Отрицательное влияние прошлого

Цель настоящего эссе, как уже говорилось, состоит в том, чтобы описать

новое искусство через некоторые его отличительные черты. Однако сама эта

цель предполагает в читателе более серьезную любознательность, которая здесь

вряд ли будет удовлетворена, - эти страницы оставят его наедине с

собственными размышлениями. Я имею в виду вот что.

Как-то я уже отмечал[*См. работу "Тема вашего времени" в этом же томе

(" El tema de nuestro tiempo ", 1923 год).], что искусство и чистая наука

(именно потому, что они - наиболее свободные виды деятельности, менее

прямолинейно подчиненные социальным условиям каждой эпохи) таковы, что по

ним в первую очередь можно судить о переменах в коллективном типе

восприятия. Когда меняется главная жизненная установка, человек тут же

начинает выражать новое настроение и в художественном творчестве, в

творческих эманациях. Тонкость обеих материй - искусства и науки - делает их

бесконечно чувствительными к любому свежему духовному веянию. Подобно тому

как в деревне, выходя утром на крыльцо, мы смотрим на поднимающийся из труб

дым, чтобы определить, откуда сегодня ветер, - на искусство и науку новых

поколений мы можем взглянуть с тем же метеорологическим любопытством.

Но для этого неизбежно начать с определения нового явления, и только

потом можно будет задать вопрос, симптомом и предвестником чего является

новый всеобщий стиль жизневосприятия. Ответ потребовал бы исследовать

причины удивительного поворота, который ныне совершает искусство, но это

слишком трудное предприятие, чтобы браться за него здесь. Откуда такой зуд

"дегуманизировать", откуда такое отвращение к "живым формам"? Вероятно, у

этого исторического явления, как и у всякого другого, сеть бесчисленных

корней, исследование которых потребовало бы более изощренных приемов.

Но все же, каковы бы ни были прочие причины, существует одна в высшей

степени очевидная, хотя и не претендующая на верховную роль.

В искусстве трудно преувеличить влияние прошлого на будущее. В душе

художника всегда происходит сшибка, или химическая реакция, - между

своеобразием его восприятия и тем искусством, которое уже существует.

Художник никогда не остается с миром наедине, - художественная традиция в

качестве посредника всегда вмешивается в его связи с миром. Какова же будет

реакция между непосредственным чувством и прекрасными формами прошлого? Она

может быть положительной или отрицательной. Художник либо почувствует

близость к прошлому и увидит себя его порождением, наследником и

совершенствователем - либо в той или иной мере ощутит непроизвольную

неопределенную антипатию к художникам-традиционалистам, признанным и

задающим тон. И если в первом случае он испытает немалое удовлетворение,

заключив себя в рамки условностей и повторив некоторые из освященных ими

художественных жестов, то во втором он создаст произведение, отличное от

признанных, и вдобавок получит не меньшее, чем его собрат, удовольствие,

придав этому произведению характер агрессивный, обращенный против

господствующих норм.

Об этом обычно забывают, когда речь заходит о влиянии прошлого на

сегодняшний день. Обычно можно без труда уловить в произведении одной эпохи

стремление так или иначе походить на произведения предшествующей. Напротив,

гораздо большего труда, видимо, стоит заметить отрицательное влияние

прошлого и уразуметь, что новый стиль во многом сформирован сознательным и

доставляющим художнику удовольствие отрицанием стилей традиционных.

Траектория искусства от романтизма до наших дней окажется непонятной,

если не принимать в расчет - как фактор эстетического удовольствия - это

негативное настроение, эту агрессивность и издевку над старым искусством.

