Ахилл. странная мужская работа

… Я видел эту Елену, из-за которой сыр-бор, и о которой столько кричат. Ничего особого, обычная девочка. Дело-то вовсе не в ней, а в амбициях Менелая. Она стоит на стене и распахнутыми глазам смотрит на всё, что она наделала – одна минутка влюблённости, и вся эта кутерьма вокруг Трои. Мем пустил в неё стрелу – просто из азарта, а не потому, что ему надоела эта война. Парис на стене сделал лёгкое движенье щитом – и стрела на излёте лениво клюнула щит, отвалилась, ахейцы заржали. Для них всё это – шоу. А кишки, вывалившиеся из вспоротого живота Парея, а хлещущее кровью горло Харея – ничего особого, просто кетчуп, все гибнут, и у всех есть кишки. Кишки этих мальчиков пока что при них, упакованы в брюхо, и они трясут своими кишками, заходясь хохотом и вообще не понимая, что сидит у них в животе. Они не понимают, поэтому они смелые. Эти мальчики – бесплотные тени, которые так любят жрать неизвестно куда. А тени ничего не боятся, Когда их убьют, они так и останутся позолоченными тенями, их брюхо, которое так легко вспороть, их не касается. Вон ещё золотая тень проплыла, а вон ещё. Они просто больше уже не пожрут, делов-то. Все мы – золотые копейки бога. А я, глядя на них, вспоминаю внутренности животных, которыми потчевал меня Харон, чтобы я вырос смелым и быстрым. И то, что у меня в животе – это то же самое, что давал мне Хирон, свежуя животных, то же самое, что вывалилось из разверстого живота Парея. И это ближе ко мне, чем мои наложницы, чем мой оставшийся где-то ребёнок, чем тот странный, манящий, беспокойный уютный мир, в который я хочу однажды вернуться; тем более, ближе, чем эти мальчишки и Менелай. Это мои кишки, дрожащие и поющие, как жилы на орфеевой арфе. Это самое моё родное и близкое, и у меня больше ничего нет моего. Я ловлю на себе взгляд Агамемнона: «Это ты ржал?» – «Я грущу» – «Ты смотри!» – он отходит. Он понимает чутьём, что я трушу, и поэтому готов сейчас защищать свои дрожащие кишки до конца; без шуток.

…Гектор – такой цивилизованный человек; я ловлю себя на диком желании его опустить. Я иду чистить доспехи – с таким остервенением, что мог бы протереть в них дыру. Я хочу драться с Гектором. Я вообще хочу драться.

Эдна. Ахилл в женском доме

… я послушала этого мальчика, его зелёные бредни и сопли о мужчинах и женщинах – и принесла ему подарок – в коробке, перевязанной розовой ленточкой, была соска. И Ахилл, этот мальчик, сказал спасибо. Если бы это была драма, то в следующей картине на сцену вылетела бы брошенная с размаху соска.

(финал)

…Ахилла переодели в девушку, и Одиссей его не узнал. Одиссею понравилась эта девушка. Я сказала герою, что эта девушка – под запретом, он спросил, почему, я ответила, что он не может не понимать, но, кажется, он не понял. Я видела, что Ахиллу тоже понравился маскарад. Девушки танцевали, и Ахилл танцевал лучше всех, с такой женской грацией, его глаза смеялись, блестели; Одиссей мне сказал: эта девушка лучше всех, у неё безумные страстные глаза, наверное, потому, что она запретна. Ночью мы с Ахиллом, хохоча, вваливаемся в комнату, пьяные от счастья; это праздник праздников, и мы, танцуя и целуясь, падаем на постель, я глажу его живот и нащупываю нечто твёрдое, горячее и живое, живую штуку: «Боже мой, Ахилл, а я и забыла!»

…говорить ему или не говорить? – и я пытаюсь сказать: она ждёт, и он отвечает: я знаю, и я знаю, что он не знает, что он знает не то, и я говорю: она ждёт, и у меня не хватает решимости добавить: она ждёт… от тебя ребёнка, а он говорит снова: я знаю – дурак, попугай, апельсин, ты ещё ничего не знаешь! И вдруг он кричит: «Эдна, уйди, помилуй, оставь меня в покое сейчас!» – я говорю по инерции: ты должен это узнать, и он кричит на меня: я знаю!!! – и, едва не опрокинув меня, навзрыд выходит из комнаты. Может, это я – дура, а он таки знает?

…он плачет. Он уткнул лицо в ладони и плачет. Я касаюсь его плеча, и он отстраняет меня рукой. Я кладу руку на его голову. Он больше не сопротивляется. Ахилл плачет.

…они разложили подарки – и что-то не гармонирует: среди шёлка и побрякушек нервно блестят щит и меч. Все застыли, и минута ожидания сплавила всю картину в одно – минута предельно напряжённого ожидания – ахейцы, пялящиеся на девушек, девушки, глядящие на подарки – ожидание сливает всю эту картину в одно, как в рисунок на круглом блюде, тридцать человек полностью затаили дыхание; мужчины неудержимы, их тяжёлое желание тёмной птицей бьёт в воздухе; девушки готовы броситься врассыпную, но пока всё замерло, всё застыло, как на века; и я смотрю на рисунок на гадательном блюде – куда оно повернёт, что будет; и я забываю обо всём, есть только ожиданье на этом блюде; и тут одна из девиц срывает с себя одежду, картина рушится, блюдо вдребезги, мужчины вскакивают единым порывом, девушки валятся друг на друга, гремит опрокинутый стол, мелькает такая маленькая грудь этой девушки, схватившей уже щит и меч – и только тут до меня доходит, кто эта девушка.

