А.Солженицын – романист и рассказчик

I. Роман «В круге первом»

Первый, наиболее радикальный по остроте, вариант этого романа был написан Солженицыным еще в 1958 году (до «Одного дня Ивана Денисовича»), второй вариант, смягченный, написанный в связи с появившейся надеждой на публикацию в «Новом мире», – в 1964, восстановлен – в 1968.

Поэтому он является по существу первым крупным произведением писателя, и не случайно Солженицын открывает этим романом свои собрания сочинений.

Это к тому же и единственный романписателя (ни одного романа у него больше не получилось).

Роман со строгой, математическивыверенной архитектоникой и с такой же заданной, но очень последовательно проведенной во всей структуре повествования идеей.

В нем отразился личный опыт почти четырехлетнего пребывания в Марфинской «шарашке» на окраине Москвы.

Смысл названия

Сам Солженицын расшифровывает название романа следующим образом: «Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался – куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал ему кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место». «Шарашка – высший, лучший, первый круг ада».

Это толкование схватывает ближайший, непосредственный, тематический план романа: шарашка как преддверие настоящей каторги, место, где собраны мудрецы, ведущие свои философские споры. Противопоставлены их позиции, все они стоят перед искушением и перед выбором, и каждый этот выбор делает. Есть и другие толкования: «шарашка» уподобляется Аристотелевской «академии», где ученые мудрецы общаются и обмениваются мыслями, или «Ноеву ковчегу» («институт расположен в «двухэтажном ковчеге бывшей семинарской церкви»), противопоставленному окружающему его «черному океану».

Но есть и другой, более общий символический смысл названия. Он уже выходит за пределы собственно «шарашки» и соотносится с общей идеей Солженицына: вся Россия – тюрьма. И потому «первый круг» – это вся Россия, Россия Гулага, и соотносится этот узкий круг с более широким кругом свободного, не тюремного мира, под которым понимается остальное человечество (и прежде всего светоч демократии – Америка, которой можно доверить плоды труда мудрецов, гулаговской же России – нельзя).

В романе нет одного главного героя. Их несколько: Глеб Нержин, Рубин, Сологдин. У этой троицы есть определенные, хорошо известные прототипы: за Нержиным стоит сам Солженицын, это его, так сказать, alter ego; прототип Рубина – Лев Копелев, прототип Сологдина – Дмитрий Панин (кстати, он обозначил свои собственные воспоминания о марфинской «шарашке» тем именем, который дал ему Солженицын в романе: мемуары Панина называются «Записки Сологдина»).

Они ведут между собою длительный философский спор; у каждого своя позиция; всех ждет искушение, всем предстоит пройти через испытание и сделать свой выбор.

А сюжетная ситуациязадана еще одним – вымышленным – героем – дипломатом Иннокентием Володиным и его собственным выбором, который дает толчок всему движению романных событий.

Володин совершает отчаянную попытку изменить ход истории. В канун Рождества он делает звонок из телефона-автомата в американское посольство, предупреждая о том, что на днях в Штатах должна состояться встреча советского разведчика с завербованным им американским ученым, встреча, в результате которой Советский Союз получит секрет американской атомной бомбы. Звонок бесполезный: американский посол, занятый хлопотами предстоящих праздничных рождественских каникул, не придает значения предупреждению незнакомца или принимает его за провокацию.

Но звонок зафиксирован МГБ, начинается поиск злоумышленника. «Мудрецы» из марфинской «шарашки» получают задание найти технический способ идентификации голоса звонившего. Это событие дает толчок стремительному развитию событий в последующие три дня, описанные в романе, способствует выявлению сути «идеи» каждого из героев, кристаллизации их позиций. Происходит их проверка выбором, который делает в этой ситуации каждый из «мудрецов». Но всему этому предшествует выбор и поступок Володина.

Выбор Рубина

Рубин – симпатичный, добрый, умный человек. Но он слепо подчиняется идеологической абстракции. Все, что не укладывается в марксистские схемы, для него либо не существует, либо является случайностью, «оплошностью истории».

Он филолог, германист, во время войны был майором в подразделении, обязанном вести пропаганду среди войск противника по их моральному разложению.

То, что он оказался в тюрьме, – конечно же, для него, без сомнения, ошибка. И то, что происходит сейчас на воле, в стране и что обсуждают герои: восстановление церкви, борьба с космополитами, – тоже. В соответствии с Единственно Верным Учением – это химеры.

