Взрыв точки (достоевский- герцен- ленин)
Точка здесь такая. 1870 год...
Начало января 1870 г. Достоевский начинает «Бесов».
21 января 1870г. Умирает Герцен, только что написавший свое гениальное духовное завещание – «Письма к старому товарищу».
21 апреля 1870г. родился Ленин. Родился главный персонаж «Бесов» Достоевского и, в сущности, «Писем к старому товарищу». (Потом он выскажется о тех и других).
Пересечение в одной «точке» этих трех линий российской судьбы (да и судьбы всего мира) сначала даст небывалый социально-духовный взрыв, а теперь - может дать и взрыв понимания.
Хронологически точнее - сначала Герцен, потом Достоевский. «Письма к старому товарищу» - это, действительно, недооцененная гениальная философия истории, сопоставимая разве с «Философией истории» Гегеля, самим Герценом (внутренне) - противопоставленная Гегелю. Я имею в виду противопоставление герценовской «субъективности» - гегелевской «объективности». Точнее: противопоставление понимания истории вне духовно-нравственных критериев, ориентиров, масштабов - с таковыми.
А Гегель был неверующим?- Верующий, конечно, но история у него, в сущности, понималась вне добра и зла. Более того, он считал, что эти категории лишь мешают понять ее объективный ход («ум злодея»- говорит он - выше всякий моралей...) Что бы он сказал после 1945 года? Ему пришлось бы в корне изменить свою точку зрения, а Герцену убедиться в страшной правоте своей.
Никто так не раскусил нечаевщину, как Герцен, поняв ее как главную угрозу, угрозу не только и не столько социально-политическую, сколько духовно-нравственную для всего человечества.
«Дворянский этап» русской революционно-демократической традиции и завершился завещанием Герцена. Оно выстрадано им так же, как пушкинский «Пророк» после пушкинского же «Демона» и «Сеятеля».
Чудовищная несправедливость Достоевского в отношении к Герцену: в «Бесах» он «подан» как автор пародийного стихотворения «Студент» (которое написал Огарев, посвятил его - забыл кому, а потом, под давлением Нечаева,- перепосвятил его Сергею Геннадьевичу Нечаеву)[137]. Именно с Огаревым и с Бакуниным Герцен в конце жизни схватился не на жизнь, а на смерть из-за Нечаева, и с самим Нечаевым, конечно. И эта схватка (мысль не моя, а петербургского автора в книжке о Нечаеве) ускорила смерть Герцена. Нечаев смертельно боялся публикации писем Герцена о нем, всячески срывал эту публикацию, шантажировал дочь Герцена... (не поддалась, оказалась достойной отца).
Кстати, я обнаружил в «Русском вестнике» (где-то есть выписка) в разделе Критики и библиографии обзор последних произведений Герцена, обзор, который мог прочесть Достоевский, а, наверное, не мог не прочесть: в это же самое время в том же «Русском вестнике» печатались «Бесы».
И когда Достоевский писал, что у нас никто не понимает Нечаева, то это было вдвойне несправедливо. Во-первых, раньше всех и не хуже Достоевского его понял Герцен; во-вторых, его понял, чуть позже (на процессе 1871 года), если так можно выразиться, совокупный ум участников этого процесса.
Вот интересная история: Ленин был предугадан, предвиден, Россия была предупреждена о его появлении. Раньше всех и глубже всех его предвидели, о нем предупреждали Герцен и Достоевский. Даже одна эта «общая точка» (выражение Достоевского) заставляет пересмотреть традиционную, установившуюся как бы навсегда оценку, оценку - противопоставления, оценку - антагонизма. Но тут они были вместе, были заодно.
Главный пункт - единство: попытка снятия вечного противоречия между «я» и «мы», между личным самоусовершенствованием и общественным переворотом - что сначала, что потом?
Противоречие это столь же мнимое, по существу, сколь и реальное - в жизни. Но мнимость его постигается и достигается слишком долго.
У Герцена и Достоевского - прорыв к его снятию. Объяснюсь. Тот и другой, навидавшись всякого, почти в одно и то же время (Герцен - 1812-1870; Достоевский - 1821-1881) открыли этот прорыв не просто в самоусовершенствовании личности, в самотребовательности ее, не просто в провозглашении ничем не заменимой значимости «первого шага», а, может быть, прежде всего в том, что отнесли этот критерий к ВОЖДЯМ, почуяв, предугадав, поняв, что - наступает эпоха вождей и толпы, т.е. то, что чуть позже сформулируют Ортега–и-Гассет («Восстание масс»), Мережковский («Грядущий хам»), «Вехи», Булгаков («Собачье сердце»). Какую-то сверхгениальность и сверхуниверсальность последнего мы до их пор не поняли, сняв с этого рассказа только самый поверхностный слой.
Герцен и Достоевский раскусили Ленина до его рождения. Ленин, имея почти полное собрание сочинений обоих, не понял ни того, ни другого, попытавшись «присвоить» Герцена и возненавидев Достоевского.