…промозглое утро, на склонах – туман; он уходит, ни разу не обернувшись, идёт понуро, тяжко сминая лёгкими сандалиями мокрую от росы траву; идёт по-бычьи, опустив голову. Он уходит. И тут – его походка, в ней промелькивает что-то весёлое, что-то от того танца; воспоминанье о празднестве; он встряхивается, опрокидывает вспять голову, оборачивается на миг и машет мне рукою с холма, а потом уже совсем уходит, скрывается. Низкие сосны, морось, туман, небо начинает светлеть, встаёт солнце. Я вспоминаю: Ахилл – мальчишка.

«Есть ли что-то внутри» (2003)

1. Это анекдот о троих мужчинах, уединившихся в уик-энд, ставших воскресными отшельниками. В безлюдном, запущенном месте парка они нашли большое хвойное дерево и окрестили его секвойей. После чего они залезли на дерево, высоко-высоко – туда, где есть только колеблющиеся прямо в небе тяжёлые ветви; мужчины ходили по ветвям, сидели на дереве (высоко-высоко), обнимая ветви ногами – трепались, поедая щедрый запас бутербродов. Но только двое. Потому что третий каким-то чудом проник внутрь дерева и затерялся там, во внутренних измерениях. Он превратился в маленькую древесную ящерицу и сверхусильем пробрался внутрь. И теперь он где-то там, в мифе дерева. Пропавшего зовут Маркус.

Оставшиеся чувствуют, что им недостаёт третьего собеседника. Одного зовут Фриц – он тощий блондин, второго зовут Саббам – он полный, обородатевший и шатен. Маркус был брюнетом. Двое сидят в небе высоко-высоко, обнимают ветви и болтают о том о сём. Им лет по тридцать. Саббам скучает без Маркуса:

. – Я сам видел, как он исчез. На моих глазах он превратился в ящерицу.

. – Какую-такую ящерицу?

. – Маленькую древесную ящерку. Жёлтую, коричневую, зелёную. После чего он нашёл крохотное дупло и, расширяя его пальцами и локтями, мордой, коленями, стремительно влез вовнутрь. Только его и видели.

. – Ерунда, — говорит Фриц. – Маркус не могу превратиться в ящерицу. Дай сюда бутерброд. Он просто в последний момент застеснялся лезть наверх и, как всегда, передумал.

. – Ты – циник. – говорит Саббам. – с нами нет Маркуса, а ты жрёшь бутерброды. Я тоже. Он пошёл с нами, я помню, я видел.

. – А потом превратился в ящерицу?

. – Он начал с того, что беседовал с деревом. Дерево сказало ему, что Маркус просто таки должен залезть вовнутрь, что снаружи – война, а лишь внутри можно спастись. Что внутри – гостиница, где много уютных маленьких комнат, чатов. Закрытый от всех невзгод микромир с искусственным освещением и пальмами в коридорах, с пыльными ковриками и сварливыми горничными, ну я так думаю. С кучей милых Маркусу постояльцев. С другой стороны, дерево требовало от него полного и мгновенного подчинения. Оно утверждало, что оно настолько другое, чем Маркус, что, если он не будет послушен Дереву, как солдат, ему не полюбить Дерево и в нём не спастись. Наконец, оно сказало, что внутри Маркуса ждёт Манана, что Манане уже удалось оказаться там и теперь она ждёт Маркуса не дождётся, и что иначе он её потеряет. Но Маркус не может оказаться в гостинице таким, какой есть – он должен полностью превратиться в существо дерева, то есть, в ящерку. И он так и сделал – превратил себя в маленькую верещащую ящерицу.

. – А ты-то откуда знаешь?

. – Это трудно не знать. Он говорил с деревом очень громко. На таких тонах трудно было их обоих не слышать.

. – И что, наш-то Маркус сразу послушался?

. – Он очень сопротивлялся. Но, похоже, он сделал то, что хотел. Ему хотелось вовнутрь, в добрый замкнутый мир, где ещё и приличный сервис. Он так этого хотел, что смог променять Маркуса на существование ящерицы.

. – Гадская древесина. Кому угодно голову заморочит. Никогда, Саббам, никогда не беседуй с деревьями и камнями. Это чревато. Вдруг ты превратишься в лягушку? И даже мимо не проходи.

. – Дерево сказало ему, что оно – секвойя.

. – Всё, я не слушаю никаких этих сосенок. Не успеешь оглянуться, как уже лезешь внутрь. Логичный вопрос: откуда здесь-то секвойи?

. – Эксперимент профессора Зильбера. Он установил какую-то связь между кактусами и другими растениями, вроде сообщающихся сосудов, и, занимаясь своей коллекцией кактусов, за полдня вырастил здесь секвойи.

