Маленькому мальчику, умершему в Дипклоопфской исправительной колонии

Перевод В. Рогова

Малолетний преступник, невинный ребенок,

Не имеющий представления и понятия

О громоздкой машине, пущенной в ход

Твоим пустяковым проступком,

О великом войске служителей власти,

О судьях, адвокатах и прокурорах,

Психологах, психиатрах и докторах,

Директорах, полицейских и социологах,

Черпающих силу и жизнь в твоей провинности,

Сегодня под ярким солнцем

Я предаю твое тело земле,

О дитя, о потерянный и одинокий.

Твоя смерть призвала чиновников к действиям;

Все твои документы аккуратно собраны

И перемещены из отдела живых в отдел мертвых.

Вот свидетельство о рождении,

В нем сказано, что ты родился, а также где и когда,

Но нет в нем и намека на радость или горе,

Сияло ли тогда солнце, шел ли дождь,

Что за птица с песней пролетала над крышей,

Когда твоя мать рожала. А вот твое имя,

На языке белых оно значит: «Он пришел».

Но зачем, с какой целью — не сказано.

А вот последнее свидетельство о Смерти, —

Опережая власти, оно дает тебе свободу.

Ты, что пришел когда-то, отбыл теперь,

Заключенный в единственном добром объятии,

Которое когда-либо видел от земли.

Столь небрежная с тобой при жизни, теперь она запоздало

Осыпает тебя щедрыми дарами,

Изливает изобилье на трепетный лес

И тебя пеленает там, где ни град, ни гроза,

Ни ветер, ни снег, ни знойное солнце

Тебя не обидят, и холодные тонкие копья

Дождя на вершинах вельда, что раньше пронзали тебя,

Упадая на твою могилу, лишь крепче тебя прижмут

К сердцу, полному глубоким раскаяньем.

А вот ордер на погребение.

За твой проступок, о маленький и одинокий,

За это нарушение, в котором насчитаешь

Миллион соучастников на земле,

Ты обречен. И тебя я обрекаю,

Твое хрупкое тело, — ожидающей земле,

Твой прах — праху вельда.

Лети домой, душа, к великому Верховному Судье,

Который, не отягощен крайней необходимостью

Охранять общество, может тебе вынести

Приговор неопределенного сострадания.

КОСМО ПИТЕРС[420]

Земле, изгнавшей любовь

Перевод А. Сендыка

Я не стану грустить

Вдалеке от тебя,

Приютившей любовь, которая мною владеет.

Ты — и подмостки страсти моей,

И постель бессонная.

В сердце твоем я нашел приют,

Хотя, вероятно, у крыльев мечты силы достанет

И пронести меня над океанами,

И к тебе возвратить невредимым, о любовь моя, навсегда.

Зерно этой мысли в том,

Что мы неизбежно соединимся, подхваченные потоком времени,

Как все социальные группы, что крылья к полету готовят

Во имя счастья народа;

И в том, что порою необходимо

Проходить мимо дивных цветов,

Чтоб вырваться из минувшего, и воедино слиться,

И прорасти в века.

УИЛЬЯМ ПЛУМЕР[421]

Скорпион

Перевод Андрея Сергеева

Стремились к морю в разьяренных

Струях Лимпо́по и Тугилы

Соломенные крыши, дыни,

Маис, деревья, крокодилы.

Щепу плотов, обломки лодок

К разбухшим устьям прибивало.

Порою — тело негритянки,

Все иссеченное о скалы.

Качали волны равнодушно,

Тащили по ракушкам мели;

Глаза и грудь кровоточили,

На шее бусины звенели.

Мы знали Африку такою.

Гуляя в полдень раскаленный,

Мы видели ее эмблему:

На плоском камне — скорпиона.

Трансваальское утро

Перевод Андрея Сергеева

Он вдруг проснулся. Был в шафранном блеске

Хозяйский дом, когда в тиши внезапно

Какой-то птицы голос резкий

Нарушил дважды замкнутость веранды.

Приезжий видел призрачный покой

В сернистом африканском небе,

Скелеты пальм над высохшей рекой,

Молчаньем предвещающие беды.

На склонах гор белели кварца лица,

Как полупогребенные скульптуры,

И пылью, тонкой, как корица,

Все трещины ущелий затянуло.

И вновь двойная нота дерзкой птицы!

И сам певец, зеленый мшистый дрозд, вдруг

Запрыгал по окну, готовый взвиться

В тяжелый бездыханный воздух.

Страна чужая, как струна, дрожала

В груди пришельца: «Я слыхал не раз,

Что солнце здесь, в краю клыка и жала,

Дурманит ум и ослепляет глаз.