На самом же деле, химеры – это то, чем он ослеплен, чем руководствуется; а восстановление церкви и борьба с космополитизмом прямо угрожают его существованию – его, еврея, полиглота (космополита), убежденного атеиста.

Он и в лагере остается марксистом и советским человеком, и ведет «безысходный яростный спор» с Сологдиным, защищая и идею коммунизма, и власть, которая упрятала его за решетку.

Рубин лично честен. Стукачом быть не может.

Но марксистское мировоззрение и идея социализма, верность этой идее делают его в конце концов виновником гибели Володина.

Он понадобился стране: «разжалованный, обесчещенный, вот понадобился и он! Вот и ему сейчас доведется посильно поработать на старуху-историю. Он снова в строю! Он снова – на защите Революции!»

Для идеи, для страны (а не для Сталина, которого он не любит) – он, не задумываясь, совершает свой выбор: помогает обнаружить автора телефонного звонка в американское посольство по магнитофонной записи голоса.

Это роковой для Иннокентия Володина выбор.

И Володин попадает на Лубянку.

Выбор Сологдина

Сологдин сложнее, хотя тоже зациклен, зашорен своей идеей. Он яростный, последовательный враг режима. Все марксистское, советское, социалистическое в любых обличиях он отвергает с порога.

На первый взгляд, этот герой вроде бы «почвенник», даже славянофил. По происхождению аристократ, русский дворянин. Он даже изобрел и последовательно применяет так называемый «язык предельной ясности» – русский язык, лишенный каких бы то ни было иноземных заимствований.

Если русского эквивалента заимствованного слова нет, он создает свой неологизм из русских морфем: как когда-то в начале Х1Х века «шишковисты» вместо «галош» говорили «мокроступы», так Сологдин заменяет любое иностранное слово своим, пусть изобретенным, но русским, например, вместо слова «сфера» говорит: «ошарие».

Власти он враждебен и готов отдать ей свой талант математика только ради того, чтобы взамен обрести свободу.

А русскость его оказывается лишь маскировкой, личиной – до 69 главы («Под закрытым забралом»).

Здесь он вдруг обнаруживает такую же, как к власти, ненависть и к своей стране, и к своему народу, его истории, вплоть до Александра Невского. К тому же, оказывается, он яростный враг православия:

«Все народы, имевшие несчастья быть православными, поплатились несколькими веками рабства! Православная церковь не могла противостоять государству! Безбожный народ был беззащитен! И получилась (с принятием православия С.С.) косопузая страна рабов».

Так чего же стоит такая страна? Стоит ли ради нее погибать?

«Зачем тебе погибать? Для кого? Для безбожного потерянного развращенного народа?»

Сологдин оказывается яростным, последовательным западником, врагом не только атеизма, но и православия, и убежденным сторонником католичества.

В идеологии Сологдина есть отчетливая перекличка со взглядами одного из первых русских космополитов и западников, убежденного католика – Печерина, которому принадлежат следующие стихи:

Как сладостно отчизну ненавидеть

И жадно ждать ее уничтоженья

И в разрушении отчизны видеть

Всемирную денницу возрожденья!

Он тоже делает свой выбор – создает проект «абсолютного шифратора», так необходимый Сталину и министру ГБ Абакумову, и готов отдать изобретение режиму ради своего личного освобождения и ради самореализации в научном творчестве.

Это предельный вариант того типа личности, который «вольная» советская литература в то же самое время нащупывала в жизни в дудинцевских и гранинских «второэтажниках».

Прототип Сологдина Дм. Панин после освобождения сразу же эмигрировал из страны.

Выбор Глеба Нержина

Не соглашаясь ни с позицией Рубина, ни с позицией Сологдина, alter ego Солженицына Глеб Нержин проходит к своему выбору через несколько искушений.

Одно из них – правда и бунт дворника Спиридона.

Этот человек в жизни своей испытал немыслимые страдания. Он и участвовал в деле безбожной власти, помогал ей, и пострадал от нее безмерно, и немецкий плен прошел, и в Гулаге после него оказался.

Нержин спрашивает его: «Это мыслимо разве – человеку на земле разобраться: кто прав? Кто виноват? Кто это может сказать?»

И Спиридон отвечает: «Да я тебе скажу! ВОЛКОДАВ – ПРАВ, ЛЮДОЕД НЕТ»

В этой пословице – отнюдь не евангельская, не христианская позиция. Но именно ее развивает всем своим творчеством, всем своим литературным, жизненным и общественным поведением Александр Солженицын, хотя и декларирует постоянно свое христианство, в том числе и в этом романе. «А почему нет?» – отвечает он на вопрос жены Нади на свидании, не стал ли он верить в Бога.

