И голова и сердце на месте?
Предки Адама
* * *
Бывает так.
Переводит человек серьезного
западного прозаика. Автор - культурнейший, энциклопедически образованный.
Исторические, мифологические имена и события, Библия и античность, живопись,
музыка и архитектура - во всем этом он как дома. Переводчик обязан донести
до читателя все богатство мысли, образов и ассоциаций - сложных,
многоплановых, разветвленных. Такой книге необходим продуманный комментарий, но
и от переводчика, и от редактора требуются культура и внимание.
Никому не под силу знать
все. Но можно и нужно проверять все, что для себя
мало-мальски сомнительно, неясно. Можно не знать назубок “Макбета”, но
недопустимо и чудовищно написать так: “Слава богу, пока бирнамская древесина
не окажется в Дансинейне... ему нечего опасаться”.
Что представлял себе
переводчик, когда выводил на бумаге эту фразу? Лесосплав? Плоты на Лене или
Оби?
В арсенале языка немало
оборотов, речений, которые требуют от пишущего известной культуры. Не
зная их вовсе или зная только понаслышке, легко попасть впросак.
“Хлебные крошки над водой,
которые воздадутся сторицей”. Человеку явно не хватило ни чутья (а как не
почувствовать, что фраза в таком виде странна и не очень осмысленна!), ни
обыкновенной добросовестности, ибо, запнувшись на месте не очень понятном, надо
рыться в справочниках, словарях, цитатниках. Не так уж трудно убедиться, что
ведьмы пророчили Макбету безопасность до поры, “покуда Бирнамский лес не
двинулся на Дунсинан”, а библейское изречение гласит: “Отпускай хлеб твой
по водам” (Екклезиаст).
По счастью, ни “древесина”,
ни “хлебные крошки” до типографии и до читателя не дошли. Но не всегда заставы,
преграждающие бездумью и бескультурью путь в печать, бывают достаточно зорки и
вооружены. А ведь каждая невразумительная или корявая строка проходит не через
одни только руки и видит ее, как известно, не одна пара глаз.
Не запнулся и не доискался
переводчик - должен запнуться редактор. Тогда читателя не будет веселить и
озадачивать, к примеру, “заповедь (!), наложенная на Адама и его предков”!А ведь было напечатано такое, да еще в двух разных переводах одного
и того же романа! (Правда, тому уже полвека.) Поди пойми, как могли два человека
порознь сделать такую забавную ошибку: предками наградить единственного,
у кого предков не было. Двое перевели breed (племя, потомки) как “предки”, и
два редактора столь же бездумно этот несусветный вздор пропустили. Оба
переводчика наверняка неплохо знали Священное писание. Но вот переводили они
явно не думая.
А литератору полагается
думать.
Порой уже не переводчик, а
журналист не думает, не слышит, не ощущает корня слова и путает, что было “пред”,то есть раньше, а что “потом”. И в газете мы с изумлением
читаем:
“Потомки тех, кто
живет и трудится здесь сегодня, были мореходами и рыбаками...”
Еще удивительней та же нелепость у поэта:
Остывшие звезды, вы черные вздохи
Вселенной,
Вы разума вехи,
забытых потомков кострища.
И стихи ведь неплохие, но... не
обидна ли такая, мягко говоря, путаница в очень простом случае? Чего же тогда
ждать в случаях посложнее?
Да, конечно, всего знать
нельзя. Но надо же хоть как-то разобраться, допустим, в банковских, финансовых
делах, если переводишь Бальзака или Драйзера, в золотоискательстве - если
занимаешься Джеком Лондоном, в авиации - работая над переводом
Сент-Экзюпери, в каких-то хотя бы начатках физики, химии, биологии,
астрономии - если переводишь современную фантастику. Нужна хоть малая
толика знаний, нужна культура общая - и культура работы. Без
этого не обойтись ни редактору, ни переводчику.
Особенно это важно при
переводах классики, за которые порою легкомысленно берутся люди, к такой работе
никак не подготовленные.
Но нужнее всего вдумчивость,
чутье и добросовестность.
Право, не надо быть
энциклопедистом, чтобы знать, что такое по-английски Last Supper. Переводчик
словно бы и знает, он не пишет “последний ужин”, спасибо и на том. Однако он не
потрудился проверить себя, и Тайная вечеря у него все же оказалась не
тайной, как положено, а именно последней - безграмотность довольно
конфузная.
