Понедельник, 27 марта 1944 г.

Дорогая Китти,

Вообще, значительная часть описания нашей жизни в Убежище должна быть

посвящена политике. Поскольку эта тема меня не так уж интересует, я все

откладывала ее в сторону. Но сегодня мое письмо будет об этом.

По вопросам политики мнения часто расходятся. Это естественно, так же

как и то, что в трудные военные времена об этом говорят больше, чем обычно.

Но глупо, что разговоры о политике часто приводят к ссорам! Пусть заключают

пари, смеются, спорят, рассказывают анекдоты, но только не ругаются, ведь

ссоры обычно заканчиваются плохо.

Люди с воли часто приносят ложные вести, но радио нас еще никогда не

обманывало. Настроение Яна, Мип, Кляймана, Беп и Куглера непрерывно меняется

то в одну, то в другую сторону -- в зависимости от политических прогнозов. У

Яна, пожалуй, меньше, чем у других.

Здесь, в Убежище, политическая атмосфера всегда одинаковая. Во время

наших многочисленных дебатов о наступлении, военных бомбардировок,

выступлениях министров слышишь самые разнообразные высказывания!

"Невероятно!" "Боже правый, если они только сейчас начинают, на что же они

рассчитывают?" "Дела идут замечательно, лучше нельзя!"

Оптимисты и пессимисты и, прежде всего, реалисты, не устают высказывать

свои суждения и, как водится, каждый убежден в собственной правоте.

Вот, например, одну даму выводит из себя безграничное доверие ее

высокочтимого супруга к англичанам, а некий господин нападает на эту даму за

ее насмешливое и скептическое отношение к его любимой нации!

И так с утра до вечера, и что удивительно -- никому не надоедает. Я

нашла одно безотказное средство, которое никогда не подведет. Представь, что

тебя уколют булавкой -- обязательно подскочишь. И с моим средством так же.

Начни разговор о политике -- всего один вопрос, слово или предложение - и

вся семья включается, как один!

Как будто не достаточно было сообщений немецкого командования и

английского Би-би-си, так недавно настроили еще канал "Воздушная волна".

Прекрасно, конечно, хоть новости часто удручающие. Англичане врут, подобно

немцам, утверждая, что совершают воздушные налеты круглосуточно.

Итак, радио включается в восемь утра, если не раньше, и потом каждый

час до девяти, а то и десяти-одиннадцати вечера. Это подтверждает то, что

наши взрослые -- весьма терпеливые тугодумы (касается лишь некоторых, и я

никого не хочу обидеть). По-моему, одной или двух сводок в день вполне

хватило бы. Но старые гуси ... впрочем, о них я уже высказалась. Слушают все

передачи подряд, а если не сидят перед радио, не едят и не спят, то говорят

о еде, сне и политике. Как бы от такой рутины самой преждевременно не

состариться!

А вот идеальный пример: речь нашего любимого Уинстона Черчилля.

Воскресенье, девять вечера. Чайник под колпаком стоит на столе, входят

гости. Дюссель усаживается слева от радио, господин Ван Даан перед ним,

Петер рядом. Мама с другой стороны от Ван Даана, за ней его супруга. Мы с

Марго сзади, Пим за столом. Кажется, я не очень ясно описала, в какой

последовательности мы сидим, но это не так уж важно. Мужчины курят, у Петера

от напряжения слипаются глаза. Мама одета в длинную ночную рубашку, она и

госпожа Ван Даан вздрагивают от гула самолетов, которые все же летят по

направлению к Эссену, что бы там не говорил Черчилль. Папа потягивает чай,

мы с Марго тесно прижались друг к другу, потому что на наших коленях спит

Муши. У Марго в волосах бигуди, моя пижама слишком короткая. Мирно, спокойно

уютно, но я с волнением ожидаю окончания выступления. А они, кажется, не

могут дождаться конца и дрожат от нетерпения в предвкушении диспута. Словно

мышка, выглядывающая из норки, дразня кошку, они провоцируют друг друга и

готовы спорить до бесконечности.

Анна

Вторник, 28 марта 1944 г.

Дорогая Китти,

Я могла бы еще много рассказать на тему политики, но сегодня у меня

много других новостей. Во-первых, мама запретила мне ходить наверх, потому

что считает, что госпожа Ван Даан ревнует. Во-вторых, Петер предложил Марго

приходить наверх вместе со мной -- не знаю, из вежливости или он хочет этого

в самом деле.

