Злоключения африканского торговца

Перевод В. Тихомирова

Я был ничтожный клерк,

Считалось, что я глуп,

А также, что ленив,

А посему — сиди

Скрипи весь день пером.

Но я решил разбить

Ту цепь, которой был

Прикован я, как раб,

К конторскому столу.

И день мой наступил:

Купил я магазин,

И пофартило мне

На импортный товар…

Но Боссы хмурят бровь!

Пришлось мне отступить.

За экспорт взялся я —

И слопали меня!

Не терпит Бизнес нас,

Драчливых петушков.

Ты, монополий раб,

Ничтожный клерк, сиди

Просиживай штаны

И покупай штаны

В хозяйской лавке…

А после говорят:

— Ах, негр ленив и глуп…

Женщинам новой Африки

Перевод В. Тихомирова

Родоначальницы племен

Грядущих, будущих времен

Родительницы, я на вас

Гляжу с улыбкою сейчас,

Пока, играя и учась,

Растете вы. Но в ваших танцах

Провижу судьбы африканцев:

Любовь, надежду и борьбу —

Свободной Африки судьбу.

Храни, о боже, матерей

Дня завтрашнего — пусть скорей

Родят сынов и дочерей.

ФРАНЧЕСКА ДЖЕТУНДА ПЕРЕЙРА[296]

Черная мать

Перевод Андрея Сергеева

Мать-земля,

Ты уснула давно.

Твой народ,

Как сама природа,

Любил

И убивал,

Чтобы жить.

Чужие пришли

Наши души спасать,

Искали богатства,

Познаний искали,

Тебя окрестили

«Черной» — и правда,

Черной была ты.

Они принесли

«Свет»,

И при свете

Ты увидела

Своих детей

В оковах

На скорбном пути

Под Каиновым бичом.

Эти смиренные

Светоносцы,

Благодетели

Сладкоречивые

Землю забрали

И одаряли

Наших вождей

Мишурою грошовой,

Кормили объедками

Наших детей,

А сами ели

Сочное мясо.

Черпая Мать,

Очень, очень черная,

Ты возопила,

И голос твой

Зазвучал в каждом сердце:

«Свободу, свободу

Детям моим!»

Светоносцы

Сделали вид,

Что по доброй воле

От нас уходят,

Важно и молча

При звуках салюта

Уплыли к себе.

О Черная Мать,

Вожди твои,

Увы, научились сами

Нести нам «свет»

И оковы.

О Черная Мать,

В твоем сердце рана,

И снова ты стонешь:

«О, где надежда?

Дети мои

Погибают!»

Но мир

Твой голос не слышит,

Ибо детей твоих

Угнетают

Твои же дети.

У.-И. УКВУ[297]

В автобусе

Перевод А. Голембы

Две плотные особы средних лет,

стеснившие Читателя Газет,

вопя, как будто здесь они одни,

перемывают косточки родни.

В другом ряду, презрев гневливый взор,

по-прежнему назойлив ухажер:

пристав к красотке и являя прыть,

он зубы хочет ей заговорить!

В автобусе — увы, не продохнуть,

зато заметно сокращает путь

разнообразье путевых бесед:

— Ну, а почем свинина-то, сосед? —

Здесь всякий люд, наряд и провиант,

с бродягой рядом здесь брюзгливый франт,

здесь болтуны мусолят вновь и вновь

политику, финансы и любовь,

ну а молчальники в окно глядят:

так строгий ментор смотрит на ребят!

Но вот автобус накатался всласть.

Стоп, остановка. Эй, народ, вылазь!

Прощания, и вздохи, и толчки,

плетенки, и корзинки, и тюки!

Вот новый пассажир полез гуртом,

со вздохами расселись все потом.

Какая давка! Заскрипел салон!

Столпотворенье! Ну и Вавилон!

— Ой, палец отдавил мне, чертов сын!

— Вы что — заснули? — аби на ветин[298]!

И снова в путь. Водитель жмет на газ,

а разговор о жизни без прикрас

жужжит не прерываясь… Ну так что ж:

в автобусе с тоски не пропадешь!

Коленопреклоненная фигура женщины, держащей калебасу. Народность балуба (Конго). Патинированное дерево. Высота 43 см. Королевский музей Центральной Африки, Тервюрен, Бельгия

АДЕБАЙО ФАЛЕТИ[299]

Независимость

Перевод А. Сендыка

Что с независимостью сравнится?