В чудесном издании хорошей
книги встречаем невообразимое: Иван Креститель! Пусть переводчик не
читал Евангелия. Но неужели и в Третьяковской галерее ни разу не был? “Голову Иоанна
Крестителя” можно бы вспомнить, это тоже относится к нашей общей культуре.
Журналист пишет: иные
чиновники “почему-то уверены, что всегда и во всем правы абсолютно, и скорее
согласятся посыпать голову пеплом, чем признать свою ошибку”. Но
по Библии посыпают главу пеплом те, кто глубоко скорбит, а
бюрократ и хам из газетного очерка ошибок не признает, в хамстве своем не
раскаивается и ничуть о нем не скорбит. При чем же тут пепел?
У переводчика: “По воле всевышнего...”
Редактор (на полях); “А что
такое всевышнее! ”
В западной литературе (и не
только в классике) то и дело попадаются библейские образы, имена, цитаты, чаще
всего - цитаты и упоминания скрытые, без ссылки, ибо западному читателю
все это сызмальства хорошо знакомо, он и так поймет. А у нас, как известно,
церковь отделена от школы, и очень многого наши читатели без объяснения не
поймут и не воспримут. Выросли поколения переводчиков, которых тоже всему этому
не учили, но они обязаны узнавать. И чутье должно подсказать им хотя бы
в простых случаях, где можно узнать, где надо искать.
Но бывало и так, что
переводчик, который еще до 1917 года учился в гимназии, все-таки писал (вернее,
переносил в русский текст не переводя): “Генезис”. А рядом упоминается
Библия, да и словарь подсказывает, что “Генезис” - это Книга бытия...
Перевирают, как мы уже
видели, не только далекую от нас Библию.
“Говорят, что в небе и в
земле сокрыто больше, чем снилось философам”. Редкий сколько-нибудь начитанный
человек не помнит с юности: “Есть многое на свете, друг Горацио, что и не
снилось нашим мудрецам”. Неужто переводчик не узнал ставшие крылатыми слова
Гамлета?!
А вот пушкинская крылатая
строка, ее знает наизусть каждый школьник. Но... к юбилею поэта объявлен по
телевидению конкурс школьников-чтецов под названием: “Здравствуй, племя молодое,
незнакомое”! “Исправили” Пушкина? “Осовременили”?
Когда иные редакторы и
корректоры, не слыша ни ритма, ни чувства, упорно правят, скажем, волненье
на волнение, спрашиваешь: может, вы Пушкину “исправите”: “Я помню чудное
мгновение”? Спрашиваешь как о невозможном, немыслимом. Но вот,
оказывается, и это возможно. Опять и опять “правят” классиков, опять и опять,
не поняв, цитируют их не к месту.
В газете печатались
зарубежные репортажи, путевые заметки о Франции, об Испании. Назывался
раздел - “Из дальних странствий возвратясь”. Звучно, что и
говорить. Но помнят ли в редакции, что это - начало крыловской басни “Лжец”!А читатели-то помнят со школьных лет! Редакция, надо полагать, не
стремилась ни насмешить читателей, ни намекнуть, что корреспонденты... гм... не
совсем правдивы?
В хорошей газетной статье на
темы нравственные процитировано:
Сотри случайные черты,
И ты увидешь - жизнь прекрасна.
Опечатка - на совести
корректора, ладно. А на чьей совести искажение известных слов Блока? У
него ведь мир прекрасен? И зачем тут же высокую поэзию
перекладывать на бездушный язык протокола: “По-моему, Блок дает этими двумя
строками точный рецепт отношения к времени”? Как можно было преподать
молодым читателям такой урок бескультурья и неуважения к нашему драгоценному
наследству, к поэзии и мысли?
Неосторожно процитировали
Блока в другом случае. Рецензия на фильм о прославленном летчике озаглавлена
“Его винты поют, как струны...” - и напрасно. Ведь стихи, откуда взята эта
строка, - не во славу летчика, в них скорее укор, недоумение и горькое
пророчество, и многие читатели это помнят.
В разных переводах в разные
годы появлялся у нас рассказ С.Моэма “Друг в беде”. Название это -
“Friend in need” - половина пословицы (по-русски - друзья познаются в
беде). Но чуть ли не пятый по счету перевод озаглавлен в серьезном литературном
органе: “Милый друг”. И смысл перевран - и зачем тревожить
тень Мопассана? Зачем скромному рассказику тягаться с давно известным романом?