Бодлеру нравилась черная Венера именно потому, что классическая Венера -

белая[23]. С тех пор стили, последовательно сменявшие друг друга,

увеличивали дозу отрицательных и кощунственных ингредиентов; в этом

сладострастном нагнетании тоже наметилась некая традиция, и вот сегодня

профиль нового искусства почти полностью сложился на основе отрицания

старого. Понятно, как это всякий раз происходит. Когда искусство переживает

многовековую непрерывную эволюцию без серьезных разрывов или исторических

катастроф на своем пути, плоды его как бы громоздятся друг на друга и

массивная традиция подавляет сегодняшнее вдохновение. Иными словами, между

новоявленным художником и миром накапливается все больше традиционных

стилей, прерывая живую и непосредственную коммуникацию. Следовательно, одно

из двух: либо традиция наконец задушит живую творческую потенцию, как это

было в Египте, Византии и вообще на Востоке, либо давление прошлого на

настоящее должно прекратиться и тогда наступит длительный период, в течение

которого новое искусство мало-помалу излечится от губительных влияний

старого. Именно второе случилось с европейской душой, в которой порыв к

будущему взял верх над неизлечимым восточным традиционализмом и пассеизмом.

Большая часть того, что здесь названо "дегуманизацией" и отвращением к

живым формам, идет от этой неприязни к традиционной интерпретации реальных

вещей. Сила атаки находится в непосредственной зависимости от исторической

дистанции. Поэтому больше всего современных художников отталкивает именно

стиль прошлого века, хотя в нем и присутствует изрядная доза оппозиции более

ранним стилям. И напротив, новая восприимчивость проявляет подозрительную

симпатию к искусству более отдаленному во времени и пространстве - к

искусству первобытному и к варварской экзотике. По сути дела, новому

эстетическому сознанию доставляют удовольствие не столько эти произведения

сами по себе, сколько их наивность, то есть отсутствие традиции, которой

тогда еще и не существовало.

Если теперь мы обратимся к вопросу, признаком какого жизнеотношения

являются эти нападки на художественное прошлое, нас застанет врасплох

проблема весьма драматическая. Ибо нападать на искусство прошлого как

таковое - значит в конечном счете восставать против самого Искусства: ведь

что такое искусство без всего созданного до сих пор?

Так что же выходит: под маской любви к чистому искусству прячется

пресыщение искусством, ненависть к искусству? Мыслимо ли это? Ненависть к

искусству может возникнуть только там, где зарождается ненависть и к науке и

к государству - ко всей культуре в целом. Не поднимается ли в сердцах

европейцев непостижимая злоба против собственной исторической сущности,

нечто вроде odium professionis[24], которая охватывает монаха, за долгие

годы монастырской жизни получающего стойкое отвращение к дисциплине, к тому

самому правилу, которое определяет смысл его жизни[*Было бы любопытно

проанализировать психологические механизмы, в силу которых искусство

вчерашнего дня негативно влияет на искусство завтрашнего дня. Для начала,

один из очень понятных - усталость. Простое повторение стиля притупляет и

утомляет восприимчивость. Вельфлин в "Основных принципах истории искусства"

показал на разных примерах, с какой силой усталость вынуждала искусство к

движению, заставляла его видоизмениться. То же и в литературе. Для Цицерона

"говорить на латыни" еще звучало как " latine loqui ", но в V веке у Сидония

Аполлинария уже возникает потребность в выражении " latialiter insusurrare".

С тех пор слишком уж много веков одно и то же говорилось в одной и той же

форме].

Вот подходящий момент для того, чтобы перо благоразумно прервало свой

одинокий полет и примкнуло к журавлиному косяку вопросительных знаков.

ИРОНИЧЕСКАЯ СУДЬБА

Выше было сказано, что новый стиль в самом общем своем виде

характеризуется вытеснением человеческих, слишком человеческих элементов и

сохранением только чисто художественной материи. Это, казалось бы,

предполагает необычайный энтузиазм по отношению к искусству. Однако, если мы

подойдем к тому же факту с другой стороны и рассмотрим его в другом ракурсе,

нас поразит как раз противоположное - отвращение к искусству или

пренебрежение им. Противоречие налицо, и очень важно обратить на него

внимание. В конце концов приходится отметить, что новое искусство - явление

весьма двусмысленное, и это, по правде говоря, ничуть не удивительно,

поскольку двусмысленны почти все значительные события последних лет. Стоит

проанализировать европейские политические реалии, чтобы обнаружить в них ту

же двусмысленность.