. – Типично для Зильбера. А фламинго не прилетали?

. – Пока нет, но глобальное потепление уже наступило. В результате опытов Зильбера растаяло тридцать айсбергов. Может быть, совпадение.

. – Конечно, совпадение. Дао. А Зильбер просто вовремя махнул рукавом. За триста вёрст пахнет Зилбером и слышно тарахтение его коробчонки. Я надеюсь, ты пошутил. Это метафора.

. – Насчёт чего?

. – Маркуса.

. – Маркусами не шутят. Он же, бля, живой человек, а никакая тебе не метафора. Его с нами нет, и он влез в метафору, просто таки наступил на метафору, наступила метафора, с Маркусом случилась метафора. Скоропостижно. Минута молчания. Дай бутерброд.

. – Маркус… — Фриц призадумался. – Маркусу всегда хочется спрятаться. Бедному Маркусу всегда плохо. Он хочет влезть туда, где будет всё хорошо. И, полагаю, он облажался.

. – Отчего же?

. – Потому что это – внутри. Если бы Маркус понял, что прятаться некуда априори, ему сразу бы полегчало. Плохо ему внутри. Экстремально ему – внутри. А снаружи нет ничего особого. Тебе плохо?

. – Нет, не вижу плохого. Хорошо сидим. С бутербродами.

. – Ну! Маркусу чрезвычайно, но чрезвычайно ему лишь внутри. Ты оцениваешь внешнюю ситуацию как чрезвычайную?

. – Уютная ситуация. Нормальное дерево.

. – Ну! Это – де-ре-во! И никакой вообще метафоры. С Маркусом стряслось то, чего нет. И он полез туда, где ему хреново. В самое пекло. То есть, вовнутрь. Дай Бог, если он там разберётся.

. – А что было делать?

. – Да просто сказать: мне – хреново! МНЕ – хреново! И какие Вы все скоты, что у Вас всё всегда ничего. Что такое ничего? Что такое нормально? У меня – чрезвычайное происшествие, я попал под метафору, хэлп ми, заметьте меня, дайте мне бутерброд, дайте мне пять рублей, обоймите меня, я маленький перепуганный мальчик! – А что случилось, Маркус? – тогда спросим мы. – Что с тобой происходит? Мы не понимаем тебя ни на грош, у нас нет внутри, и у нас всё нормально; у Саббама есть немножко внутри, но и у него всё нормально. А ты выглядишь так, будто на тебя атомная бомба свалилась. И объясняешь нам, что мир – хреновая штука. Нет, Маркус – говорим тогда мы, оглядываясь по сторонам – мы не наблюдаем ничего вообще хренового, разве только местами, и то – в Камбоджи; нам очевидно, что только тебе хреново. На тебе бутерброд, на тебе пять рублей – нет, у нас осталось только четыре с мелочью, вот, возьми, мы только оставим себе на метро; посиди у нашего очага и поведай нам, что стряслось? И тут Маркус выдаст нам откровение: а я в Манану влюбился! – И чего тут плохого? – тогда спросим мы. – Мы слышали от Мананы, что вполне взаимно вас угораздило. – А чё-то мне плохо, — скажет нам Маркус. – Такой у меня раздрай, вам и не снилось. Аж всё переворачивается. – Бедняга Маркус! — говорим мы. – А как тебе внешний мир? Солнышко светит, мы ж вообще в лесу, и никакой камбоджи? – А тошно мне! – заявляет Маркус. – ааааа, оооо, помираю. – Ну, тогда помирай, — отвечаем мы, — кто тебе доктор. Помрёшь – авось, полегчает. А как тебе бутерброд? – А вот бутерброды у вас хорошие, — говорит Маркус. – Давайте добавку. И вот, вместо всего этого наш мальчик лезет в самое своё пекло – единственно туда, где война, где камбоджи, где сальвадор, бандитизм, панк-рок, наркодилеры – внутрь — и притом не затем, чтобы наконец разобраться с этой войной, перерезать кучу народа и получить медальку – нет, чтобы не идти на войну, наш мальчик пишется добровольцем, погружается в эшелон, берёт каску, сухой паёк – и очень, заметь, удивляется, когда сержант вежливо предлагает ему пройти на передовую. – Извините, — говорит наш герой, — я не хотел сержанта, я просил горничную, я буду жаловаться, поменяйте простынку, поставьте цветы, завтрак в номер. И тут сержант ему улыбается, как стюардесса, порчеными зубами: бу сде, мы всё сделаем, а вы, дорогуша, идите пока повоюйте, бегом шагом марш налево кругом отжаться. А мальчик, заметь, плачет горючими слезами и слушается. И, глядишь, во что-то врубается.

Они помолчали.

. – А ты почему оттуда ушёл? – спрашивает Саббам. – Ты-то здесь чего делаешь?

. – А мне жена надоела. У меня выходной. Мне все надоели, кроме тебя, любезный. У меня воскресное отреченье от мира. Вы составите мне компанию?

. – С удовольствием. Хотя танцевать с вами вальсы на этом дереве неудобно. И неприлично.

. – Нас же никто не видит.

. – Тогда лучше помолимся.