Еще конфузный случай. Перевод
с французского:
“...с порога я заприметил две
картины Хистлера”. Так и напечатано! Опечатка? Все недоглядели в
верстке - и переводчик, и редактор, и корректор? Ох, скорее так оно и
написалось еще в рукописи: эрудиции хватило на то, чтобы фонетически правильно
передать обычное английское Wh, а вот имя художника не вспомнилось, и
проверить, есть ли такой Хистлер или речь все же об Уистлере, никто не
удосужился.
Не удосужился... Бывает,
приводишь цитату из классика, а проверить некогда. Книга вышла, хвать -
отрывок монолога идет в мужском роде, а надо в женском! И некуда деваться от
сраму, и уже на всю жизнь не мила эта книжка, никогда не возьмешь ее в руки и,
вспоминая, всегда багровеешь от стыда. И поздно объяснять читателю, какие там
заботы и недуги помешали тебе заглянуть в библиотеку и отчего редактору тоже
недосуг было тебя проверить. Ибо все и всегда проверять - закон!
(Но когда Твен острит: “Кенгуру
и прочие жесткокрылые”, зря корректор всерьез пишет: Проверить, относятся
ли кенгуру к разряду жесткокрылых!)
А кое-кто считает ниже своего
достоинства заглянуть хотя бы в словарь. И тогда в переводе старик говорит
маленькой внучке, которая была подружкой на свадьбе:
- Ты несла шлейф как ангел.
И внучка отвечает непонятно,
безо всякой связи и логики:
- Он был ужас какой тяжелый!
Почему именно ангел должен
таскать тяжести?
В подлиннике like a Trojan,
буквально “как троянец”, по словарю ясно - молодцом: девочка
храбро, не жалуясь и не сдаваясь, несла тяжелую ношу. Но переводчик не
замечает, что концы с концами не сходятся. И, разумеется, себя не проверяет.
Но и не в ангельском облике
вводить этого троянца в русский текст незачем. Из воспоминаний об Уистлере (не
везет же ему!) не так давно мы узнали, что по воле переводчика замечательный
художник “paбomaл как троянец”! А знаем ли мы, как троянцы работали? Гомер нам рассказывал больше о том, как они воевали. Поведал он, правда,
еще и о том, как трудился Гефест над щитом для Ахилла. Но кузнец хромоногий
Гефест - он богом ведь был, не троянцем!
Иной переводчик преспокойно
угощает своего героя “яйцами по-пловерски” - попробуйте догадайтесь, что
это значит! А герой ест plover’s egg - яйцо кулика или куропатки.
Нередко солидных людей
заставляют выходить в сад... через окно. Но в окна герои не лазят,
по словарю french window - не загадочное “французское окно”, а застекленная
дверь (обычно на веранду).
Современный переводчик в
рассказе о Луне так и оставляет латинское “Маре Серенитатис” и “Океанус
Процелларум”. А не грех бы поинтересоваться общепринятой терминологией -
тогда, не дожидаясь, пока споткнется редактор (хорошо еще, что споткнулся, не
пропустил эту русскими буквами изображенную латынь в печать!), сам убедишься,
что на Луне есть Море Ясности и Океан Бурь.
В переводе с испанского
человек глядит “куда-то в бесконечную точку”. Любопытно, что
скажут о таком открытии математики?
В одной книге встречается овчарка
чепрачной масти. Признаться, автора этих строк разобрало
любопытство. Но даже у Даля в обстоятельном перечне мастей, где есть не только
“вороная”, “караковая”, “чалая”, но и редкостные “сиво-железовая” или
“халзаная”, чепрачной масти не оказалось. И только в беседе со
специалистом-“собачником” удалось выяснить, что и вправду бывают чепрачные
овчарки (именно сама овчарка чепрачная, а не масть): более темная окраска
на спине напоминает чепрак на лошади, тот самый, что есть во всех словарях, но
обычно никак не связан с собакой.
Вот такие попадаются загадки.
И нередко.
Газета сообщает о научной
гипотезе, о событии, которое ученые сравнили с “одним из десяти египетских
несчастий”. Никто в редакции не задумался: какие такие несчастья?
Никто не вспомнил обиходного речения “казнь египетская”, не
заглянул в словарь, где упоминаются “десять казней египетских”.
Пусть на испытаниях самолет
терпит муки - но почему танталовы? !
А как вам понравится “дуэль
между шестью спортсменками”?!