Однако противоречие между любовью и ненавистью к одному и тому же

предмету несколько смягчается при более близком рассмотрении современной

художественной продукции.

Первое следствие, к которому приводит уход искусства в самое себя, -

это утрата им всяческой патетики. В искусстве, обремененном "человечностью",

отразилось специфически "серьезное" отношение к жизни. Искусство было штукой

серьезной, почти священной. Иногда оно - например, от имени Шопенгауэра и

Вагнера - претендовало на спасение рода человеческого, никак не меньше[25]!

Не может не поразить тот факт, что новое вдохновение - всегда непременно

комическое по своему характеру. Оно затрагивает именно эту струну, звучит в

этой тональности. Оно насыщено комизмом, который простирается от откровенной

клоунады до едва заметного иронического подмигивания, но никогда не исчезает

вовсе. И не то чтобы содержание произведения было комичным - это значило бы

вновь вернуться к формам и категориям "человеческого" стиля, - дело в том,

что независимо от содержания само искусство становится игрой. А стремиться,

как уже было сказано, к фикции как таковой - подобное намерение может

возникнуть только в веселом расположении духа. К искусству стремятся именно

потому, что оно рассматривает себя как фарс. Это главным образом и

затрудняет серьезным людям, с менее современной восприимчивостью, понимание

новых произведений: эти люди полагают, что новые живопись и музыка - чистый

"фарс" в худшем смысле слова, и не допускают возможности, чтобы кто-либо

именно в фарсе видел главную миссию искусства и его благотворную роль.

Искусство было бы "фарсом" в худшем смысле слова, если бы современный

художник стремился соперничать с "серьезным" искусством прошлого и

кубистское полотно было рассчитано на то, чтобы вызвать такой же почти

религиозный, патетический восторг, как и статуя Микеланджело. Но художник

наших дней предлагает нам смотреть на искусство как на игру, как, в

сущности, на насмешку над самим собой. Именно здесь источник комизма нового

вдохновения. Вместо того чтобы потешаться над кем-то определенным (без

жертвы не бывает комедии), новое искусство высмеивает само искусство.

И, пожалуйста, слыша все это, не горячитесь, если вы хотите еще в

чем-то разобраться. Нигде искусство так явно не демонстрирует своего

магического дара, как в этой насмешке над собой. Потому что в жесте

самоуничижения оно как раз и остается искусством, и в силу удивительной

диалектики его отрицание есть его самосохранение и триумф.

Я очень сомневаюсь, что современного молодого человека может

заинтересовать стихотворение, мазок кисти или звук, которые не несут в себе

иронической рефлексии.

Конечно, как идея или теория все это не так уж ново. В начале XIX века

группа немецких романтиков во главе со Шлегелями[26] провозгласила Иронию

высшей эстетической категорией - по причинам, которые совпадают с новой

направленностью искусства. Ограничиваться воспроизведением реальности,

бездумно удваивая ее, не имеет смысла. Миссия искусства - создавать

ирреальные горизонты. Чтобы добиться этого, есть только один способ -

отрицать нашу реальность, возвышаясь над нею. Быть художником - значит не

принимать всерьез серьезных людей, каковыми являемся мы, когда не являемся

художниками.

Очевидно, что это предназначение нового искусства - быть непременно

ироничным - сообщает ему однообразный колорит, что может привести в отчаяние

самых терпеливых ценителей. Однако эта окраска вместе с тем сглаживает

противоречие между любовью и ненавистью, о котором говорилось выше. Ибо если

ненависть живет в искусстве как серьезность, то любовь в искусстве,

добившемся своего триумфа, являет себя как фарс, торжествующий над всем,

включая себя самого, подобно тому как в системе зеркал, бесконечное число

раз отразившихся друг в друге, ни один образ не бывает окончательным - все

перемигиваются, создавая чистую мнимость.