В счастливый день станет раб свободным.

Тогда из ручья он сможет напиться,

Не опасаясь крика: «Скорей!»

Тогда костры зажигать он будет

Лишь для себя и своих друзей.

Тогда, выращивая бататы,

Он сможет их есть, не боясь побоев.

Тогда перестанет он быть рабом,

Тогда он за труд потребует платы

И биться не станет о землю лбом.

Тогда он покинет чужую ферму

И на своем участке посадит

Четыреста двадцать рядов бататов,

И кукурузу, и сладкий ямс.

Тогда он хозяйство свое наладит,

Тогда, накормив жену и детишек,

Сможет излишки продать купцам.

Не будет до старости он слугою,

Он жить начнет, ликовать начнет,

Он стукнет себя по бедру рукою

И полным голосом запоет:

«Я счастлив, судьба меня очень любит!»

Не понимают величья свободы

Те, кого в рабство не продавали,

Те, кто не мучались долгие годы

На белых плантациях,

В царстве кнута.

Все наши горести и невзгоды

В их глазах не растопят льда.

Мы трудимся с детства от света до света

В домах, на пастбищах и в лесу.

Где-то дожди и засухи где-то,

Но для раба это все едино,

Он собственность белого господина,

В кулаке господина его судьба.

Все отражалось в глазах раба.

Если уж кто-нибудь продан и куплен,

Будь он хоть пальм королевских выше,

Он все равно под хозяйской крышей

Меньше, чем карликовый терьер.

А хозяин, даже насквозь гнилой,

Шелудивый, как пес, тупоумный, злой,

Все-таки тот, в чьих руках судьба.

Мир отражался в глазах раба

С давних времен,

С тех пор, когда слон

Был в услуженье у антилопы.

Старался ладить с хозяйкой он,

Но однажды, отправившись за водой,

Задержался; возможно, он спутал тропы,

А возможно, задумался у реки.

Вернувшись, изведал слон хозяйские кулаки,

Вернее, копыта.

Антилопа орала сердито:

«Ты раб, и мое богатство

Позволит мне веяно владеть слонами!»

Слон перенес и брань и побои,

Молчал, лишь покачивал головою, —

Вытерпеть много пришлось слону.

Но слон понимал еще в старину:

Раб, чтобы волю себе вернуть,

Должен избрать проверенный путь,

Должен действовать осторожно.

Сто раз каждый шаг продумывал он

И вот — стал Владыкой животных слон.

Мудрость слона позаимствовать можно —

Чтобы со лба согнать комара,

Не нужен тяжелый удар топора.

Волю выкупить трудновато,

Но к нашим услугам земля и лопата,

Гроздья бананов, стручки какао,

И копра, и земляной орех…

Без устали надо трудиться годы,

Чтобы приблизить время свободы,

Чтобы из рабства выкупить всех!

ЭГ ХИГО[300]

Беспомощность

Перевод А. Сендыка

Ветер бездомности

Гонит меня в крааль из пустыни,

Мой крик о помощи мчится от мыса к мысу,

И отзвук его замирает в горах Рувензори[301],

Но не слышит никто, даже сам я себя не слышу.

О боги, пытаюсь я упираться,

Здесь обреченные рубят руду,

Здесь

Никто ничего не слышит,

И я разбиваюсь о равнодушие,

Как волны о борт военного корабля.

На закате

Перевод А. Сендыка

Нигде так не теснятся облака,

Как у меня над головой, —

Чем толще слой, тем больше ярких красок, —

Смешались пурпур, золото и сажа,

А солнце убегает за холмы,

Как номерной фонарь автомобиля.

Кричат о ночи жабы похотливо…

А в небесах просвет, быть может, в ярд,

Быть может, в милю, сразу же за ним

Другая скомканная куча туч

Свинцовых снизу, сверху золотистых —

Вот каковы закаты января,

Когда в саванне рыжую траву

Охотники и фермеры сжигают.

ВОЛЕ ШОЙИНКА[302]

Телефонный разговор

Перевод А. Ибрагимова

Цена была умеренной. Район

не вызывал особых возражений.

Хозяйка обещала предоставить

в мое распоряжение квартиру.

Мне оставалось лишь

чистосердечное признание: «Мадам,

предупреждаю вас: я африканец».

Безмолвие. Воспитанности ток,

отрегулированный, как давленье

в кабине самолета. Наконец

сквозь золото зубов, сквозь толстый слой помады

проник ошеломляющий вопрос:

«Вы светло- или очень темнокожий?»