К героине рассказа (это не
перевод!) подходят пятеро ее напарниц! Трое, пятеро -
по-русски не может относиться к женщинам, но теперь это ошибка очень частая. А напарница -
это та, кто работает на пару, то есть вдвоем, как
же их может быть пять (а с самой героиней шесть)?!
И в газете, и по радио
сказано, что советское киноискусство всегда было нашим “полномочным
полпредом”. Опять пренебрежение к истинному смыслу слова и опять
бескультурье: забыли, что полпред - это и значит полномочный
представитель.
Телепередача. “Внутренний
интерьер”. А наружные интерьеры бывают?! Intérieur и
означает то, что внутри. Объявлены по радио “небольшие
миниатюры” - как будто миниатюра может быть большой!
А в одной рукописи среди
прочих красот некто появлялся, “опираясь на... монокль”! Рукопись
вернули на доработку. И наш “работник” исправил: “с моноклем под мышкой”!
Право, иной раз просто оторопь берет...
Наследники чеховского
телеграфиста не перевелись и поныне и все щеголяют в речах мудреными
словечками. Где-то подхватят, переврут - и суют куда попало. Поистине,
слышали звон...
Читаешь в газетной заметке:
“Вернулись домой на щите...” Заметка - праздничная,
торжествующая, речь идет о победителях. Кто-то, автор или редактор, знал
понаслышке, что щит и победа как-то связаны. Но ведь смысл
речения “вернуться на щите” как раз обратный, это значит не победить, а
пасть в бою, победитель же возвращался со щитом.
Научно-популярная книга,
массовый тираж. Об одном из питомцев московского зоопарка читаем: “огромные
уши... на (!) острой мордочке зверька... выглядят... какими-то подвижными
локаторами... Вернее (!) было бы сказать, не ушки фенеков локаторы, а локаторы, приборы, используемые человеком в современной технике, - это прототипы
ушей животных”!!!
Из дальнейшего ясно: автор
знает, что природа все-таки изобрела звериные уши раньше, чем
человек - локаторы. А вот с “умным словом” не совладал. Оно бы тут и к
месту, только что прототип чего?!
И снова с грустью приходится
отметить: ошибка, которая в прежних изданиях упоминалась как вопиющая,
единственная в своем роде, за последние годы стала почти привычной. Уже в
газете миллионы людей читают, что “Наташа Ростова - прототип сестры
Софьи Андреевны Татьяны”. Что за притча! Оговорился маститый писатель и ученый,
беседуя с журналистом? Допустил описку в черновике нового труда, о котором
рассказывал? Но тогда газета была обязана деликатно его поправить. Или это
промах журналиста, грех корректора, наборщика? Но нельзя же придавать слову
обратный смысл!
Читаем в газете: прообраз
прошлого - опять та же дикость, бессмыслица, ибо в подобных случаях
(как и в сочетаниях про запас, про черный день) про относит
слово отнюдь не к прошлому, но только к будущему.
Непостижимые, невероятные
ошибки - на таких страницах и из таких уст, от которых уж никак ничего
подобного не ждешь.
Серьезная статья называется
“Современник на рандеву”, в тексте опять и опять, да еще с нажимом: “ситуация
рандеву”, “разыгрывается типичная ситуация: треугольник. Он, Она, Другой”. “Рандеву - тема хрупкая, опасно ставить ее на
пуанты” и т. п. Но чего ради многозначительным названием напоминать знаменитую
работу Чернышевского “Русский человек на рандеву”? Разве она тоже - об
интимности, сексе и “типичной ситуации треугольника”?
Надо ли щеголять громкими,
красивыми словами и оборотами не к месту, не думая, какие на самом деле с ними
связаны понятия?
Что такое “антеи, которые
держат на плечах небо”? Во времена античности этот нелегкий труд богами
возложен был на Атланта. Пусть за века у него появились собратья,
и в песне современного менестреля уже “атланты держат небо на каменных
руках”. Однако с “антеями” их все же путать не стоило бы. Антей (в единственном
числе) могуч был, лишь когда соприкасался с матерью своей Землей, а оторванный
от нее силу свою потерял. И как ни грустно, перепутал Атланта с Антеем
писатель, притом далеко не новичок.