Но и он, и его герой Глеб Нержин не поддерживают самоубийственного, отчаянного выбора Спиридона.

На семью свою, ради которой он только и переносил все муки, на «мильён людей», но – заодно «с Отцом Усатым и всем их заведением» накликает тот американскую атомную бомбу: «А ну кидай! Рушь!».

Ради мести «людоеду» он согласен даже на такой исход.

Нержин это искушение не принимает.

Не принимает и другое – то, которое предлагает ему инженер Герасимович: заговор технической элиты. Создание своей бомбы, но направленной против Сталина и его бомбы. Военный переворот.

Каков же выбор Нержина?

Он отказывается от участия в деле поимки Володина. Отказывается работать на власть, отдать ей свой талант ученого.

Добровольно выбирает лагерь, уход из теплой и сытой, относительно свободной «шарашки» во мрак и холод лагерной зоны.

Но это не только нравственныйвыбор, это одновременно и выбор метода борьбы.

Этот метод – писательство. Такая ставка героя романа, конечно же, связана и с личной позицией автора, и с убеждением Солженицына в том, что только искусство в мире насилия может сказать истину.

Писательство, художество тоже может идти разными путями и соответственно иметь разную ценность.

В романе опять-таки математически рассчитанно противопоставлены три художника..

Один – писатель Галахов – приспособленец, отдавший свой талант на службу власти (прототипом его считают К.Симонова). Это пример «соцреалиста-ремесленника»

Другой – живописец Кондрашев-Иванов, в картинах, в творчестве своем идущий мимо реальности, мимо обыденности, не замечая, игнорируя ее, – к возвышенному, поднятому над действительностью и не имеющему с ней ничего общего идеалу. Он противопоставляет свою живопись казенному и лживому «соцреализму». Поэтому он романтик. Но ведь и соцреализм был не только «казенный». Были и такие его разновидности, которые получали название «поэтического», «крылатого», «романтического» «соцреализма». Довженко с его «Поэмой о море», Лавренев с «Сорок первым», Фадеев с «Молодой гвардией»… Нержин, может быть, поэтому и шутит, говоря Кондрашеву-Иванову: «Да вы же стопроцентный соцреалист, слушайте!»

И, наконец, сам Нержин, видящий свой путь в создании правдивого реалистического романа о революции и в другой миссии – правдивым писательским словом рассказать людям подлинную правду о России-Гулаге, о лагерях и «шарашках».

Вот суть его выбора:

«Пройдут годы, и все эти люди…, сейчас омраченные, негодующие, упавшие ли духом, клокочущие от ярости –

одни лягут в могилы,

другие смягчатся, отсыреют,

третьи все забудут, отрекутся, облегченно затопчут свое тюремное прошлое,

четвертые вывернут и даже скажут, что все это было разумно, а не безжалостно, -

и, может быть, никто из них не соберется напомнить сегодняшним палачам, что они делали с человеческим сердцем!

Но тем сильнее за всех за них Нержин чувствовал свой долг и свое призвание.

Он знал в себе дотошную способность никогда не сбиться, никогда не остыть, никогда не забыть.

СЛОВО РАЗРУШИТ БЕТОН».

Человеком, способным пройти сквозь все искушения, оказывается писатель. ОН сохранит и со временем пустит в ход самое сильное оружие – слово.

Нержин выбирает лагерь и для того, чтобы познать ГУЛАГ до конца, и потому, что там легче продолжить, как ему кажется, его тайное писательство.

Принцип «сжатия»

Когда-то Лев Толстой сказал, что день мужика может составить предмет для такого же объемистого тома, как несколько веков истории.

В основе солженицынского замысла лежит та же мысль. Только дело не в объеме посвященного этому дню «тома», а в его насыщенности содержанием: «Один день – с утра до вечера. И будет все»,

Здесь сказалось и характерное мышление математика: день – математическая точка, через которую проходят все планы-плоскости жизни.

Тема и идея

Тем не менее рассказ «Один день Ивана Денисовича» не только благодаря новизне темы, но и тому уровню правды (может быть, с точки зрения Шаламова, и недостаточному), который в этом рассказе увидел и оценил как прорыв Александр Твардовский, стал огромным событием в литературе 60-х годов.

Тема и идея его были связаны с открытием скрытой дотоле от общества реальности лагерного бытия и стремлением показать силу и моральную чистоту народного характера, проявляющуюся в самых бесчеловечных условиях.

