ударам, к радужной быстро- летности жизни, я наполнился каким-то драгоценным веществом;

вернее, это вещество было не во мне — я сам был этим веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным, смертным. Откуда ко мне пришла всемогущая эта радость? Я ощущал связь меж нею и вкусом чая с пирожным, но она была бесконечно выше этого удовольствия, она была иного происхождения. Так откуда же она ко мне пришла? Что она означает? Как ее удержать? Я пью еще одну ложку, но она ничего не прибавляет к тому, что мне доста- вила первая; третья действует чуть-чуть слабее второй. Надо остано- виться, сила напитка уже не та. Ясно, что искомая мною истина не в нем, а во мне. Он ее пробудил, но ему самому она не известна, он способен лишь без конца повторять ее, все невнятней и невнятней, а я, сознавая свое бессилие, истолковать выявление этой истины, хо- чу, по крайней мере, еще и еще раз обратиться к нему с вопросом, хочу, чтобы действие его не ослабевало, чтобы он немедленно при- шел мне на помощь и окончательно все разъяснил. Я оставляю чашку и обращаюсь к своему разуму. Найти истину должен он. Но как? Тяго- стная нерешительность сковывает его всякий раз, как он чувствует, что взял верх над самим собой; ведь это же он, искатель, и есть та

Французская литература. Модернизм

темная область, в которой ему надлежит искать и где все его снаряже- ние не принесет ему ни малейшей пользы. Искать? Нет, не только — творить! Он стоит лицом к лицу с чем-то таким, чего еще не сущест- вует и что никто, как он, способен осмыслить, а потом озарить.

И я вновь и вновь задаю себе вопрос: что это за непонятное состо- яние, которому я не могу дать никакого логического объяснения и которое тем не менее до того несомненно, до того реально, что перед ним всякая иная реальность тускнеет? Я пытаюсь вновь вызвать в себе это состояние. Я мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда я пил первую ложечку чаю. Я испытываю то же самое состояние, но уже без прежней свежести восприятия. Я требую от разума, чтобы он сделал еще одно усилие и хотя бы на миг удержал ускользающее ощущение. Боясь, как бы ничто не помешало его порыву, я устраняю все пре- грады, всякие посторонние мысли, я ограждаю мой слух и внимание от звуков, проникающих из соседней комнаты. Когда же разум устает от тщетных усилий, я, напротив, подбиваю его на отвлечения, в которых разрешаю набраться сил перед высшим их напряжением. За- тем, уже во второй раз, я убираю от него все лишнее, сызнова при- ближаю к нему еще не выдохшийся вкус первого глотка и чувствую, как что-то во мне вздрагивает, сдвигается с места, хочет вынырнуть, хочет сняться с якоря на большой глубине; я не знаю, что это такое, но оно медленно поднимается; я ощущаю сопротивление и слышу гул преодоленных пространств.

То, что трепещет внутри меня, — это, конечно, образ, зри- тельное впечатление: неразрывно связанное со вкусом чая, оно ста- рается, следом за ним, всплыть на поверхность. Но оно бьется слиш- ком глубоко, слишком невнятно; я с трудом различаю неопреде- ленный отсвет, в котором сливается неуловимый вихрь мелькающих передо мной цветов, но я не в состоянии разглядеть форму, по- просить ее, как единственно возможного истолкователя, переве- сти мне свидетельское показание ее современника, ее неразлучно- го спутника — вкуса, попросить ее пояснить мне, о каком частном случае, о каком из истекших периодов времени идет речь.

Достигнет ли это воспоминание, этот миг былого, притянутый подобным ему мигом из такой дальней дали, всколыхнутый, под- нятый со дна моей души, — достигнет ли он светлого поля моего сознания? Не ведаю. Сейчас я ничего уже больше не чувствую, мгновенье остановилось, — быть может, оно опустилось вновь; кто знает, всплывет ли оно еще когда-нибудь из мрака? Много раз я начинал сызнова, я наклонялся над ним. И всякий раз малодушие, отвлекающее нас от трудного дела, от большого начинания, сове- товало мне бросить это занятие, советовало пить чай, не думая ни о чем, кроме моих сегодняшних огорчений и планов на завтра, — ведь эту жвачку можно пережевывать без конца.

Марсель Пруст

И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита. которым в Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил из дому) угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония, когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал; быть может, оттого, что я потом часто видел это пирожное на полках кондитерских, но не ел, его образ покинул Комбре и слился с более свежими впечатле- ниями; быть может, оттого, что ни одно из воспоминаний, дав- ным-давно выпавших из памяти, не воскресало, все они рассыпа- лись; формы — в том числе пирожные-раковинки, каждой своей строгой и благочестивой складочкой будившие остро чувственное восприятие, погибли или, погруженные в сон, утратили способ- ность распространяться, благодаря которой они могли бы достиг- нуть сознания. Но когда от далекого прошлого ничего уже не оста- лось, когда живые существа перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато более живучие, более неве- щественные, более стойкие, более надежные, долго еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгиба- ясь, огромное здание воспоминанья.

И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита, которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, по- чему меня так обрадовало это воспоминание, и вынужден был на- долго отложить разгадку), в то же мгновенье старый серый дом фа- садом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроил- ся, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в моей памяти). А стоило появиться дому — и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду. И, как в японской игре, когда в фарфоровую чашку с зодой опускают похожие один на другой клочки бумаги и эти клочки расправляются в воде, принимают определен- ные очертания, окрашиваются, обнаруживают каждый свою осо- бенность, становятся цветами, зданиями, осязаемыми и опознавае- мыми существами, все цветы в нашем саду и в парке Свана, кув- шинки Вивоны, почтенные жители города, их домики, церковь— весь Комбре и его окрестности, — все, что имеет форму и обладает плотностью — город и сады, — выплыло из чашки чаю.

Пер. Н. Любимова. Пруст \f. По направлению к Свану. — М.: Художественная литература, 1973.

Французская литература Модернизм

Марсель Пруст

Наши рекомендации