В наше время привычны геология,
география, геоцентрическая теория - и опять же из газеты мы
узнаем, что прудам Южной Америки сильно повредил необдуманно завезенный туда... геоцинт
(?!). Не вдруг раскроешь такой псевдоним гиацинта, цветка, в
других случаях довольно безобидного. Тут, похоже, промах не автора, но если сам
автор и не видел верстки, так видел хоть кто-нибудь? Соль ведь не в том, чтобы
свалить вину на корректора, на “стрелочника”. Речь о судьбе языка, а стало
быть, о нашей культуре и грамотности.
Однажды некий ученый оратор
пытался уверить слушателей, тоже людей с высшим образованием, будто глаз вопиющего
в пустыне все еще сверкает одиноко. И даже призывал их въехать в
светлое будущее на троянском коне. Вышло и смешно, и прискорбно.
Однако это была еще не самая страшная беда, почти все слушатели знали, что в
пустыне вопиет не некто одноглазый, и улавливали разницу между победителем
на коне и конем троянским.
А вот когда такое полузнание,
худшее, чем полное бескультурье, проникает на печатные страницы - тогда и
впрямь беда!
Культура нужна редактору и
для того, чтобы не пугаться иных оборотов, которые взяты, допустим, из
церковного обихода, но давно и прочно вошли в сокровищницу народного языка.
Вы пишете: “Меня обвиняют в
семи смертных грехах” - и редактор упрекает: “Здесь набожность
ни к чему!”
И предлагает замену: “На меня
готовы взвалить всякие поклепы”. Да, можно возвести на
человека поклеп, это тоже исконное русское речение. Но ведь и семь
смертных грехов поныне живут в нашем языке и давно уже утратили только
библейский смысл. Точно так же, как латинское “ab ovo” или наше “начал от
Адама” вовсе не означает, что говорящий и впрямь верит в яйцо Леды или
(наперекор учению Дарвина) ставит во главе нашей общей родословной праотца
Адама.
Бывают случаи, умилительные
своей наивностью. Во время бала, когда музыка смолкла, один из танцующих вышел
со своей дамой в сад. На полях рукописи - негодующий редакторский
карандаш: “Она была не дама, а молоденькая девушка! ”
Это уже анекдот. И добро бы
единственный в своем роде.
Когда глохнет душа
Великое это дело -
душевный такт, верная интонация. Вскоре после войны один из крупных наших
писателей, признанный художник слова, бичуя в газетной статье звериную суть
гитлеризма, обронил такие слова: фашисты, мол, рады были “упиться детской кровцой”.
При всем уважении к автору не могу не вспомнить: сказанное в таком контексте,
по такому поводу словечко кровца было невыносимо. Осиротевшим
матерям - да и не только им - оно резало слух и душу. Стихи о
трагических событиях поэт начал так:
У матери
грузди
в кадушке давно усолились,
а сын ее рухнул
на красном снегу уссурийском.
Рифма - звонкая, что и
говорить. И, наверно, поэт хотел потрясти нас силой контраста: вот, мол, мать
готовила сыну мирную закуску к возвращению... А поразил душевной глухотой.
“...Сейчас он был похож скорее
на праздного гуляку, чем на работника (!) гестапо”.
Это написал талантливый,
своеобразный писатель, у которого, судя по всему, и голова, и сердце на месте.
Как же мог он соединить такие несочетаемые, несовместимые слова? Как можно было
рядом с гестаповцем поставить пушкинского Моцарта, хотя бы и поменяв местами гуляку
и праздного? Конечно, эти два слова не остались навечно и только
собственностью Пушкина, но так естественно слиты с ним в сознании читателя, что
рядом с гестапо видеть их нестерпимо.
Так же невозможно,
оскорбительно звучит в романе отечественного автора: “Красная площадь зазывно
влекла к себе, - но мы направились в противоположную сторону”.
Ох, как осторожно надо
обращаться со словом! Оно может исцелить, но может и ранить. Неточное
слово - это плохо. Но куда опасней - слово бестактное. Мы
видели: оно может опошлить самые высокие понятия, самые искренние чувства.
Человек перестает ощущать
окраску слова, не помнит его происхождения и говорит “охранники природы”вместо хранители.
Герой одного рассказа
вернулся в город своей юности, смотрит, вздыхает: “Ничтожный город, но
столько ему отдано сердечных сил, что сколько ни уезжай от него, сколько ни
живи в других городах, а от этого уже не оторвешься”. Городок маленький, городишко крохотный, но презрительное “ничтожный” тут
невозможно!
