О чем беседовали Аженор и Мюзарон, проезжая в горах Арасены

Мы уже знаем, что, получив приказ нового короля Кастилии, Молеон и его оруженосец светлой лунной ночью отправились в дорогу.

Ничто на свете не могло порадовать сердце Мюзарона сильнее, чем неумолчный перезвон нескольких экю, что перекатывались в недрах его бездонного кожаного кармана; но в этот день сердце достойного оруженосца веселило не жалкое звяканье пары монеток, а радовал густой звук сотни полновесных флоринов, которые приплясывали в мешочке, стремясь потеснее прижаться друг к другу; посему радость Мюзарона была и полной и звонкой.

Уже в те времена из Бургоса в Сеговию была проложена прекрасная дорога, но именно из-за ее оживленности и красоты Молеон подумал, что было бы неосторожно следовать этим прямым путем. Поэтому, как истинный беарнец, он бросился в сьерру, проезжая через живописные отроги — они заросли цветами и мхом — каменистого западного склона, что тянется от Коимбры до Туделы, словно складка, созданная самой природой.

В первые же часы поездки Мюзарон, который с помощью своих экю надеялся провести время в дороге в свое удовольствие, испытал сильное разочарование. Если люди в городах и на равнине под двойным нажимом дона Педро и дона Энрике лишились своих богатств, то с горцев, которые никогда не были зажиточными, взять вообще было нечего. Поэтому наши путешественники — они были вынуждены обходиться козьим молоком, грубым простым вином, ячменным хлебом — очень скоро стали сожалеть об опасностях равнины, которые были связаны с жареным козленком, ольей-подридой[151]и добрым, выдержанным в бурдюках вином.

Вот почему Мюзарон и начал горько сетовать на то, что ему не попадается враг, с которым он мог бы сразиться.

Аженор мечтал совсем о другом и молчал, давая слуге изливаться в жалобах; потом, когда воинственное бахвальство оруженосца нарушило его глубокую задумчивость, он наконец-то, к несчастью для себя, улыбнулся.

Эта улыбка, в которой действительно проскользнуло недоверие к его воинственности, очень не понравилась Мюзарону.

— Я не считаю, сеньор, — сказал он, обидчиво скривив губы и скорчив недовольную гримасу (столь необычное выражение физиономии не вязалось с привычным добродушием его открытого лица), — и не думаю, чтобы ваша милость когда-либо сомневались в моей храбрости, доказательством которой мог бы послужить не один мой геройский поступок.

Аженор кивнул в знак согласия.

— Да, не один геройский поступок, — повторил Мюзарон. — Напомнить ли мне о мавре, которого я так славно продырявил во рвах Медины-Сидонии? Или о другом мавре, которого я собственными руками задушил прямо в комнате несчастной королевы Бланки? Ловкость и смелость, скромно замечу я, будут моим девизом, если когда-нибудь меня возведут в рыцарское достоинство.

— Все, что ты говоришь, — чистая правда, мой дорогой Мюзарон, — сказал Аженор, — но скажи, к чему ты клонишь, расточая свои пылкие речи и грозно хмуря брови?

— Значит, сеньор, вам со мной совсем не скучно? — спросил Мюзарон, ободренный сочувственным тоном, который он уловил в голосе хозяина.

— С тобой я скучаю редко, добрый мой Мюзарон, но наедине со своими мыслями не скучаю никогда.

— Благодарю вас, сударь! Но мне сразу становится скучно, едва я подумаю, что здесь мы не встретим ни одного подозрительного путника, у которого мы могли бы подцепить на острие копья добрый кусок холодного мяса или большой бурдюк славного винца, что делают на морском побережье.

— Ах, Мюзарон, я понимаю, что ты голоден и тебя зовет в бой пустое брюхо.

— Совершенно верно, сеньор, как говорят кастильцы. Посмотрите, какая прелестная дорожка вьется у нас под ногами! И представить только, что, вместо того чтобы блуждать в этих проклятых ущельях среди неприветливых берез, мы смогли бы, спустившись вниз по этой тропе всего на одно льё, оказаться на равнине, вон там, где виднеется церковь. А рядом с ней — вы видите, сударь? — валит густой, жирный дым. Разве церковь не взывает к вашему сердцу благочестивого рыцаря, доброго христианина? О, чудесный дым, даже отсюда чувствуешь, как вкусно он пахнет!