Причем у Солженицына был свой поворот этой идеи: неброское, будничное мужество народа, который хотел жить, когда естественнее было бы хотеть умереть; противостояние власти, скрытая духовная сила, позволяющая человеку остаться человеком в нечеловеческих условиях.

Точка зрения автора

предельно сближена с народной точкой зрения, с точкой зрения главного героя рассказа. Это выражено прежде всего на уровне стиля (о чем ниже), но не только.

Давайте присмотримся поближе к одному из эпизодов рассказа, как раз такому, где идет речь о правде.

Шухов принес Цезарю Марковичу – бывшему кинорежиссеру, теперь зэку – его кашу в мисочке и попал с лютого холода в прорабскую, где Цезарь Маркович с другим заключенным – тоже бывшим интеллигентом – рассуждают о фильме Эйзенштейна «Иван Грозный». Итак:

«Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не видит. А против него сидит Х-123, двадцатилетник, каторжанин по приговору, жилистый старик. Кашу ест.

- Нет, батенька, – мягко этак, пропуская, говорит Цезарь, – объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. «Иоанн Грозный» – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!

- Кривлянье! – ложку перед ртом задержа, сердится Х-123.– Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея – оправдание единоличной тирании. Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции!– (Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок).

- Но какую трактовку пропустили бы иначе?..

- Ах, п р о п у с т и л и бы? Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!

- Гм, гм, – откашлялся Шухов, стесняясь прервать образованный разговор. Ну и тоже стоять ему тут было ни к чему.

Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху, и за свое:

- Но слушайте, искусство – это не что, а как.

Подхватился Х-123 и ребром ладони по столу, по столу:

- Нет уж, к чертовой матери ваше «как», если оно добрых чувств во мне не пробудит.

Постоял Шухов ровно сколько прилично было постоять, отдав кашу. Он ждал, не угостит ли его Цезарь покурить. Но Цезарь совсем об нем не помнил, что он тут, за спиной.

И Шухов, поворотясь, ушел тихо».

На чьей стороне автор в этой дискуссии?

Вряд ли на стороне Цезаря Марковича. Тот вынужден защищать фильм Эйзенштейна об Иване Грозном «эстетическими» доводами (в искусстве важно не что, а как) и шаткими этическими соображениями (иначе бы не пропустили…).

Может быть, на стороне каторжанина? Он ведь осуждает эстетизм Цезаря, отвергает красоту ради красоты (так много красоты, что уже и не искусство!), клеймит приспособленчество художника, отстаивает идеал демократической правды.

Это так похоже на постулаты Нобелевской лекции будущего Нобелевского лауреата!

Но считать, что этот каторжанин в данном споре - alter ego автора, было бы ошибочно.

Потому что спор ведется в тепле «прорабской», а в дверях стоит не замечаемый спорящими, пришедший с холода Шухов. Потому что они и принесенную им кашу принимают так, «как будто она приехала по воздуху».

И только с точки зрения шуховской, за которой стоит и автор, можно правильно понять и истолковать эту сцену.

Нет правды и за эстетизмом Цезаря, и за правдолюбием каторжанина. Потому что идеалы трех поколений русской интеллигенции, над которыми, по мнению старика, глумится Эйзенштейн, были идеалами революционными, и попытка их осуществления обернулась тем, что спор о правде в искусстве ведется в лагере, а делавший революцию каторжанин Х-123 и восславивший ее интеллигент Цезарь ведут свою дискуссию за колючей проволокой. Так что лагерь – это и наказание, и расплата. Такой вывод делает – вполне справедливо – А.Архангельский, рассматривая эту сцену: «И ладно, коли платит только проигравший, но п л а т о й оказалась и судьба Шухова, тысяч таких, как он, по-прежнему не замечаемых эстетически чуткими и правдолюбивыми обитателями прорабской»[1].

Когда-то в 60-х Владимир Лакшин, касаясь этой сцены, писал мягко: «Хотелось бы, конечно, чтобы Иван Денисович стоял на более высокой ступени культуры и чтобы Цезарь Маркович, таким образом, мог бы говорить с ним решительно обо всем, что его интересует, но думается, и тогда взгляды на многое были бы у них различны, потому что различен сам подход к жизни, само ее восприятие».

Так-то так, но ведь Цезарь Маркович никакого желания разговаривать с Иваном Денисовичем на какие бы то ни было темы вовсе не проявляет и нисколько не озабочен культурным уровнем своего соседа по лагерному бараку. У него «свой круг», куда иванам денисовичам ходу нет. Так что не только на воле, но и в лагере существуют между людьми некие барьеры.

