Первая любовь и первая нелюбимость. Первоистоки любовных травм

— Владимир Львович, в моих попытках внять Фрейду я поняла среди немногого прочего, что первый, именно первый любовный и сексуальный опыт имеет решающее значение для всего последующего развития и судьбы че­ловека. Так ли это? Мне лично казалось, что решающей
встречей в жизни человека часто оказывается вовсе не первая.
И далеко не первый сексуальный опыт раскрывает и направляет...
— Первая любовь действительно может оставлять глубочайший
отпечаток и оказывать решающее влияние на дальнейшую любов­
ную и не только любовную жизнь. Как и все первое: первая драка,
первое наказание, первая ласка, первый учитель, первая двойка,
первая пятерка... Но такое однозначное роковое влияние первого
опыта, какое приписывает Фрейд всему человеческому, на самом де­
ле имеет место менее чем у двадцати процентов людей.
Мы все же не лоренцовские гусята, которые всю жизнь ходят за подушкой, как за гусыней, если им эту подушку показать сразу после вылупливания из яиц. Точней: только каждый пятый-шестой — та­кой вот гусенок, а у остальных решает судьбу что-то другое или мно­гое, вместе взятое...

1. Чем же отличается первая любовь ото всех последующих и как на них влияет?
2. Она первая, в этом весь сказ, хотя порядковый номер и ниче­го не значит, ибо всякая любовь, если она любовь — первая и пос­ледняя, именно эта любовь — ее не было еще никогда и больше не будет... Не в первости самой по себе дело, а в том, каков человек в момент встречи с любовью — насколько открыт или закрыт, проявлен или непроявлен, защищен или незащищен, развит или не развит. Мне известны случаи любви, которая оказывалась первой и у людей за семьдесят, верьте, я не шучу — воистину, любви все возрасты покорны, и в два года бывает любовь, и даже у годовалых...

Все это таинственно и романтично, но я сейчас приведу довольно-таки прозаическую медицинскую аналогию. Представьте, что вы первый раз в жизни заболели — допустим, корью. Если не было прививки, болезнь может протекать и в легкой, и в средне-тяжелой, и в очень тяжелой, смертельно опасной форме...

1. Болезнь по имени любовь тоже, по себе знаю...
2. А болезнь по имени Первая Любовь обрушивается на самую открытую душу, самое неопытное тело, самый наивный ум...

У вас нет еще иммунитета против нее, кроме, может быть, каких-то врожденных выживательных защит, как-то: эгоизма, присущего каждому, способности переключаться и забывать...Если вы от первой любви так ли, эдак ли выздоравливаете, то в близком подобии с тем, что происходит на уровне тела, в душе у вас могут примерно с равной вероятностью возникнуть два состояния. Одно назовем иммунитетом, а другое — подсадкой сродни наркотической. Если иммунитет, то вы уже более или менее защище­ны от повторения в будущем отрицательных сторон вашего первого опыта — но увы, и положительных тоже! — и если в дальнейшем опять наступите на грабли, то это будут уже грабли другой конструкции, другой фирмы...
-Знать бы эти фирмы заранее...
— Если же подсадка, то... Догадались, да: вы не только не будете застрахованы от тех же самых граблей, но с упорством, достойным лучшего применения, будете сами искать их, снова и снова.
Ну, а кто ищет, тот, как известно, всегда найдет — хотя инеобязательно то, что ищет...

1. У вас много исповедальной любовной лирики, но я почему-то не нашла среди ваших стихов ни одного, посвященного первой любви.
2. Такого стихотворения у меня пока нет, но это не значит, что оно не может родиться...
3. А в вашей прозе, относящейся к вашей профессии, психотерапии, я замечала не раз выражение «встречная исповедь»... Мне показалось даже, что это ваш особый метод общения с приходящими... Такли это?

— Да, встречные исповеди случаются... Но это не мой метод и не метод вообще, а скорее... скорее, просто встречное движение души и обмен личным опытом.
В делах душевных, будь ты хоть светилом семи пядей во лбу, если искренне хочешь помочь человеку, нельзя только вещать с кафедры в застегнутом вицмундире или врачебном халате...

...Кажется, я чувствую, к чему вы клоните, Таня. Вот, у меня уже об этом кое-что написано — маленькая история моей первой любви.