— Мюзарон, мне не меньше тебя хочется другой жизни, встречи с людьми, — ответил Аженор, — но я не имею права подвергать себя лишним опасностям. При исполнении моей миссии меня подстерегает немало серьезных, неизбежных испытаний. Пусть эти горы бесплодны и пустынны, зато они безопасны.

— Что вы, сеньор, храни вас Бог! — взмолился Мюзарон, который явно решил не уступать без борьбы. — Спуститесь со мной хотя бы на треть склона; там вы и будете меня ждать. А я, добравшись до этого дыма, сделаю кое-какие запасы, что помогут нам продержаться. Я обернусь за два часа. Следы мои сотрет ночь, а завтра мы будем далеко.

— Мой дорогой Мюзарон, — сказал Аженор, — слушайте меня внимательно.

Кивнув головой, оруженосец насторожился, словно заранее предвидя, что все сказанное хозяином будет идти вразрез с его замыслом.

— Я не позволю вам ехать в объезд или сворачивать в сторону до тех пор, пока мы не доберемся до Сеговии. В Сеговии, сеньор сибарит,[152]у вас будет все, что пожелаете: изысканный стол, приятное общество. Наконец, там с вами будут обходиться так, как полагается обходиться с оруженосцем посла. Кстати, разве не Сеговия тот город, что я вижу на равнине? Он окутан туманом, но в центре его я замечаю высокую красивую колокольню и сверкающий купол собора. Завтра вечером мы будем там; поэтому из-за пустяка не стоит сворачивать с дороги.

— Я вынужден повиноваться вашей милости, это мой долг, — жалобным голосом ответил Мюзарон, — и я не пренебрегаю своим долгом, но если мне будет позволено высказать одну мысль, которая ни в чем не противоречит интересам вашей милости…

Аженор взглянул на Мюзарона, который встретил его взгляд кивком головы, означающим: «Я настаиваю на том, что сказал».

— Ладно, говори, — согласился молодой человек.

— Дело в том, что в моей, а значит, и вашей стране, — затараторил Мюзарон, — есть пословица, которая советует звонарю сперва бить в маленькие колокола, а уж потом — в большие.

— Ну и в чем смысл этой пословицы?

— Смысл ее в том, ваша милость, что, перед тем как мы въедем в Сеговию, то есть в большой город, было бы лучше наведаться в этот маленький городок. Вполне вероятно, что там мы услышим истинную правду о том, как обстоят дела. Ах, если бы ваша милость знали, какие добрые знамения несет мне дым из этого городка!

Аженор был человек здравомыслящий. Первые доводы Мюзарона его взволновали мало, но последний аргумент убедил; кроме того, он думал, что если Мюзарон вбил себе в голову, будто ему необходимо отправиться в ближайший городок, то не дать ему осуществить этот замысел означало полностью вывести его из себя, что предвещало Аженору по крайней мере целый день выносить самое гнусное, что только может быть на свете, — плохое настроение слуги; и угроза эта оказывалась гораздо хуже и мрачнее, чем любая непогода.

— Хорошо, будь по-твоему, Мюзарон, я уступаю твоим желаниям, поезжай и разузнай, что там творится вокруг этого дыма, и возвращайся рассказать мне.

Поскольку с первых минут спора Мюзарон был почти уверен, что закончится все в его пользу, то он воспринял разрешение хозяина, ничем не выдав своей великой радости, и, пустив лошадь рысью, стал спускаться по извилистой тропе, которую уже давно пожирал глазами.

Чтобы удобнее было ждать возвращения оруженосца, Аженор расположился в прелестном скалистом амфитеатре; арену его устилал тонкий, встречающийся только в горах мох, где росли редкие березы и было множество дивных цветов, что распускались лишь у края пропасти; прозрачный источник, словно зеркало, сверкал в естественной чаще, потом, журча, сбегал вниз по камням. Аженор напился из него, затем, сняв шлем, присел у мягкого основания зазеленевшего дуба, под сенью трепещущей листвы.

Вскоре, словно истинный рыцарь из старинных фаблио[153]и героических песен, молодой человек отдался во власть сладостных мыслей о любви, которые так сильно его захватили, что он, сам того не заметив, перешел от грез к восторженным видениям, а от них — ко сну.