И что же теперь? Из-за мамы я вынуждена сидеть здесь, в обществе

Дюсселя. Уж не ревнует ли она сама? А папа поддерживает нашу с Петером

дружбу и радуется нашему взаимопониманию. По-моему, Марго тоже любит Петера,

но понимает, что втроем нельзя разговаривать так свободно и откровенно как

вдвоем.

Мама предполагает, что Петер влюблен в меня, и честно говоря, мне бы

хотелось, чтобы это была правда. Тогда мы с ним окажемся на равных, и нам

будет легче друг с другом. Мама говорит, что Петер слишком часто на меня

смотрит. Это верно: мы постоянно обмениваемся взглядами, и я замечаю, что он

любуется моими ямочками на щеках. Но что могу с этим поделать?

Я в очень трудном положении. С мамой мы в конфликте. Папа закрывает

глаза на наше несогласие. Мама очень переживает из-за того, что любит меня,

а я ее нет. Я же вовсе не переживаю: она для меня как бы уже не существует.

А Петер... Нет, Петера я не оставлю, он так мил, и я восхищаюсь им.

Между нами может возникнуть что-то особенное. Почему же старшие суют нос в

наши дела? К счастью, я привыкла скрывать свои чувства, и поэтому никто не

замечает, как он мне нравится. Скажет ли он, наконец, что-нибудь? Почувствую

ли я прикосновение его щеки, как это было во сне с Петелем? О, Петер и

Петель -- вы слились для меня воедино. Взрослые нас не понимают, им

неведомо, что мы счастливы, когда сидим рядом и молчим. Они не понимают,

почему нас так тянет друг к другу! О, когда же мы преодолеем трудности? И

все же хорошо, что сейчас нам трудно, тем чудеснее нам будет потом. Когда он

кладет голову на руки и закрывает глаза, то кажется совсем ребенком. Он

такой ласковый, когда играет с Муши. Он сильный, когда поднимает мешок с

картошкой или другие тяжести. Он мужественный, когда наблюдает за обстрелом

или пытается в темноте обнаружить вора. А его беспомощность и неловкость

меня только трогают. Я люблю, когда он мне что-то объясняет, и сама всегда

рада ему помочь.

Да, что нам наши мамаши! Только бы он сам не избегал меня.

Папа утверждает, что я кокетка, но это не так -- я тщеславна, не более.

Мне редко приходилось слышать комплименты о моей внешности, кроме как от

Ц.Н. -- тот говорил, что я очень мило смеюсь. А вот вчера Петер сделал мне

комплимент, так что приведу весь наш разговор.

Петер часто просит меня: "Засмейся!" Вчера я спросила его, почему он

этого хочет.

- Потому что тебе это очень идет. У тебя появляются ямочки на щеках,

интересно, откуда они берутся?

- Это у меня с рождения. Единственная моя красота!

- Нет, это совсем не так!

- Почему же? Я знаю, что красавицей меня не назовешь, я никогда ею не

была и не стану.

- Не согласен. По-моему, ты очень симпатичная.

- Неправда.

- Если я говорю, то можешь мне верить!

После этого я, конечно, сказала, что и он очень славно выглядит.

Анна

Среда, 29 марта 1944 г.

Дорогая Китти,

Вчера в своем выступлении по голландскому радио министр Болкенштейн

сказал, что военные воспоминания, дневники и письма приобретут позже большую

ценность. После этого все, конечно, заговорили о моем дневнике. Ведь как

интересно будет опубликовать роман о жизни в Убежище. Уже по одному названию

люди подумают, что это увлекательный детектив.

А если серьезно: что, если лет через десять после войны рассказать, как

мы, евреи, здесь жили, ели, разговаривали? Хотя я тебе много рассказываю,

это лишь небольшая часть нашей жизни. Например, ты не знаешь, что наши дамы

ужасно боятся бомбежек, и что в воскресенье 350 английских самолетов

сбросили пол миллиона килограмм взрывчатки на Эймейден, дома тогда дрожали,

как трава на ветру. И что всюду свирепствует эпидемия. Чтобы рассказать все,

пришлось бы писать целый день напролет. Люди стоят в очередях за овощами и

другими товарами, врачи не могут навещать больных, потому что их машину тут

же украдут. Взломов и грабежей так много, что невольно спрашиваешь себя: что

же случилось с голландцами? Дети от восьми до одиннадцати лет разбивают окна

в домах и тащат все, что попадается под руку. Никто не решается уйти из

квартиры даже на пять минут, потому что за это время можно лишиться всего.