. – И, всё-таки, грустно. Мне вот никто не надоел, даже жена. Я здесь вообще просто так сижу. Вашим обществом наслаждаюсь. Мне и там хорошо, и тут хорошо, и везде хорошо. И почему-то конкретно мне грустно за Маркуса.

. – Ерунда. Маркус там, где он хочет быть. Мы там, где мы сейчас хотим быть. Грустно, если лично ты делаешь что-то не то или слишком то. Тогда остаётся горький осадок, который не выплеснешь – его надо пить. Оставим же его хину Маркусу. Мы сделали всё возможное. Мы его накормили, выслушали, и дали четыре с мелочью. Аминь, Маркус.

. – Аминь…

2. Маркус отчаянно пробирается через дерево, тотально, вслепую и обдираясь. Внезапно он куда-то проваливается, стукается, расправляет хвост и прыгает на четыре лапы. Глаза ему слепит свет. Маркус думает, что вывалился наружу, но лапы его стоят крепко. Он оглядывается. Это и впрямь гостиничный номер, обои линялые, минималистичная обстановка. Пусто. В стене зияет дыра, которую проломил сам Маркус и через которую он ввалился. Яркий, резкий свет идёт из незашторенного окна. Маркус недоволен, что в комнате ничего нет, он не того ожидал, пока что нет приятных сюрпризов, приёма, и, тем более, нет Мананы. Он кричит: Манана! Манана! – он кричит снова и снова, чтобы убедиться, что ящерицы не говорят, не умеют, ящерицы лишь верещат, неспособные к членораздельной речи. Маркус сидит на полу, бьёт лапой старый паркет и верещит: Манана, давайте сюда Манану. Крохотная, перепуганная и сердитая ящерка обижается, что никого нет, сделав большие глаза, лупит лапой по полу. Ящерице необходима Манана или хоть кто. Потом ей надоедает вопить и она перестаёт верещать. Расстояние до окна для ящерицы огромно, но, оказывается, ящерки быстро бегают. Непрестанно оглядываясь, Маркус подлетает к окну и выглядывает, смяв дежурную занавеску. Толи он чересчур высоко – но в окно ничего не видно: ни двора ни пейзажа, один лишь свет, свет, и ничего больше. Окно содержит свет. Маркус садится на хвост, подпирает лапой голову, сердится. Какое никудышное место – никого нет, в окне ничего нет, а что я тут делаю? Ты хотел спрятаться, почему бы не спрятаться в пустой комнате. Ты сделал ЭТО, и тебе предоставили номер. А когда надоест, мы отправимся на поиски впечатлений. Ящерица карабкается на кресло, вцепляется коготками в обивку, ждёт, зевает – и понемногу впадает в тоску одиночества. Предпринятая экспедиция к двери показала, что дверь кто-то запер; ящерица дрожит – её заперли в собственном номере! И тут на Маркуса просто сыплются впечатления. Хищно трещит ключ в замке, дверь распахивается, Маркус в восторге вопит: Манана! – в номер являются две вполне человеческие девицы – и замирают, увидев ящерицу, ящерица тоже слегка столбенеет. Эти незнакомые девицы, похоже, думают, что это их номер. Они переглядываются: ящерица, какая гадость, и так верещит, и прогрызла в наших обоях дыру! – выкинь её за дверь – сама выкинь, она меня покусает – и тут одна из подружек смахивает ящерицу с кресла на пол, Маркус кувыркается о паркет, трескается и верещит, девицы зажимают уши руками. –Это твоя ящерица? Зачем она здесь? – Не пойму, зачем мне какая-то ящерица, она, наверно, твоя – нет, это ты её сюда притащила – мне оно ни к чему – и девицы крадутся к Маркусу. Маркуса ловят шляпой, оскорблённая ящерица уворачивается, отодвигается кровать, девицы проворней – и вот ящерка уже в шляпе, в шляпе темно, ящерица вращает глазами и запыхавшись дышит. Он собирается снова бежать наутёк, как только шляпа поднимется, а девицы спорят, кому придётся вышвыривать ящерицу в окно. И вот его уже схватили в руку и тащат к окну, вокруг качается комната, и вдруг всё останавливается, и одна из девиц говорит: стой, нельзя это выбрасывать, посмотри – на этом знак Дерева, это его существо, а здесь так – не твоё – не трогай; нас накажут, если мы его выкинем. Здесь нет никого случайного, здесь даже конфетные фантики пересчитаны. Девицы бесцеремонно вертят ящерицу в руках, переворачивают на спину, и одна говорит: это мальчик, фу, это мальчик. Маркуса швыряют об пол, и он забивается в угол. – Говорила же я тебе, нельзя это трогать. Если ящерица – значит, должна быть ящерица. – А какого? Почему в моём номере? Я тебя предупреждала – ты вечно выбрасываешь нужные мелочи! – давай-ка ей нальём молока. – Ты налей! – Ты налей! – Маркус остаётся без молока. Ничего, ящерица, тебе будет тут весело. Скоро придут гости и будут танцы. Ты любишь танцы? – но Маркус только шипит с перепуга: Манану хочу. В окно дует ветер. Противный сквозняк! Закрой окно! – ты закрой! – не выношу сквозняков и ящериц! – это я не выношу ящериц! – и тут третий голос говорит: это ласковый ветер. Девицы смолкают и прячутся друг за друга. Ветер поглаживает Маркуса по лицу. Это ласковый ветер. В кресле сидит взрослая женщина, курит маленькую трубку, заложив ногу за ногу. Никто её не заметил.