Известный, уважаемый автор
призывает молодежь любить, беречь родное слово и литературу. И вдруг:
“Претенциозная пошлость лишается пропуска, едва лишь наступает комендантский
час для талантов”.
Странное, даже страшное
сочетание! Если комендантский час объявлен для талантов, то,
пожалуй, как раз им-то и не будет ходу, а вовсе не пошлости!
И опять же, рассказывая с
уважением, с нежностью о девушке-санитарке, хороший писатель вдруг обмолвился:
“Эту “фронтовую сестричку” мы увидим, почувствуем, полюбим как необыкновенно
прекрасную добрую женскую особь”. А слово это куда уместней хотя бы в
примере из словаря Ушакова: “Белуга очень крупная рыба: отдельные особи достигают
1200 кг”.
В одном рассказе отец
объяснял мальчику, считал на пальцах, сколько платят лесорубам
страховки за увечье. А речь шла о том, что каждый день кому-нибудь пилой или
топором отхватывает по нескольку пальцев. Такое соседство
коробило, и редактор подсказал переводчику простейший выход: отец долго,
обстоятельно толковал и подсчитывал, сколько за что платят.
Ну, а если пишет не
профессиональный литератор?
Видный военный вспоминает о
взятии Берлина. В отрывке, который опубликовала молодежная газета, среди
прочего сказано так:
“Маленькие берлинцы подходили
к... походным кухням, протягивали худенькими ручонками свои чашки и плошки и смешно
просили: “Кушат”. “Кушать” - было первым русским словом, которое они
научились произносить”.
Разумеется, автору
воспоминаний вовсе не казалась смешной сама просьба жалких
голодных детишек. Очевидно, они смешно, забавно ее выговаривали. Забавным казалось то, как неправильно произносили они русское слово.
И, разумеется, прославленный военачальник не обязан быть стилистом. Но одно
неловко поставленное слово искажает всю интонацию, в ложном свете рисует
чувство рассказчика, поневоле на этой не очень тактичной интонации
спотыкаешься. Так неужели не споткнулся, ничего не почувствовал редактор?
Отчего он-то не подсказал (тактично!) более уместного слова?
Статья о событиях за рубежом.
“Я шокирован гестаповскими порядками подавления демонстраций!” –
восклицает крупный политический деятель, если верить журналисту. Но шокирована
может быть светская дама, какая-нибудь тетушка Форсайт, когда гость пришел
не в цилиндре, а в мягкой шляпе. Здесь же смысл и тон английского shocked совсем
иной: потрясен, возмущен.
Еще Флобер - едва ли не
строжайший стилист во всей мировой литературе - говорил, что нет хороших и
плохих слов. Все зависит от того, верно ли выбрано слово именно для этого случая.
И самое хорошее слово становится плохим, если сказано не к месту.
Тут-то и нужен такт, верное
чутье.
О тяжело, быть может,
неизлечимо больных людях было написано: “Несчастье связало их одной
веревочкой”. Вышло неуместно и грубо.
“Чтобы ликвидировать
одиночество клуба, запроектирована баня...” - не смешно
ли?
Некто говорит: “Я вижу себя
слепцом! ” Престранное сочетание. Если человек боится ослепнуть, уж
наверно, он скажет иначе. Хотя бы: Мне уже чудится, что я ослеп.
Далеко не все замечают, что одно
и то же слово, пусть самое меткое, звучит совсем по-разному в разном окружении.
Вполне законный оборот “убить время” смешноват в такой, скажем, фразе:
“Оставшееся время он убивал на охоте”. Ибо на охоте убивают еще и
дичь.
Или другая “охотничья” повесть.
Тигр напал на отца с сыном. Убитого старика нашли в луже крови, а “сына и
след простыл”. Так можно сказать о том, кто струсил, сбежал, либо о
самом тигре-людоеде, который успел скрыться. Но недопустимо сказать так о
жертве тигра, о человеке, погибшем страшной смертью. А заодно ни переводчик, ни
редактор не заметили, что через несколько строк есть следы в прямом
смысле - этого самого тигра.
В детской книжке про
обитателей моря описана погоня хищника за жертвой. Можно бы сказать: “...зубастые
акулы были уж тут как тут”. И по смыслу правильно, и по форме
живо. Но ведь преследуемым грозит смертельная опасность, не стоит говорить об
этом так беспечно и легко. И переводчик пишет: настигали - смысл
тот же, а тон, выбор слова куда вернее.