Ежедневно в газете публикуются объявления с просьбой вернуть за

вознаграждение украденные пишущие машинки, персидские ковры, электрические

часы, ткани. Городские куранты разбирают на части, то же - с

телефонами-автоматами в будках.

Но откуда взяться хорошему настроению в народе, если все голодают,

недельного пайка едва хватает на два дня, и только в кофейном суррогате нет

недостатка. Высадка союзников все откладывается. А между тем мужчин угоняют

в Германию, дети недоедают и болеют, одежда и обувь у всех износилась. Новая

подметка стоит на черном рынке семь с половиной гульденов, а сапожники или

вообще отказываются принимать обувь, или обещают починить ее только через

четыре месяца, и за это время туфли часто пропадают.

Одно хорошо: трудности с продуктами и произвол властей приводят к росту

сопротивления против оккупантов. Служба по распределению продовольствия,

полиция, чиновники разделились на две группы. Одни делают все возможное,

чтобы помочь соотечественникам, другие выдают своих сограждан, из-за чего те

попадают в тюрьмы. К счастью, таких предателей среди голландцев совсем

немного.

Анна

Пятница, 31 марта 1944 г.

Дорогая Китти,

Подумай только: сейчас еще довольно холодно, а многие уже с месяц сидят

без угля. Вот весело! Но настроение оптимистичное: дела на русском фронте

развиваются блестяще! Не буду подробно писать о политике, но вот главные

новости: русские войска вплотную подошли к границам Генерал-губернаторства

(12) и к реке Прут в Румынии. Еще они стоят у Одессы и окружили Тернополь.

Каждый вечер мы ждем чрезвычайного сообщения от Сталина.

В Москве ежедневно салют. Хотят ли они этим напомнить, что война еще

продолжается или просто выражают радость -- не знаю.

Немцы оккупировали Венгрию. Там живет миллион евреев, боюсь, что им

плохо придется.

У нас ничего особенного. Сегодня у господина Ван Даана день рождения,

он получил в подарок две пачки табака, кофе на одну чашку (его жена

сохранила его с прежних времен), лимонный пунш от Куглера, сардины от Мип,

одеколон от нас, сирень и тюльпаны. Да, и чуть не забыла -- малиновый торт,

немного клейкий из-за плохой муки и недостатка масла, но все же вкусный.

Разговоры о нас с Петером немного приутихли. Сегодня вечером он за мной

зайдет: это ему по-прежнему дается трудно, а поэтому и мне. Так приятно, что

с ним я могу свободно говорить на любые щекотливые темы, что немыслимо с

другими мальчиками. Например, разговор у нас зашел о крови и в частности, о

менструации. Петер находит, что женщины выносливы, потому что ежемесячно

теряют кровь. Он и меня считает сильной. Ха-ха, почему бы это?

Моя жизнь сейчас гораздо лучше. Бог не оставляет меня и не оставит

никогда.

Анна Франк

Суббота, 1 апреля 1944 г.

Милая Китти,

Мне все-таки трудно, и ты, конечно, понимаешь, о чем я. Я так мечтаю о

поцелуе, и кажется, напрасно. Наверно, он видит во мне лишь товарища, не

больше.

Я знаю, и ты знаешь тоже, что у меня твердый характер. Я привыкла одна

и сама преодолевать трудности. Мама никогда не была мне поддержкой. Но

сейчас мне так хочется прижаться к его плечу и замереть. Не могу забыть свой

сон о щеке Петера, ах, как все было чудесно тогда! Неужели ему достаточно

того, что между нами сейчас? Или он просто не решается признаться в любви?

Но почему он так часто зовет меня к себе? И почему молчит?

Я должна не думать об этом, а успокоиться, терпеливо ждать, и все тогда

придет... Но я так не могу, и это ужасно. Получается, что я за ним бегаю: не

он приходит ко мне, а я -- к нему. В этом виновато еще и расположение

комнат. Он должен это понять!

Анна Франк

Пятница, 3 апреля 1944 г.