. – Это Дерево приветствует нового гостя. Иди-ка сюда, волшебная ящерка. Ты здесь новичок? Ничего. Ты в гостях. Скажи: здравствуй, Дерево.

Маркус пищит: Манана?!

. – Не пойму, что ты хочешь. Сам ищи, что ты хочешь. Таковы правила.

Маркус пищит.

. – Нет, я – не Дерево. – говорит женщина. – Я вовсе не понимаю Дерева, разве чуть-чуть. Я просто принадлежу ему. Как и ты, как все мы. Дерево здесь хозяйка. Мы здесь давно, с незапамятных пор, а ты – новенький, умел бы ты говорить, рассказал бы нам, откуда пришёл. Кажется, я видела тебя прежде, мы как будто встречались. Ты не бывал на Таити?

Маркус пищит, явно желая что-то сказать.

. – Жалуешься на девушек? Не стоит. Не надо было вообще обращать на них столько внимания. Они получают силу, когда к ним серьёзно относятся. Они лишь помехи. Они мелкие забавные существа. Сейчас придут гости, и мы устроим для новенького спектакль. Ты любишь перфоманс? Надо налить тебе молока.

Но и она забывает, курит себе. Девицы примолкли, Маркус на всякий случай перебирается под её кресло. Манана, Манана.

3. Саббам думает: вдруг здесь, на ветвях, обитает кто-то ещё; вдруг они встретят ещё кого-то, какое-нибудь забавное существо вроде девушки, забравшейся сюда почитать на досуге. Давай ей оставлять записки.

. – Похоже было б на Пэгги, — говорит Фриц. – Шастать везде за нами и читать наши записки, подслушивать вчерашние разговоры. А за нею ходит Антон и читает её записки. А Панкертон наблюдает за всем этим в трубу и слушает Реку в транзисторе. Вот он-то и расскажет всем по большому секрету, чем мы тут занимаемся. Он соберёт папку компромата на нас, напишет отчёт для КГБ в анекдотах, напишет на пухлой папке громадными буквами: абсолютно секретно, чтобы ни у кого не осталось сомнений в её сверхценности, будет всюду с ней носиться и всем показывать, а потом потеряет на улице. Её найдёт книгоиздатель в поисках автора, так что не миновать нам всемирной известности.

Тебе нужна новая девушка? Надо признать, что мы многих любили, многих знали, наслаждались обществом многих девушек; надо так же признать, что мы относимся к тому типу мужчин, которые больше любят женщин, чем с ними спят, к сожалению… — К счастью. – Что к счастью? Что мы почему-то не спим с теми, кого сильно любим? – Что мы относимся к такому разряду мужчин. – Ты хочешь сказать, что ради неких условностей ты не должен спать со всеми, кому ты хотя бы очень симпатизируешь? Это смешно. – Это грустно. К счастью, мы можем испытывать эту почти невыносимую грусть – не быть с теми, кого мы любим; мы можем любить, зная, что нам будет грустно. – Это уж по-любому. И, как сказал поп нашим младшеньким: или дайте мне делать моё дело или идите за дверь и сами о себе позаботьтесь. Не мешай мне проповедовать. Так вот, неужели ты надеешься найти нечто новое? – Неужели ты откажешься от новой чашки хорошего чая? Такой обожатель чая, как ты! Разве только, если ты уже напился до не могу и мечтаешь только поймать такси и поскорее домой, уединиться… — Отлить. – Циник. – Да вот, стою я, ловлю такси, мечтаю отлить, а тут полная улица хорошеньких чашек чая, хочешь, цейлонский, хочешь, тридцать шестой, хочешь, мальва суданская, хочешь – зелёный с мякотью. Иногда бывает чифир. В алюминьевой кружке. – А ты чая не хочешь? – Я не могу! Разве лишь эстетически. – То есть, ты хочешь только принюхаться, пригубить, а не пить? – Точно. Да и пить женщин опасно. У них всегда есть что-то внутри, и, может, это мышьяк. Один глоток – и ты погиб. И ты уже под метафорой. Если не навсегда, то надолго. У абрикоса в косточке есть горькое сердце. – Но это самое вкусное. А есть ли смысл приходить к женщине и не раскусывать косточку? Мякоть любой может съесть, хочет съесть. А если тебе дают раскусить потайную горькую косточку? Но это такая редкость, и это настолько горько. И, возможно, уж навсегда. – Мы говорим о природе Эроса? – Точно. – Эрос есть постоянное напряжение, постоянный соблазн, он притягивает, он манит, он эманирует себя отовсюду, он вездесущ. Но его задача – только манить, только развлекать, только притягивать, он не обещает ничего за собой, или, во всяком случае, не тебе – там ничего нет, кроме майи и марева, кроме намёка на чувственность или же красоту. Чай был хорош, но это всего лишь чай, ты уйдёшь, и она вымоет с порошком твою чашку. Даже если в чае был привкус миндаля или абрикосовой косточки… — Ну, я знал женщину, которая оставляла кофейные чашки после гостей на сутки, просто на память, или гадала по этой гуще о тех, кто уже ушёл. – Не перебивай. Я проповедую. Пока ты помнишь, что это – майя, ты можешь без опаски развлекаться, тревожиться, созерцать, наслаждаться созерцанием лёгких её, мимолётных покровов. А чуть ты на миг забываешь – и ты попал. Эрос – это та же Джоконда. Глупо думать, что она тебе улыбается. Глупо думать, что, если она улыбнулась, она тебя утолит. Глупо обижаться на неё и поливать её кислотой. – А есть же психи… — А вот о сексе мы говорить не будем. – Не будем. Секс – это таинство? – Это – порно. – Ты любишь порно? – Вопросов нет. – Хорошо. То есть, ты думаешь, что они не предлагают тебе прямо на улице свои чашки чая? – Они сами не понимают, что делают. Они рекламируют чай. А, чтобы его пригубить, тебе нужно пройти через сотню тестов и заплатить налоги. Но там всё равно ничего нет, кроме чая и чашки, как бы ни был процесс занимателен. – Кроме порно. – А порно не гарантировано. – Отнюдь. Вот Пэгги, она – знакомая. От неё можно столько и буквально всего услышать. Она даёт тебе светлый чай, но достаточно крепкий, и терпкий, и весьма с горькотой… и часто без крошки сахара. Но Пэгги – это полностью – философия. Возвышенные материи. И, как сказал бы Маркус, женщины ничего не показывают и не рекламируют – всё это вообще просто так: женщины просто есть. Нельзя спрятать того, что есть. – У тебя остался чай в термосе?