Я не ослышался? Две кнопки: А и Б.

Зловонное дыханье красной будки,

а там, снаружи, красный двухэтажный

автобус, сокрушающий асфальт.

Обыденный, реальный мир! Стыдясь

неловкого молчанья, изумленье

покорно ожидало разъяснений.

Еще вопрос — уже с другой эмфазой:

«Вы темно- или очень светлокожий?»

«Что вы имеете в виду, мадам?

Молочный или чистый шоколад?»

«Да». Подтверждение, как нож хирурга,

безликость рассекало ярким светом,

Настроившись на ту же частоту,

«Цвет африканской сепии, — серьезно

я пояснил. — Так значится в приметах».

Ее фантазия свершала свой

спектроскопический полет — и вдруг

правдивость зазвенела в трубке:

«Что это значит?» — «Я брюнет».

«Вы черный, словно сажа?» — «Не совсем.

Лицо, конечно, смуглое, мадам,

зато ладони рук, подошвы ног

отбелены, как волосы блондинки.

Одно лишь огорчительно, мадам:

свой зад я изъелозил дочерна…

Одну минутку!..» Чувствуя, что трубка

вот-вот взорвется громовым щелчком,

«Мадам, — взмолился я, — но, может быть,

вы сами поглядите…»

Эмигрант

Перевод А. Ибрагимова

Мое достоинство зашито

в подкладку элегантной тройки.

Крахмальный воротник

моей сорочки

Европу посрамляет белизной.

Мой галстук — из чистейшей шерсти.

С почтеньем устремляю взор

на самого себя — в великолепной тройке.

Свое достоинство я берегу

от пересмешек продавщиц,

от хохота дежурных по вокзалу —

не знают места своего,

невежи! —

п фамильярности таксистов,

вообразивших, будто я им ровня.

Вся эта мелочь поджимает хвост,

соприкасаясь

с молчаньем ледяным.

Углы моих надменных губ

хранят одно-единственное слово:

«Отребье!»

Всех безбилетных пассажиров

и едущих в четвертом классе

я сторонюсь с презрением глубоким.

В моих устах «бродяга» —

ругательство.

От ссор не уклоняюсь я, хотя

меня отпугивает прочь

малейшая угроза оскорбленья.

Моя победа подтверждает,

что я прекрасно «обхожусь без них».

Знакомство я вожу

лишь со своими;

мне белизна лица

антипатична.

Мой разум был бы широко раскрыт

для утонченных рассуждений,

для гордых воспарений мысли,

но где все это?

Одни глупцы способны усомниться,

что мой рецепт свободы —

единственная панацея

для Африки…

Кричите же со мной!

Я не педант, любитель размышлений;

в моем репертуаре утвердилось —

пускай не дух — звучанье

моднейшего словечка:

«Негритюд»[303].

Бесстрастно я плыву

на гребне отчужденных белых толп.

По всем своим счетам

(за взятый напрокат костюм

и прочее)

я с гордой регулярностью плачу.

Зимой и жарким летом

в своей гробнице замурован я.

С готовностью я жертвы приношу

(два раза в день питаюсь семолиной[304]), —

мне служит утешеньем мысль о том,

что ждет меня правительственный дом,

автомобиль роскошный

и толпы восхищенных женщин

в краю, где одноглазый — царь.

Смерть на рассвете

Перевод А. Ибрагимова

Путник, в путь выходи

на рассвете. И босыми ногами топчи

влажную, словно нос у собаки, траву.

Пусть утренняя заря задувает лампады. Смотри,

как солнце проходится легкой кистью по небу

и ноги — обутые в вату — спешат

ранних червей рассекать

мотыгой. Тени уже не таят в глубине

сумерек смерти и грустной усталости.

Это мерцание мягкое и отползающий мрак.

Пляшущее ликованье и страх

за беспомощный день. Обремененные грузами,

безликие толпы ползут —

будить безмолвные рынки. Немые, поспешные

шествия на темно-серых дорогах. И вдруг —

холод по телу. Погиб

одинокий трубач зари.

Белых перьев каскады. Увы,

напрасная жертва. Кругом продолжался

мрачный обряд.

Правой ногою — к счастью, левой — к беде.

«О сын, — умоляет мать, —

никогда не ходи

по голодным дорогам».

Путник, в путь выходи

на рассвете.