Сторожкий птичий взгляд и крик: «Qui vive!»[422]—

Быть может, объясняют что-то.

О, если б, над страною воспарив,

Ее увидеть с птичьего полета!»

Развалины фермы

Перевод Андрея Сергеева

Склонявшееся мирно солнце

Вдали на миг огромным стало —

И потащилось по лощинам

Ночи глухое покрывало.

Молчанье, распуская косы,

Заполонило дом без крыши.

Неслышные брели шакалы,

Летучие кружили мыши.

Казалось, в тишине вечерней

Предупреждение скрывалось.

Во тьме змея над каждым нежным

И светлым утром издевалась.

Водопад Виктория

Перевод Андрея Сергеева

Вот водопад Виктория, чей рев

Рождает рев восторга у туристов;

Разноязыкою толпой они галдят,

Уставясь на обычный водяной каскад.

Подвластен тяготенью, за порог

В провал летит неиссякающий поток,

И иностранцы смотрят изумленно

На проявление природного закона.

Виктория — одно из острых блюд

В глобтроттерском наборе неизменном.

Кого влечет вода — пусть вдоволь пьют!

Кого паденье — что ж, под зад коленом!

Мне не понять, какого черта ради

Они проделали весь долгий нудный путь, —

Неужто только для того, чтобы когда-нибудь

Сказать: «Ах, знаете, тогда на водопаде…»?

По опыту желают, может быть.

Узнать, как далека Замбези от Чикаго,

Иль почитают за особенное благо

Натуру с фотографией сравнить?

Несутся вопли из кружка туристок:

— Ах, что за прелесть Африка! Ну да, невесть

Какая грязь! Зато какое солнце! В этот список

Я все внесла, что нам показывали здесь!

— Да, кафр — он черен, грязен, диковат.

Зато, как радуга, играет водопад!

А дивный лес под ним! Мы там надели макинтоши

И были счастливы, что привезли галоши!

(На дам из-за воды косятся токолоши[423].)

— Какие брызги! Шум! Какой отель!

И электричество, и чистая постель!

Подумайте, такой комфорт за тридевять земель!

Как голос гида на магнитофоне,

Вопль все настырней, все неугомонней…

А мне так хочется побыть наедине

С раздумьями, в священной тишине,

С путеводителем по мирозданью,

В котором даже водопад

Блюдет

Обет

Молчанья.

Исследователь

Перевод Андрея Сергеева

Вот подданный Великой Белой Королевы.

Он смотрит сквозь очки направо и налево,

Но видит только птиц, животных и растенья;

Не выдавая чувств, не зная изумленья,

Он в шлеме пробковом гуляет без дорог,

И полы сюртука колышет ветерок.

В пути романтика подстерегают беды —

Но что ему жара, что львы и людоеды,

И что ему болезни, если для здоровья

Всегда он фляжку бренди держит наготове?

И лишь во сне он пьет домашний добрый эль

И слышит, как свистит шотландский коростель.

Йоганнесбург

Перевод Андрея Сергеева

На Рэнде[424]в восемьдесят пятом

Обогащенья кутерьма

Лишала разума; на скалах

Росли веселые дома;

Шампанским в ванне отмывали

Пыль золотую, чтоб опять,

Принарядясь, без промедленья

От жизни все, что можно, взять;

Один ловчил, бросая кости,

Другой за картами грешил,

А третий изводил на шлюху

Дары золотоносных жил;

Седобородые поныне

Воспоминаниям верны,

Кичатся юностью своею

И не желают знать вины —

Они под звездами скакали,

Верша над вельдом произвол,

Судьбу оленей и зулусов

Решал тупой ружейный ствол;

О пионеры, пионеры,

Цивилизации оплот,

Мерзавцы в инвалидных креслах,

Рвачи, попавшие в почет,

В убогих снах вы самородки

Все ищете, и, как итог,

Заносится песком забвенья

Иссякший золотой песок.

РИЧАРД РИВ[425]

Там, где кончается радуга

Перевод А. Ибрагимова

Там, где кончается радуга,

раскинулся дивный край,

где никому не возбранно, брат,

песню любую петь.

Давай же и мы запоем с тобою:

ты, белый, и я, небелый.

Не диво, что песня наша

сперва зазвучит уныло:

мы оба не знаем мотива,

а запомнить его не просто.

Ни белых мелодий нет,

ни черных мелодий нет —

есть только музыка, брат.

Под эту музыку

давай же и мы запоем с тобою

там, где кончается радуга.