4.

В номер входят бледный юноша с голубыми глазами и вьющейся шевелюрой и заржавевший почерневший старик с набалдашником. Когда гости рассаживаются, одна из девиц говорит важно и неестественно, будто надевая чужое лицо:

. – Я Жанетта. Я живая. Я есть. Я здесь. Я люблю резвиться и веселиться. Меня раздражает этот старик. Он кто?

. – Это твой отец, — говорит взрослая женщина. – А я – твоя мать Аманда.

. – Я хочу будущего, — заявляет Жанетта. – Дайте мне будущего.

. – У меня нет будущего, — отвечает старик. – Меня уже нет. У меня есть только куча всякого хлама, горя и похоти. Хочешь?

. – Тогда я хочу пирожного. У тебя есть пирожное?

. – У меня давно уже нет пирожных. Пирожные слишком свежие. Я не помню, что такое пирожное. Дай мне пирожное.

. – Это ты первый не дал мне пирожного. Так что тебе ничего не светит.

. – Он съел все пирожные. – говорит Аманда.

Старик, сгорбившись и закрывая лицо руками, покачивается.

Аманда: Ты съел все пирожные?

Старик пожимает плечами, всхлипывает.

Аманда: Они были хоть вкусные?

Старик плачет.

Аманда – юноше: А ты ел пирожные?

Юноша: Ел. Однако, совсем немного, самую чуточку. Меня ещё нет. Меня не было. Нет, не настолько много.

Аманда: Они были вкусные?

Юноша: В моём возрасте все пирожные вкусные.

Аманда: И тебе не попадалось червивых?

Юноша: Ну, может быть, пару раз.

Аманда: И ты их, конечно, выбрасывал?

Юноша: Они были самые вкусные.

Аманда – Маркусу: Мы все знаем, кто съел пирожные. А спрашивать об этом – таковы правила. Без риторических вопросов нет детектива, ничего не будет происходить. Раз – и ответ. Даже никакого ответа. Даже никакого вопроса. Никакого процесса. Вообще ничего. Поэтому мы высасываем загадку о пирожных из пальца.

Жанетта: Мама, не отвлекайтесь. Буду плакать, так я хочу пирожного. Что такое пирожное?

Старик: У тебя есть пирожное.

Жанетта: В жизни не видела никаких пирожных. Может быть, есть в шкафу?

Старик: В шкафу было пирожное.

Аманда: Оно было вкусное?

Старик: Ещё как!

Аманда: И не червивое?

Юноша: Пожалуй, что нет. Не совсем. Не очень.

Старик (опять закрывая лицо руками, горестно): Оно было слишком свежее!

Аманда: Тогда посмотрим в шкафу!

Старик (едва слышно): Не надо!

Аманда: Посмотрим!

Старик: Я совершенно беспомощен.

Аманда: Сейчас посмотрим в шкафу!

Старик (кричит, бьётся): Не надо!!!

Аманда и Жанетта пляшут, как шаманы:

Посмотрим! В шкафу! Посмотрим! В шкафу!

Старик борется с приступом. Выживает.

Аманда распахивает дверцу вообраемого платяного шкафа. В игру вступает вторая девица.

Вторая девица: Я Виолетта. Меня нет. Меня давно нет. Я совсем не живая. Я затянута паутиной. Я – наш семейный скелет в шкафу. Ни одна приличная семья не обходится без скелета в шкафу. Не надо было меня доставать. Хорошо было, когда все предпочитали меня не трогать. Было совсем никак. А теперь все эти люди начнут кричать и ругаться, а я начну предъявлять к ним претензии. (Капризно и замогильным голосом) Жанетта, зачем тебе захотелось пирожных?!