Обещаю тебе чудеса

священного часа.

Знаменья в хлопанье крыл.

Злая расправа… Кто выдержит гнев человека,

шествующего вперед?

О мой брат, мой двойник,

безмолвствующий в объятиях

своих откровений, неужто

этот лик искривленный — я?

Реквием

Перевод А. Ибрагимова

Скользишь недвижно над прудом недвижным,

что бережно хранит твой робкий след.

Там, где на корточки присела тьма, —

белеют крылья.

Твоя любовь — как паутина.

Ты слышишь ветра похоронный плач?

Настал ученья час. Учи меня

безбольному распаду в странной

тревожности.

Печаль — как сумерки, целующие землю.

Не стану высекать подушку —

вдали от облаков — для ложа твоего.

Но — чудо! — ты растешь, едва прижму

тебя к груди, израненной шипами.

Перелилась вся кровь твоя, до капли,

в печаль, мерцающую в дымке дня,

в вечернюю росу, что ручейками

бежит в корнях волос, где буйствуют желанья.

О, жгучая тоска! Тоска! Палимый жаждой,

пушинки слез твоих глотаю. Будь

испепеляющим печальным ветром,

я влагой напою тебя,

как дождь.

Соединим — ладонь к ладони — руки,

и тонкий слой земли меж ними вскормит

несчастного найденыша любви.

Беззвучный шепот выманил тебя

туда, где мы, бывало,

сидели вместе,

соединив — ладонь к ладони — руки.

Сидел я в ожиданье одиноком.

Сквозь пальцы сеялась земля.

Мне приходить к могильному холму,

следить за единеньем тайным.

Когда-нибудь прививок

родит

печальные плоды.

Мне лить сухие слезы

над камнем, знаменующим безмолвье

прирученной решимости.

Мне приходить к могильному холму,

пока не станут прахом и надежды;

я вижу болью сердца, как термиты

копаются во внутренностях белых,

как сохнут муравьи

в сетях извилин мозга.

Так что ж, резвитесь там, где голова

лежит обритая. Берите все.

Скачите, кувыркайтесь, стражи смерти,

по глине, поглотившей лоск волос.

Я знаю этот холм, что самочинно

захвачен сорняками. Здесь

могильница ее тревог и опасений.

Ту чашу, что я нес, верни ее,

тогда тоска срастит

отторженную ветвь.

Ту землю, что я сыплю

на крик души твоей, — лелей ее:

Она познала преклоненье плуга.

И чтоб не опалять дыханьем — помни,

что этот воздух закален, как сталь,

в неистовых каденциях огня.

Отнюдь не Феникс я. Смиренье

пред очистительным ее пыланьем —

вот завещанье урны.

Но раскаляющий не молкнет рев

и лужи солнца плещутся в печах,

где выплавлена бронза тела.

Прикосновенье к пальцам жизни

дарует кратковременный покой,

обманчивый, как единенье

просеянной муки.

Так будь недвижна. Если эта чаша

раздавит хрупкость рук твоих,

не воздвигай гробниц и прах рассыпь

по собственной тропе.

Мерещится мне дождь

Перевод А. Ибрагимова

Мерещится мне дождь,

который от иссохнувшего нёба

отслаивает языки,

отяжеленные познаньем.

Я видел, как зола

взметнулась облаком внезапным.

Потом осела серым кругом. Посреди —

кружился дух смятенный.

Пускай струится дождь,

с души смывая путы,

что вяжут непонятною тоской

и учат чистоте печали.

Как он сечет

прозрачность, окрыленную желаньем,

и в огненной купели опаляет

стремления, окутанные мглой!

О тростники дождя,

дарующие щедрый урожай, —

с моей землей спрягаясь,

вы обнажаете осколки скал.

Пора спелости

Перевод А. Ибрагимова

Ржавчина — это спелость, ржавчина

и поникший плюмаж колосьев.

Пыльца — это время спаривания, когда ласточки

выплетают танец

оперенных стрел

и нанизывают высокие стебли

на крылатые струи света. И мы,

мы с упоением слушаем

слитные речи ветров, слушаем

стоны в полях, где листья

остры, как бамбуковые лучинки.

И вот уже мы, амбарщики,

ожидаем ржавчины, чертим

длинные тени, окуриваем

сухие крыши. Груженые стебли

торжествуют над гибелью завязи —

мы ожидаем

исполнения обещания ржавчины.