«У вас не будет последователей, пока вы не научитесь переменять кровь в жилах» (Герцен 31 декабря 1847). «Письма к старому товарищу», как и «Письма об изучении природы» (написанные куда раньше первых, в сущности, в юношеские годы) потрясли меня несказанно. Чем? Не понимал, но чувствовал. Потрясающей художественностью. Не понимал, но чувствовал: личностью. Заражал. Я просто в него влюбился. Это было в студенчестве. Впервые философия на поэтическом языке.
Куда позже я понял не меньшее, а несравненно большее значение последних писем Герцена, - которые можно было бы назвать «Письма об изучении человеческой природы». От них - невозможно оторваться. Цитировать хочется все подряд. Гениальная философско-социологическая, духовная ПОЭМА! - по чисто художественной слитности т.н. «содержания» и т.н. «формы», по той «субъективности», которая, оказывается, выше, глубже, заразительнее всякой объективности.
Господи, все давным-давно, задолго до нас открыто и переоткрыто. А нам что? А нам - только понять и применить...
Но вот в это «только», оказывается, все-все и упирается. Завещание Герцена. Завещание, борясь за которое, он и положил жизнь. Эта ПОЭМА стоит ПОЭМЫ. Кто такое напишет? Гегель, что ли? (Мне кажется, Мераб Мамардишвили мне бы этого не простил). Это - гениальная попытка найти путь ВСЕМИРНОЙ ИСТОРИИ как «РАВНОДЕЙСТВУЮЩЕЙ» всех частных «моралей». Но «равнодействующей» всех «моралей» - не было, нет и не будет: Христос - равнодействующая? Один человек может победить весь мир.
Гениально у Достоевского о Герцене (Страхову): «...поэт по преимуществу. Поэт берет в нем вверх везде и во всем, во всей его деятельности. Агитатор-поэт, политический деятель - поэт, социалист-поэт, философ в высшей степени поэт ...» (5 апреля 1870).
Сегодня сделал маленькое открытие. Вспомнил, благодаря книжке Раи Орловой о Герцене, герценовскую статью «МЯСО ОСВОБОЖДЕНИЯ» (1863). И вдруг «замкнулось» на «Братьев Карамазовых», на сценку «За коньячком». Иван с отцом. Спор. Шныряет Смердяков. Федор Павлович выгоняет его и говорит:
- Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал?
- Ровно ничем, уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо (курсив мой. - Ю.К.), впрочем, когда срок наступит.
- Передовое?
- Будут другие и получше, но будут и такие. Сперва будут такие, а за ними получше.
- А когда срок наступит?
- Загорится ракета, да и не догорит, может быть...
Уверен: осознанно или неосознанно в этой реплике Ивана аукнулась герценовская статья. Вообще: Герцен как один из прототипов Ивана (проблема герценовского деизма, атеизма, отношения к религии).
«Почвенничество» Достоевского...
Затюкали: «реакционность», мракобесие. «Почвенничество» – это ведь из агробиологии. Ну, можно ли какие угодно семена высеивать в какую угодно почву? «Почвенничество» Достоевского вовсе не социально-политическая категория, а гениально художественный, прозренческий образ.
ПОСЛЕДНИЙ ЧАС. ДВЕ МАДОННЫ.
- Когда примирятся люди?
- Когда примирятся Боги...
Странная вещь: когда все уже произошло, понято-перепонято (или казалось, что понято), когда все обговорено с самим собой и с близкими,- становится скучно об этом рассказывать - повторять. Кажется все банально и бахвально. Однако я не прав, потому что, может быть, кому-то это все-таки будет интересно.
Дело было так. Почти с самого начала, когда я стал заниматься Достоевским, меня вначале раздражала, потом огорчала, а еще потом ожесточала мысль о том, что его, Достоевского, неприятие католичества, как такового,- неправедно.
Вначале я боялся самому себе в этом признаться. Тем более противостоять. Но мысль не оставляла, укреплялась, утверждалась, наконец, взорвалась. Как же так? - думаю я про себя, - ты же обожал Мадонну Рафаэля. А что такое его Мадонна? Это же «результат», один из «результатов» ненавидимого тобой католичества. А ведь еще ты любил и ворота Миланского собора, мечтал получить хотя бы их фото. Ты был счастлив, когда за год до твоей смерти, даже раньше, Владимир Соловьев, зная о твоей любви к Мадонне рафаэлевой, подарил тебе ее фотографию,- как же так? Если католичество, - мерзость, как же оно могло породить такое великолепие, столь тобой любимое?
Так долго думал я и очень боялся тебе противуречить... Как же так,- думал я: ты же помер под этой самой Мадонной, подаренной тебе В.Соловьевым. Когда в 1992 году, получив вдруг «разрешение» А.И.Солженицына навестить его в Америке, я дня за три до отлета, снова об этом подумал почему-то: ты же умирал по-христиански, православно, стало быть, с иконой в руках... С какой?..