Аманда: Жанетта, тебе плохо жилось без пирожных?

Жанетта: Что теперь со мной будет?

Аманда: Тебе следует отправиться в шкаф.

Жанетта: Дайте вздохнуть! Дайте передохнуть! Я чересчур живая!

Старик: А будешь, как я. Будешь мёртвая. Хи-хи-хи. Ха-ха-ха. Ты во всём виновата.

Жанетта: Как можно жить без пирожных?

Аманда (Маркусу): Мы все прекрасно знаем, кто во всём виноват. Но таковы правила. Подсказка: это не Жанетта. Антиподсказка: наверное.

Аманда (старику): Ты это сделал?

Старик (снова прячась в ладони, покачиваясь, бормочет): Нет-нет-нет, меня нельзя винить, я ещё слишком маленький, и такой впечатлительный! (кричит) АААААА!

(всхлипывая) А она такая! Была слишком свежая!

Аманда: И не червивая?

Юноша: Самую капельку.

Аманда: И тебе это нравилось?

Старик: Ну ещё бы.

Аманда: Ты – сластолюбец! Всё, я поняла, кто это сделал!

Юноша: Меня нельзя винить. Я ещё слишком маленький.

Аманда: А кого надо винить?

Юноша: Мы все прекрасно знаем, кого. Мама, не торопитесь. Это слишком быстро. Чересчур горячо. Ещё нужно развитие. Чайник зрителя ещё не кипит.

Аманда: Защищайся, Жанетта! Что ты скажешь в своё оправдание?

Жанетта: Мама, я должна открыть тебе страшную тайну.

Виолетта: Ещё одну? У нас, к сожалению, пока только один скелет. Хотя приличные семьи обзаводятся не одним. Неприлично иметь только один скелет. Жанетта, я вижу уже твои косточки.

Старик: Ой, не надо, вдруг это мои косточки?

Жанетта: Страшную тайну!!

Старик с ногами прячется в кресло.

Юноша: Ну-ну. Очередную страшную тайну. Я-то здесь ни при чём. Я честно заплатил за своё пирожное. Аж шестьдесят копеек. Что у нас на сегодня?

Жанетта: Мама, они ко мне пристают.

Аманда: Кто, доченька?

Жанетта: Все. И Виолетта. Они норовят меня пощипать, пощупать, потискать. И задаром сожрать пирожное.

Аманда: Ужас! Ты сама во всём виновата!

Жанетта садится на колени к старику: Мама, ты видишь, у него нету алиби.

Юноша непристойно обнимает Жанетту.

Виолетта: Ой, я так тоже хочу! (садится на колени к Жанетте, девицы целуются)

Жанетта: Папочка, дай пирожное.

Старик: Все они остались у Виолетты в шкафу.

Юноша: Затянуты паутиной….

Девицы целуются. Все ведут себя непристойно. Аманда старику влепляет пощёчину, отталкивает юношу и таскает за волосы Жанетту и Виолетту.

Аманда: Как ты смел! Как вы смели!

Аманда (Жанетте): Ты свои дни окончишь в шкафу!

Жанетта: Всегда готова! Уже-уже, мамочка.

Аманда (старику): Ты это сделал?

Старик: Что?

Аманда: Всё!

Старик: Амандочка, я не бог! Я не виноватый в том, что я сделал. Меня там не было. Меня нет. Я ещё слишком маленький.

Аманда (юноше): значит, ты?

Юноша: Я ещё слишком маленький. И неопытный. Я и не мог там быть, потому что я ничего не знаю. Разве это нельзя? (старику) давай, наконец, объясни мне! Начнём с того, откуда дети берутся.

Старик: Я забыл! Я не можу! У меня тут скелет в шкафу, куча всякого хлама и старческой похоти. Я ничего не знаю. Разве я виноват? И не вешайте этого на меня – мне и так слишком грустно!

Юноша: тогда скажи мне, где я? Куда я делся? Почему меня нет? Я был. Я где-то пропал в пути.

Старик: А я где? Почему меня нет? Почему ты не оставил мне никакого наследства? Сам всё растратил!

Юноша: Ты моё восхитительное начало!

Старик: Ты мой бесславный конец!

Юноша: Ты мои блестящие перспективы!

Старик: Ты мои неоправдашиеся надежды!

Юноша: Ты моя фрустрация!

Старик: Ты моя мастурбация!

Юноша: Ты моя сублимация!

Старик: О, дитя!

Юноша: О, мой блудный отец!

Старик: (с восторгом) Ты съел все наши пирожные!

Юноша: А ты протратил всех девушек!

Обнявшись и хором, в полном восторге: Я мог учиться на архивариуса!

Аманда (тоном конферансье): Они достойны друг друга. Конец первого акта. Но перед тем, как мы закроем занавес и разложим новый пасьянс, старый пасьянс сойдётся. У нас в запасе есть ещё одна страшная тайна. Мы до сих пор не знаем мотивов преступника, но мы знаем, что это…

(тут все орут на Маркуса):

Ты!!!