В возрасте Аженора не спят без сновидений, поэтому, едва молодой человек смежил глаза, ему приснилось, что он уже в Сеговии, что король дон Педро повелел заковать его в кандалы и бросить в темницу, сквозь решетки которой смотрела на него прекрасная Аисса; но, как только милое видение озарило мрак его узилища, прибежал Мотриль; тогда сей утешительный образ исчез, и мавр с Аженором сошлись в поединке; в разгар схватки, когда он почувствовал, что вот-вот рухнет без сил, послышался стук копыт, возвещающий о появлении нежданного помощника.

Топот копыт мчащегося галопом коня так неотвязно проникал в его сон, что поглощал все чувства Аженора, и он проснулся, услышав первые слова всадника, который прискакал к нему.

— Сеньор! Сеньор! — кричал чей-то голос.

Аженор открыл глаза: перед ним был Мюзарон.

Впрочем, презабавно выглядело это появление достойного оруженосца, восседавшего на лошади, которой он управлял лишь одними коленками, потому что обе его руки были вытянуты вперед так, словно он играл в прятки; на локте одной висел связанный за все четыре лапы бурдюк, на локте другой — завязанная за четыре угла простыня, где находился мешочек изюма и копченые языки, тогда как на ладонях он, словно пару пистолетов, держал жареного гуся и каравай хлеба — его хватило бы на ужин полудюжине человек.

— Сеньор, сеньор! — кричал Мюзарон. — Важная новость!

— Что там еще? — воскликнул рыцарь, надевая шлем и хватаясь за рукоять меча, как будто за Мюзароном гнался целый полк врагов.

— О, какая прекрасная мысль меня осенила! — продолжал Мюзарон. — Даже подумать страшно, что мы проехали бы мимо, если бы я не настоял на своем!

— Да говори же, в чем дело, чертов болтун! — нетерпеливо воскликнул Аженор.

— В чем дело?.. Да в том, что в эту деревню меня привел сам Господь Бог!

— И что же ты узнал, черт побери? Отвечай скорей!

— Узнал, что король дон Педро… я хотел сказать бывший король дон Педро…

— Ну дальше что?

— Дальше? Дона Педро в Сеговии больше нет.

— Это правда? — с досадой спросил Молеон.

— Истинная правда, сеньор… Вчера вернулся алькальд, что вместе с властями городка выезжал встречать дона Педро, который позавчера проехал стороной по равнине, направляясь из Сеговии…

— Куда?

— В Сорию.

— Вместе с двором?

— Да.

— И Мотриль с ним? — помедлив, спросил Аженор.

— Конечно.

— А не было ли с Мотрилем… — пробормотал молодой человек.

— Носилок? Думаю, были. Мотриль с них глаз не спускает. Их, кстати, теперь крепко стерегут.

— Что ты хочешь сказать?

— Что король от них ни на шаг не отходит.

— От носилок?

— Разумеется… Он сопровождает их верхом. У этих носилок он даже принимал алькальда и властей городка.

— Ну что ж, дорогой мой Мюзарон, поедем в Сорию! — сказал Молеон с улыбкой, которая плохо скрывала охватившее его беспокойство.

— Поедем, ваша милость, но только не по этой дороге. Сейчас Сория позади нас. Я в городке разузнал все: мы едем налево, прямо через горы и попадаем в ущелье, которое тянется вдоль равнины. Оно избавит нас от переправы через две реки и на одиннадцать льё сократит путь.

— Хорошо, беру тебя в проводники, но помни об ответственности, что ты на себя берешь, мой бедный Мюзарон.

— Помня о ней, я позволю себе заметить, сеньор, что вам следовало бы провести эту ночь в городке. Видите, уже вечер спускается, прохлада дает о себе знать; через час ночь застигнет нас в дороге.

— Потратим этот час с пользой, Мюзарон, а раз ты все разведал, то показывай дорогу.

— А как же ваш ужин, сеньор? — воскликнул Мюзарон, в последний раз пытаясь уговорить хозяина.

— Поужинаем, когда найдем подходящее место для ночлега. Вперед, Мюзарон, в путь!

Мюзарон не возражал. В голосе Аженора иногда слышалась определенная интонация, которую Мюзарон превосходно распознавал; когда подобной интонацией сопровождался какой-либо приказ, спорить было бесполезно. Ценой немыслимых манипуляций оруженосец, не выпуская из рук ни одной из тяжестей, умудрился поддержать хозяину стремя и, благодаря какому-то чуду равновесия, взгромоздился со всей поклажей на лошадь; он поехал впереди и отважно углубился в горное ущелье, что должно было избавить их от переправы через две реки и на одиннадцать льё сократить дорогу.

XIV