В рассказе немало сцен, эпизодов, описаний, деталей очень многозначных, насыщенных разными смыслами, так что ткань рассказа при всей приземленности описаний насыщена символикой.

Для художественной реализации замысла и идеи рассказа чрезвычайно важное значение имеют и другие его структурные особенности:

ü намеренная бессюжетность: хронологически последовательное описание событий одного дня жизни заключенного без каких-либо элементов интриги;

ü временная и пространственная локализация, концентрация: строго последовательное во времени, равномерное, с тщательной детализацией разнохарактерных явлений описание событий одного дня;

ü безжалостность, строгость и точность в восприятии мельчайших бытовых и психологических подробностей лагерной жизни;

ü своеобразие стилевой структуры, выбор особой формы повествования, синтаксических и лексических языковых средств его организации (об этом ниже).

Здесь, в этом произведении, Солженицын менее всего тенденциозен, и его первый рассказ, так же как другой из первых – «Матренин двор», – остается в числе самых лучших с художественной точки зрения его созданий.

III. «Матренин двор»

Этот рассказ стал одним из первых произведений, обозначивших поток новой волны «деревенской прозы» 60-х годов.

Структурно он резко отличается от «Одного дня Ивана Денисовича».

Не один день, а вся жизнь Матрены описана в нем.

Если авторским пафосом «Одного дня Ивана Денисовича» является пафос достоверного знанияописываемого предмета – лагерной жизни, то в «Матренином» дворе это пафос узнаванияи сущности характера Матрены, и глубинного смысла ее судьбы.

Если точки зрения автора и героя в «Одном дне…» предельно сближены, то в «Матренином дворе» отчетливо разделены. Разделены уже введением фигуры рассказчика, объективированной по отношению к автору, хотя какими-то деталями биографии и напоминающей его. Разделены они и в структуре повествования: язык Матрены резко отделен от языка повествователя и по синтаксису, и по лексическому составу.

Рассказ сюжетно строится на мотиве узнавания, и это узнавание завершается только неожиданным финалом, трагической смертью героини, которая бросает новый свет на образ героини и помогает понять смысл ее существования.

Рассказ при всей его «приземленности» глубоко символичен и сплошь насыщен образной символикой.

Матрена должна стать символом характера и судьбы русской женщины, судьбы самой России.

Рассказчик Игнатич после лагерного жития ищет место в «тихом уголке России»: чтобы и местность была красивая, и подальше от железной дороги, и чтобы ниоткуда не было слышно радио, где «все в мире молчит».

Ему хочется попасть в «среднюю полосу», «затеряться в самой нутряной России – если таковая где-то была, жила».

И находит он свою Россию «на сто восемьдесят четвертом километре от Москвы, по ветке, что идет к Мурому и Казани», в шумном поселке с некрасивым названием Торфопродукт, рядом с железной дорогой. И Россия эта – не место, а человек – Матрена, в которой рассказчик увидел и некрасовскую русскую женщину, которая «коня на скаку остановит», и того праведника, без которого не стоит село.

«Не стоит село без праведника» – таково было авторское название рассказа. Оно ориентировано на основное содержание, тогда как название, данное рассказу Твардовским, в этом содержании дезориентирует, заставляет видеть в Матрене прежде всего жертву системы, а конфликт рассказа свести к сопоставлению Матрены и Фаддея.

В современной критике именно на это делается упор, особенно в школьном преподавании Солженицына[2].

Но эта проблематика для рассказа – внешняя. Главное его содержание – о нравственной основе русского характера.

Сам автор говорил об этом так (это высказывание приведено в книге его первой жены Н.Решетовской «Александр Солженицын и читающая Россия»):

«Я не брал на себя смелости и не пытался описывать деревню, а написал поэму о бескорыстии. Именно в бескорыстии я вижу важнейшую черту нашего времени, о нем мне хочется писать и дальше. Принцип материальной заинтересованности, честно говоря, не кажется мне органически нашим».

[1] Архангельский А. О Символе бедном замолвите слово // Литературное обозрение, 1990, № 9, с. 23.

[2] См.: Лалакин Н. Владимирские страницы Солженицына; Лактионова Н. «Не стоит село без праведника» (к изучению рассказа Солженицына «Матренин двор») // Литература в школе, 1994, № 3.

А.Солженицын – романист и рассказчик

I. Роман «В круге первом»

Это к тому же и единственный романписателя (ни одного романа у него больше не получилось).

В нем отразился личный опыт почти четырехлетнего пребывания в Марфинской «шарашке» на окраине Москвы.

Смысл названия