ФРЭНСИС КЭРИ СЛЕЙТЕР[426]

В путь

Перевод Н. Воронель

(Песня рабочих коса, покидающих дом для работы в шахтах)

Дом родной! Мы уходим затем, чтобы выжить,

Но вдали от тебя мы умрем, как деревья:

Если вырвать их с корнем и бросить на камни,

Их листва пожелтеет, а ветви засохнут.

Мы погибнем, как гибнет вода ключевая:

Если влить ее в тыкву — умрет ее свежесть,

Замутится, прокиснет, протухнет она.

Пропадем, как младенцы у материнских трупов,

Как птенцы из разрушенных гнезд.

Нас жуют города челюстями домов,

Пожирают шахты наш свет и воздух,

Мы стареем на службе у жадных машин,

Поливая обильно их потом и кровью.

Дом родной! Мы уходим в надежде вернуться,

Мы сдыхаем вдали от тебя!

Плач по мертвой корове

Перевод Н. Воронель

(Плач семьи коса по их единственной корове Вету)

Мы плачем, мы плачем, мы плачем: наша корова сдохла!

Была наша верная Вету прекрасней прохладных теней

На выжженных солнцем вершинах

В расселинах серых скал;

И черная кожа Вету, как ягоды инсипиго,

Слегка отливала синим на крупе и на боках.

Острым рогам нашей Вету мог позавидовать месяц,

Который резвится в небе с толпою вечерних звезд,

А в круглых глазах нашей Вету была тишина и ясность,

Как в круглых горных озерах,

В которых спят облака.

Теперь никогда наша Вету жужжащих мух не отгонит

Одним ударом хвоста,

Теперь никогда наша Вету не встретит смущенным взглядом

И ласковыми рогами тявкающих дворняг.

Теперь никогда наша Вету ленивой медленной тенью

По склону не проплывет.

И не утешит под вечер холмы протяжным мычаньем.

Мы плачем! Иссяк навеки наполнявший кувшины источник!

Под жаждущим солнцем он высох навек!

Пустынно над нами небо: растаяла черная туча,

Дарившая белый дождь!

Крааль наш осиротел

И высохли наши кувшины!

Мы плачем, мы плачем, мы плачем!

Сборщицы хвороста

Перевод Н. Воронель

В час, когда в дальних горах, обагряя седые утесы,

Падая в синюю тень, меркнет и гаснет закат;

В час, когда полчища птиц небесам, перечеркнутым косо,

Тьмою расправленных крыл тьму возвращают назад,

Я прихожу поглядеть, как девчонки из племени коса,

Хворост в вязанки собрав, из лесу к дому спешат.

В желтых одеждах они торопливо сбегают к полянке

И полыхают во мгле, как полевые огни;

Над головами плывут, мерно качаясь, вязанки,

И золотистую пыль топчут босые ступни.

Ноша к земле их не гнет и не портит их гордой осанки:

Царственным шагом скользят ночи навстречу они.

Вскоре затем я слежу, как над крышами круглыми хижин

Пламя, срываясь с цепи, прыгает в черную пасть;

Как наступающий мрак опаляющим заревом выжжен,

Отданный смуглой рукой яростным искрам во власть;

Как очертания лиц появляются в сумраке рыжем,

Чтоб через миг в темноте вслед за огнями пропасть.

КИНГСЛИ ФЭРБРИДЖ[427]

Сочинитель песен

Перевод Н. Воронель

Одинокий под жарким солнцем,

Одинокий на жарком песке,

Одинокий у края крааля,

Одинокий в дорожной пыли

За клочками табачных участков, —

Все хозяйки работают в поле,

Все детишки укрылись в тень,

Лишь слепой сочинитель песен

Одиноко сидит весь день.

Сторонятся его собаки,

Даже крысы обходят его.

Целый день все сидит недвижно,

Целый день, уронив недвижно

На песок бессильные пальцы,

Все сидит от луны до луны

Тот, кто был сочинителем песен

До жестокой Белой Войны.

Сочинял он когда-то песни,

От которых война просыпалась:

Импи в бой отправились с песней,

И с песней вернулись назад.

Возвратились с победой живые

И с добычей все, как один, —

Но к певцу не вернулся с живыми

Ганеро, единственный сын.

Целый день он сидит одиноко

На песке под палящим солнцем, —

Он детям кажется спящим,

Он мухам кажется мертвым,

И собаки обходят его,

Но глазам его тусклым ясны

Законы слагания песен —

Песен Мира и песен Войны!

ПРИМЕЧАНИЯ

Редакция сердечно благодарит писателей Алекса Ла Гуму (ЮАР) и Мануэла Лопеса (Острова Зеленого Мыса) за помощь в подготовке и составлении нашей антологии.

К ИЛЛЮСТРАЦИЯМ