Другой переводчик не смущаясь
применил тот же оборот к судьбе человеческой: “Казалось, тяжелые времена были не
далее как вчера, но вот они опять тут как тут”. Это -
ощущения и раздумья несчастного, полуграмотного бедняка. Фраза слишком сложна,
многословна, и совсем не к месту столь легкий, веселый оборот. Верней бы:
Казалось, они были только вчера - и вот снова настали.
И еще грубее, еще неуместнее:
“...он понял, что его смерть близка. Старик один в этой пустой
комнате, где некого позвать на помощь и некому помочь ему - вот он весь,
тут как тут, умирающий”.
Здесь еще необходимее искать
иное, тактичное решение, и если это не умеет сделать начинающий переводчик,
что-то мог бы подсказать редактор. Хотя бы: Он - старик, один в
пустой комнате, некого позвать, никто ему не поможет - и вот
он умирает.
“Люди преждевременно умирали
от сердечных приступов”. Так и напечатано! Звучит почти пародийно. А все
оттого, что переводчик смешал два родственных слова, не ощущая их окраски:
смерть, разумеется, не преждевременная, а безвременная.
В старом-престаром переводе
“Флорентийских ночей” Гейне стояло: “Когда Паганини снова заиграл, в глазах
моих потемнело”. Много огрехов было в том переводе, но как раз это
сказано просто и верно. А вот в новом переводе, через полвека, мы с изумлением
прочли: “Когда Паганини вновь начал играть, жуткий мрак встал перед моими
глазами”. Это уже стиль людоедки Эллочки...
И так же пародийно в
романе - фатальная женщина, фатальный поцелуй. Разве
недостаточно - роковые?
Не помню, встречалось ли
где-нибудь такое, но, наверное, можно сказать о весенних лужицах, в которых
отразилось ясное небо, что это голубые глаза оттаявшей земли. А вот можно ли
наоборот? Звучит по радио песня: “И расплескались на пол-лица глаз твоих
голубые лужицы”. Что-то сомнителен этот поэтический образ. Едва ли
хоть одну девушку обрадует, что ее глаза любимый, пусть даже не совсем всерьез,
сравнил с лужами. Тут и уменьшительный суффикс не утешает.
“Разухабистые проселки...
нехоженые тропы науки”. Вышли не ухабы, не трудные пути, а
частушки!
Из газеты: “Распутные дороги”!
Зачем обвинять дороги в “аморалке”? Речь просто о распутице.
Серьезный, хороший человек,
воспитанный в строгих правилах британской добропорядочности, хочет наконец
узаконить свои отношения с любимой женщиной - прежде это было невозможно.
Женщина готова продолжать “незаконную” связь, лишь бы не подвергать его
неприятностям, нареканиям “общества”. Он спрашивает: “Are you comfortable?”
Если хоть на секунду
задуматься, в чем смысл разговора, если прислушаться к тому, что чувствуют два
человека, которые давно друг друга любят и немало выстрадали, в смысле этих
слов нельзя ошибиться: Разве тебе легко, хорошо в незаконном
положении любовницы?
Но переводчик не вникает в
чувства и настроения, в логику разговора, он берет первое же значение слова. И
пишет: “Тебе удобно? ” И выходит, что смысл вопроса: удобно ли ей сейчас
сидеть на диване!
Некто говорит о прогулках,
которые он совершал с приятелем и с возлюбленной: “Мы с нею часто гуляли после
обеда, но не заходили так далеко, как с ним”. Право же, рядом с прогулками
ни к чему оборот, имеющий отчетливое второе значение.
Старухе захотелось завести
собачонку. Брат ее, хозяин дома, поначалу против этой затеи. В переводе он
командует: “Выбрось собаку вон! ” и дальше диалог.
Она: - Собака очень
породистая.
Он: - Откуда ты знаешь?
Ты не видишь дальше своего носа!
На самом деле такая грубость
у этого автора, в отношениях этих стариков немыслима. В
подлиннике: “Out with it” - не выбрось, а выкладывай всю
правду, объясни начистоту, откуда взялась в доме собака. И дальше:
“You don’t know a dog from a door-mat” - Ты же ничего не смыслишь в
собаках (а стало быть, не можешь знать, породиста ли она).
Тут не просто ошибки, дело не
только в незнании языка. Переводчик глух к мысли и к характерам, он не
понимает, что эти люди так говорить не могут.
Но бывает бестактность не
случайная, можно сказать, злонамеренная.