Тут же позвонил в Санкт-Петербург Бэле Нуриевне Рыбалко (директор музея Достоевского): Простите меня, ради Бога, грешного атеиста. Сто раз был у вас. Ночевал в этом доме и ни разу не удосужился запомнить и понять икону Достоевского. Наверное, он с ней - по обычаю - и помер. Есть у вас эта икона?
- Есть, конечно.
- Умоляю, немедленно сделайте слайды, пришлите.
Сделала. На другой день получил. Икона называлась «Божья Матерь - Радость всем скорбящим»... Икона была подарена Достоевскому каким-то (пока невыяснено) священником, подарено любовно в 1874 году.
Разумеется, я не сравниваю эстетику Рафаэля и автора этой иконы. Не об этом речь. А речь о знамении: умирает под католической Богоматерью, в руках - с православной Богоматерью, освященной, наверное, тихой, непритязательной любовью пока еще неизвестного, тихого священника...
Сама судьба распорядилась так. Примирение. Пусть незаметное... ... Сделал в натуральную величину две фотографии (одну подарил А.И.С. с описанием истории). Вот такая история. Рассказал ее сегодня Виторио Страде, а он: так ты это запиши. Его потрясло.
Ну вот я и записал. Неважна «разночинность» таланта - Рафаэль и неизвестный священник... Важно: любовь этого священника (пока еще неизвестного) к Достоевскому. Эта любовь, как всякая любовь, равноценна любви рафаэлевой.
После этого в музее Достоевского в С.-Петербурге сделали открытку, очень бледную, блеклую этой иконки. Боже мой, какая в этом неправда и, Боже мой, какая в этой блеклости скрыта истинная правда. Неважно: все равно она, правда, - откроется.
... А небо было сегодня голубое- голубое, без единого облачка. А листья - ковром золотым невозможным. Счастливый день.
А когда примирятся люди? - Когда примирятся Боги.
… Сколько любопытства праздного – у большинства людей - и непраздного, сострадательного – у меньшинства - насчет «игорных запоев» Достоевского. Как –то впрямую спросил меня об этом приехавший к нам в Переделкино из Саранска молодой и очень способный журналист, литератор Аркадий. Помнится начал я свой ответ Аркадию об «игорных запоях» Достоевского издалека - с попытки понять, что значило для Достоевского 22 декабря 1849г.: расстрел, помилование...
Его письмо брату, написанное тем же вечером, для меня остается самым великим художественным произведением Достоевского, потому что оно было «кусочком», моделью всей его программы жизненной, когда он думал, сказал: «Жизнь человека должна стать художественным произведением...»[138] К этому дню, к этому письму как нельзя лучше относятся строки Пастернака:
И здесь кончается искусство
И дышат почва и судьба...
Так вот, этот день подарил ему самую ужасную и самую счастливую минуту: смерть, встреча со смертью и - воскрешение.
Он побывал на грани бытия и небытия, одолевая страх этого заглядывания, стараясь не сморгнуть. Без этого его открытия не только непостижимы для нас, но их просто бы не было и у него самого.
Но ведь потом - 280 припадков «падучей». И каждый из них равен по-своему, повторяет (ножом по не заросшим рубцам, по не зарубцевавшейся ране), каждый из них равен 22 декабря: встреча со смертью и воскрешение.
Это и вообразить себе трудно, невозможно. Столько раз заглядывать в эту пропасть между бытием и небытием.
В конце жизни он скажет («Записные книжки»): «БЫТИЕ ТОЛЬКО ТОГДА И ЕСТЬ, КОГДА ЕМУ ГРОЗИТ НЕБЫТИЕ. БЫТИЕ ТОЛЬКО ТОГДА И НАЧИНАЕТ БЫТЬ, КОГДА ЕМУ ГРОЗИТ НЕБЫТИЕ».
Впервые он открыл это для себя 22 декабря 1849 года и - заново начал свое бытие. А потом еще 280 раз. А жил-то он - КАЖДЫЙ ДЕНЬ ПОД ЭТОЙ УГРОЗОЙ ...
К чему я это? Ведь разговор и об игре... А вот мне и кажется, что осознанно, а еще более неосознанно, - в игре он снова испытывал нечто подобное... Неважно, что о деньгах речь. Важно, что в эти моменты он чувствовал себя и погибшим и спасшимся, и грешным, и святым - рискует всем - и не только своим, но зато и спасет всех...
Недаром же именно в связи с игрой у него вырвалось: «А хуже всего то, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил. Бес тот час же сыграл со мной шутку». Из предельно конкретной ситуации - предельно общий вывод: «везде-то», «во всем», «всю жизнь»... Может быть, действительно, тут не обойдешься без фрейдовско-юнговских категорий: «вытеснение», сублимация ... Без них не обойдешься, но с одними ими тоже далеко не все поймешь... Вообще, кстати, скорее сам Достоевский помогает понять Фрейда, чем Фрейд Достоевского.