Первая нелюбимость

Каждый поначалу одинок в своих трудностях, каждый думает, что несчастлив в одиночку.
Еще будучи маленьким мальчиком, я впервые влюбился, влюбился страстно, беспомощно.
У меня эта любовь не была счастливой, в меня запало неизгладимое болевое ощущение, что меня не любят и что я не достоин любви. Оно мне всю жизнь сопутствует, всю жизнь я жажду любви, жажду неизме­римо больше, чем нужно человеку на жизнь... Даже когда меня любили потом, я этому не верил. Тоска душевного одиночества, ненависть к себе, зависть и ревность посещали меня очень часто.
Первая любовь и пробуждение сексуальности обычно не совпадают и иной раз не имеют друг к другу никакого отношения. Именно так бы­ло у меня, Я из числа тех, в ком сексуальность проснулась очень рано и бурно. А рос я в то время, когда на вопросы секса было наложено жесткое, ханжеское табу. Все мои детские попытки что-то узнать об этом, разведать, тем паче изведать — наталкивались на яростное, непонятное сопротивление взрослых.
Однажды я привел домой девочку поиграть, мне было пять лет, ничего ТАКОГО я и в мыслях не имел. И вдруг родители, вошедшие в ком­нату, сделали вытянутые лица, возвели очи к потолку и сказали: «Ах!.. Девочку привел». В этом «ах» было изумление, ужас...
Я ничего не понял, но почувствовал, что есть какая-то разница: девочка или мальчик, какая-то скрываемая и постыдная, а быть может, и сладкая тайна.
Взрослые сами наводят тень на плетень, а детям, чтобы почувствовать, что дело нечисто, много не нужно, они все ловят из воздуха...Так из поколения в поколение передаются всевозможные душевные и умственные кривизны. В историческом времени кривизны эти дви­жутся по закону маятника, по синусоиде: у одного поколения (или цело­го ряда) — криво в одну сторону, у другого — в противоположную. Равновесие — штука трудная, долгая...
Я умел читать с четырех лет, с этого же возраста увлекся животными и очень любил рисовать их. Отличаясь наблюдательностью и фотографической памятью, я с самого начала рисовал все подробно, в дета­лях, для меня важно было сходство с действительностью.
Однажды, читая большой том Брэма «Жизнь животных», я пририсовал ко всем животным, изображенным там на картинках, огромные по­ловые органы — по простоте душевной показал с гордостью родителям: «Вот, я подрисовал как правильно! Как по-настоящему!»
Бедные папа и мама впали в прострацию, а когда шок прошел, за мою художническую честность мне дико влетело, папа первый раз в жизни выпорол меня огромным ремнем с металлической пряжкой.
Столь убедительное внушение иного навсегда бы отвратило от натуралистического жанра и поисков истины, но я оказался крепким орешком. Во втором классе я уже развлекал одноклассников рисованием порнографических открыток, чем завоевал у них большой авторитет и звание Профессора.
Меня чуть не вышибли из школы, классная руководительница запи­сала в табель страшные слова, почти приговор: «Разлагает класс».
Для взрослых все это было злостной и непонятной испорченностью. Они забыли себя... Уже к семи годам любопытный ребенок, если его не держат в пробирке, жаждет познать тайну пола.
Ну а любовь, — первая, чистая, всеохватная и беспомощная — любовь, прилетающая совсем с иного полюса мироздания, может вспых­нуть и тогда, когда человек не знает еще и самого слова «любовь»!..
...Мне было неполных восемь, когда появилась Она — моя первая девочка, которая не была моей. Беззащитная и наивная, рыженькая, веснушчатая, резвушечка-хохотушечка, на год младше меня. Имя ее было Галя, а звали все почему-то Гулей, Гулькой.
Мы познакомились летом на подмосковной станции Валентиновка. Жили на соседних дачах. Каждое утро я из окна видел, как она в розо­вой легкой пижамке или в одних трусиках, потряхивая рыжей гривкой и щебеча, сбегает с крыльца к рукомойнику.
Святой Валентин, покровитель влюбленных, окружил мою первую любовь сплошным невезением. Стояло цветущее лето, а я заболел коклюшем, да еще зачем-то меня побрили наголо, и отражение в зеркале говорило мне: «Урод ты какой-то». И вдруг я безумно влюбился в Гульку, и через день все это уже за­метили, уже посмеивались надо мной, а она...
«Володька, хи! Он такой лысый, такой смешной», — услышал я од­нажды ее слова, притаившись за забором. Это подружки сплетничали, кто в кого втюрен. Она кокетничала чуть-чуть и со мной, но на площадке, где играли все дети, старалась быть с двумя другими, более симпа­тичными и ладными ребятишками.
И вот как-то, когда она в очередной раз в игре предпочла Борьку и Мишку, я вдруг ужасно заревновал и, не помня себя, ударил Гульку, больно хлестнул прутом по голеньким ножкам!..
Я сам от себя этого не ожидал.
Она заплакала. Все меня испугались и разбежались. Я внезапно остался один. Навсегда запомнился этот миг — с ревом убегающая Гулька, ребята, с ужасом смотревшие на меня как на сумасшедшего...
Все. Я — один. И я совершил преступление. Я девочку ударил, беззащитную, ни в чем не виновную.
Совершенно подавленный, я поплелся домой. Ужас вины, любовь, жалость к Гульке, раскаяние — все смешалось во мне, и впервые воз­никла мысль — покончить с собой. Я не спал всю ночь, писал ей пись­мо, полное отчаяния и мольбы о прощении Я объяснял, что все случи­лось потому, что «я очень тебя люблю, ты не знаешь... Я тебя спасу, я за тебя жизнь отдам...»
Нарисовал вместо подписи красивый кораблик. Под утро, набрав­шись храбрости, перелез через забор, положил письмо к двери ее дома. И опять мне не повезло: не успел я отбежать, как пошел сильнющий дождь и бумажку с моим посланием размолотил. Весь вымокший и дрожащий, я сидел за сарайчиком, ждал, когда же она выйдет.
Дождь кончился, посветлело, и к ней на крыльцо прибежали две девчонки-подружки. Вышла и она, милая, улыбающаяся, еще сонненькая. Они посмотрели на этот размокший листок, ничего не поняли (но, может быть, догадались?!), похихикали и порвали.
Все... Я так и не признался ей, не попросил прощения...
Потом долго искал... Помню, она говорила, что живет на Ново-Басманной улице. Но больше не встретил, а любовь жива до сих пор.