Как ты мог? Как ты посмел? Куда делось твоё воображение? Твоё соображение? Как ты мог?

Жанетта (тоном папарацци): Как Вам это удалось?

(если это спектакль, то здесь актёры могут достать фотоаапараты со вспышками и снять зрительный зал и его реакции)

Бедная ящерица – единственный зритель в этом спектакле — забивается в угол и верещит. Актёры кланяются, гасят верхний свет, включают настольную лампу, направляя её на зрителя. В полутьме юноша танцует с Виолеттой, Виолетта, как деревянная кукла, старик тискает и прижимает в танце Жанетту – это пародия на танго. Маркус выскальзывает из номера в коридор. Вдогонку – крики:

Аманда: Ты не хочешь досмотреть до конца?

Жанетта: Мы так старались!

Виолетта: Чистая импровизация!

Аманда: Никакой структуры! Никакой цензуры! Без репетиций!

Юноша: Мы так долго готовились!

Старик: Мы ничего не делали!

Вместе: И всё для тебя! Заходи ещё! Совершенно бесплатно! Мы угощаем!

Гаснет свет. По коридору, вереща: «Когда прекратится абсурд! Пусть мне скажут что-то приятное и разумное!» — топочет сердитая ящерица. «Манана, Манана!»…

5.

. – Саббам, ты читал Фортениуса? – спрашивает Фриц, покачиваясь на ветке. – Что-то от тебя слышал. – Ну, так я тебе ещё расскажу. Лингвист и умница, порой заходящий за границы ума, до степени гениального бреда. Он старается всё разложить до простых корневых значений, в любом сложном понятии он ищет суть и первопричину, состоящую из простых элементов. Что это – что это значит на самом деле? И вот, Фортениус говорит: не понимаю я вашей любви. Когда ты любишь – то что ты делаешь? Ревнуешь, скучаешь, тоскуешь, волочишься, жить не можешь – что? Что ты конкретно делаешь, уясни мне – говорит Фортениус – и не используй других значений! Я тебя хочу трахать – так и скажи. Я без тебя скучаю – так и скажи. Я обожаю беседы с тобой. Моё сердце живёт в небе, и не имеет ничего на земле. Ты нежничаешь? Ты прячешься от своего одиночества? Ты залатываешь судьбу? Чаще всё и совсем понемножку. Ваша любовь – винегрет, оливье – говорит Фортениус – её трудно переварить, а я предпочитаю есть свёклу, она понятна. Рецепт приготовления любви очень прост: берём понемногу тоски, ревности, добавляем щепотку нежности, чуть-чуть искренности, достаточно лжи, всё это на основе одинокости и влечения, и хорошо заправить лимонным соком, лепестками роз, шоколадом и не забыть добавить горчицы. Фортениус допускает, что есть некая любовь в чистом виде, то, что собственно это слово и означает, и при этом подчёркивает, что никогда, никогда не наблюдал его эмпирически, всегда только смесь совершенно других ингредиентов, приготовленная на скорую руку. – А я верю, — говорит Саббам, — что есть чистое чувство, я даже знаю его на вкус. Но это не пища. Это скорей вода. На его свет накладывается много теней, так много, что света уже не видно, но мы состоим из воды, можем состоять из воды и света. Мы видим театр теней, забывая, что тот существует за счёт светильника. Что бы ты ни ел, если ты не пьёшь, оливье тебе не поможет. А то, что ты говоришь – как это относится к тебе лично? Разве ты предпочёл бы отказаться от многозначности? – Я бы тоже предпочёл простые, сильные, базовые понятия, и конкретные. Даже хлеб – слишком сложный для нас с Фортениусом продукт. Нельзя есть муку, и дрожжи, и соду, и соль отдельно – невозможно, но мы потребляем их в диких количествах в смесях – это что касается чувств – плюс консерванты, красители – в составе того, во что мы искренне верим, мы жрём столько искусственного, неприродного, того, чего нет, как нет никаких метафор. Ревность или нежность сами по себе – в них нет ничего плохого, но мы употребляем такие дикие смеси, и к тому же никогда не понимаем, что именно. И я предпочитаю отказаться от хлеба и варить себе кашу. – Дать тебе бутерброд? Но если ты его не приемлешь сейчас, я его немедля приемлю. Их у нас немного осталось. Ты читал Зильбера? – Что-то от тебя слышал. – Зильбер – красавец и физик, умница и безумец. Зильбер утверждает, что мир находится в стадии усложнения, дифференциации, то есть, мир распадается, перерождается, порождая всё более мелкие и частные случаи, всё более сложные и неожиданные соединения, и похоже, на практике, что мы имеем дело со сплошными исключениями, а правила существуют только в теории. И Ваше с Фортениусом стремление к примитиву, к миру, разложенному по полочкам, к принципам – это позавчерашний день. Что касается физики, то касается психики. Мир не пребывает в однообразии и единстве, мир становится всё многозначней и динамичней. Мир отступает от единого правила, порождая массу единичных случаев, которые сами по себе становятся всё мельче и незначительней… Зильбер доходит даже до того, что чистых, простых элементов не существует. Примитивных эле<