Иной автор, чувствуя, что
из-под пера выходит нечто суховатое и скучноватое, пытается “оживить” страницу
при помощи развязности. И нередко развязность оказывается оборотной стороной
канцелярита.
Из статьи серьезного критика:
“...одним из счастливцев, успевших поприсутствовать при собственном посвящении
в классики, выглядит (такой-то)”. Сказано мудрено и в то же время с
неким приплясом. А затем появляется “преходящая” “полоса шатких
самообольщений”, которая (у такого-то) “была и вовсе краткой и отмечена
скорее головными поползновениями обратить необходимость в добродетель”.
Неужели не слышно, что слова
эти прямо-таки шипят друг на друга? “Головные поползновения”! Что это -
острота? Или “художественность”? И дальше: “...обрыв религиозной пуповины, которая прикрепляла умы к некоторому средоточию... смыслов
Вселенной, нес в себе, помимо обретенной самостийности, и свои утраты”. Или:
“...самые дерзновенные чаяния сбываются понарошку, карнавально...” -
сочетается ли это?
О друг мой, Аркадий, не
говори красиво...
А порой суховат и скучноват
зарубежный автор, и для “оживления” прибегает к отсебятине, к той же
развязности переводчик. Если переводчик все же одаренный, то он сочиняет и
дурачится не сплошь. Лишь кое-где мелькнет залихватское, чуждое авторской
манере словечко. И тогда, скажем, в научной фантастике гости из космоса околачиваются
вокруг Земли, Меркурий вихляется на своей оси (а это просто-напросто
либрация, и надо бы покачивается), о космическом корабле говорят,
что он долбанется о поверхность планеты. В речи героев, а то и в
авторской речи без всяких к тому оснований появляются “субчик”, “кошмарно”,
“плевое дело” и наше послевоенное “точно”. Но это - отдельные огрехи.
Иное дело переводчик бестактный
и самоуверенный, да еще при не слишком зорком редакторе. Тогда жди беды! Автор
не узнал бы себя в грубой и злой карикатуре, которую получает в переводе ни о
чем не подозревающий читатель.
Птица сидит “с умственно-отсталым
и вместе с тем негодующим видом” - тут явно не только
промах переводчика, а именно попытка сострить (вид у птицы, вероятно, неумный,
дурацкий).
“Мы сидим... в баре... и вид у
нас жутко невеселый”. Усталым после неудачных скитаний охотникам такой
оборот куда меньше подходит, чем каким-нибудь “стилягам”, но переводчик
почему-то воображает, что так лучше, живее.
Хищные птицы “с мрачной
обнадеженностью... воззрились на нас - обстоятельство
малоутешительное, если учесть умственное состояние нашего
проводника”. Кое-что здесь наверняка от неумелости, от кальки. Но
главное - все это вычурно, развязно, с ненужным приплясом. А кстати,
неясен смысл: птицы, надо думать, смотрят с надеждой (надеются на
поживу, на то, что им что-нибудь перепадет).
О походке толстяка: “Он
вразвалочку колыхал (?) в нашу сторону”.
О породе зверей: “...ни в их
нраве, ни в их повадках я не нашел ничего такого, что импонировало бы мне до
глубины души (!). Враг общества номер один почему-то представлялся мне шиковатой
(?!) колоритной личностью, а оказался злобной стенающей тварью,
лишенной какого бы то ни было личного обаяния”. Тут все
безвкусно, безграмотно. Это уже не случайные вкрапления, нередкие нечаянности,
так ухарски переведена вся книга.
И если бы только она одна!
Переводились рассказы
писателей страны-доминиона, в основном - о судьбах коренных жителей.
Литература страны еще очень молода, авторы не слишком искушены, им и самим не
всегда хватает мастерства, такта и чувства меры, особенно когда они
посмеиваются над своими героями. Тем нужнее верный слух, верный выбор слов
переводчику. Но...
Племя аборигенов не дает
колонизаторам надругаться над своей святыней. Одержав первую победу, племя
веселится. У автора сценка ироническая, в переводе - разудалый балаган.
Язык может показаться живым, но это - по милости развязного, залихватского
тона: вопрошал, распалялся, разглагольствовал, ничего
себе положеньице - таков выбор слов там, где в этом нет никакой нужды.
Переводчик пишет болтовня, а в подлиннике дети уже не верят в
старые сказки о колдунах. В переводе старуха - героиня рассказа со