Единственным утешением оказалось то, что, как скоро выясни­лось, любил мою девочку так несчастно не я один... Я узнал об этом, когда она и остальные ребята к концу каникул разъехались, и мы остались вдвоем с одним местным мальчишкой. Славкой, который тоже играл в нашей компании. Какого мы коротали вечер вдвоем и заговорили о том, кто кого любит. Я признался, что люблю одну девочку. Славка сказал, что тоже любит девчонку, и спросил: «А ты угадаешь, кого я люблю?..» И тут мы посмотрели друг на друга и в один голос воскликнули: «Маленькую Гульку!» Не описать это душевное облегчение, этот вне­запно вспыхнувший свет!.. Мы вдруг ощутили, что мы — товарищи по несчастью... или по счастью...
Наверное, только в детстве возможно соперничество-наоборот. Мо­жет быть, потому, что предмет любви удалился в недосягаемость? Дружба наша была короткой и дивной — глоток волшебного эликсира: мы оба вылечились от тоски и снова стали обыкновенными озорниками.
Ни эта моя любовь, ни последующие две, не менее страстные и несчастные, не имели касательства к сексу, бушевавшему как бы в другой, параллельной жизни. К полу — бесспорное, а к похоти — ни малейшего.
Слияние разных уровней человеческого существа — тела и души — великое таинство, без благоволения Свыше оно может и не состояться...

—Ая вот не помню своих первых детских любовей и нелюбимостей... Может, что-то и было, но либо зарубка была неглубокая, либо быстро заросла.
И откуда дети берутся, мне папа (!) рассказал очень рано, но как—опять не помню... Все как-то само встало на свои места. То лия была не слишком впечатлительная, то ли с родителями повезло, то ли память у меня сердобольная...
— Да, не у всех, слава Богу, это бывает обнаженно-болезненно,
но почти каждый из нас проходит через глубокий внутренний слом,
когда терпит первый крах наивная детская вера; когда затаившееся
неведение казнится безжалостной жизнью...