Милая Китти,

Хотя это не в моих привычках, напишу тебе о еде, потому что с ней

большие трудности -- не только в Убежище, но и везде в Голландии и даже по

всей Европе. За 21 месяц пребывания здесь мы пережили несколько продуктовых

периодов, а что это означает, ты сейчас услышишь. Период -- это промежуток

времени, когда у нас едят главным образом одно и то же блюдо или один и тот

же вид овощей. Так, одно время мы изо дня в день питались исключительно

эндавием (13) -- с песком и без, отдельно или размятого с картошкой. Затем

наступила очередь кольраби, огурцов, помидоров, шпината, квашеной капусты и

так далее. Не очень приятно два раза в день -- днем и вечером -- есть кислую

капусту, но не голодать же. А теперь у нас и вовсе замечательный период --

вообще нет свежих овощей. Наш обед по будним дням состоит из коричневой

фасоли, горохового супа, картошки с мучными шариками, а если повезет, то

перепадает немного салата или полугнилой морковки. А иначе -- дополнительная

порция фасоли. Картошка -- обязательный компонент каждой трапезы. Ее, слегка

обжаренную, мы едим даже на завтрак - из-за недостатка хлеба. Суп варится из

фасоли, картофеля и бульонных концентратов. Вечером снова картошка, слегка

политая капелькой соуса и к ней салат из свеклы, запас которой, к счастью,

еще не иссяк. Мучные шарики мы лепим из "правительственной" муки с

добавлением воды и дрожжей. Они клейкие, твердые и камнем ложатся в желудке.

Вот такие дела!

Наше лучшее угощение -- кружочек ливерной колбасы или кусочек хлеба с

джемом. Но мы живы, и это главное! И даже находим нашу скудную еду вполне

вкусной...

Анна Франк

Среда, 5 апреля 1944 г.

Милая Китти,

Я не знаю, имеет ли смысл проходить здесь школьную программу. Конец

войны представляется далеким, невозможным, сказочным и слишком прекрасным.

Если война к сентябрю не закончится, то в школу я уже не вернусь: не хочу

отставать от других на два года. Дни заполнены только Петером, мыслями,

мечтами. Я так устала от этого, что в субботу вечером почувствовала себя

совсем опустошенной. Разговаривая с Петером, я едва сдерживала слезы, а

позже хохотала с Ван Даанами за стаканом лимонного пунша, возбудилась и

развеселилась, но оказавшись одна, поняла, что мне необходимо выплакаться.

Как была, в ванной, в ночной рубашке, я сначала долго и истово молилась, а

потом ревела, вся сжавшись на каменном полу, опустив голову на руки. Все еще

всхлипывая, я вернулась в спальню, стараясь сдерживаться, чтобы никто меня

не услышал. Я пыталась сама приободрить себя и все повторяла: "Я должна,

должна, должна..." Окоченевшая от непривычной позы, я упала на край кровати

и долго боролась с собой, пока около половины одиннадцатого не легла спать.

И все прошло!

Действительно, прошло. Я должна много работать, чтобы не остаться

глупой, чтобы чего-то достигнуть и стать журналисткой. Именно этого я хочу!

Я знаю, что могу писать. У меня есть несколько удачных рассказов и смешных

описаний жизни в Убежище, интересных отрывков из дневника. Но талантлива ли

я в самом деле, это еще надо доказать.

"Сон Евы" -- моя лучшая сказка и удивительно то, что я сама не знаю,

как она пришла мне в голову. В "Жизни Кади" есть удачные места, но в целом

это ничто. Я сама - свой самый строгий и лучший судья, знаю, что написано

хорошо, а что плохо. Только сам испытавший это, понимает, как это чудесно -

писать. Я раньше жалела, что плохо рисую, а сейчас безумно счастлива, что,

по крайней мере, писать мне удается. Если окажется, что я недостаточно

талантлива, чтобы сочинять книги или работать в газете, то я всегда смогу

писать просто для себя. Но я хочу достигнуть большего, я и представить себе

не могу, что проживу жизнь, как мама, госпожа Ван Даан или другие женщины,

которые не работают или работают только ради денег. Мне недостаточно иметь

мужа и детей, я не хочу подобно большинству влачить бесполезное

существование. Я должна сделать что-то полезное и приятное для людей,

которые меня окружают и ничего не знают обо мне... Я хочу что-то оставить и

после моей смерти. Поэтому я так благодарна Богу, что он уже при моем

рождении дал мне способность мыслить и писать -- выражать все, чем я живу!

Когда я пишу, я счастлива: грустные мысли исчезают, и я снова полна

сил! Но я по-прежнему не уверена, смогу ли в будущем написать что-то

значительное, стану ли писательницей или журналисткой? Я надеюсь на это,

очень надеюсь, потому что для меня необыкновенно важно выражать свои мысли,

идеалы и фантазии. Над "Жизнью Кади" надо еще много трудиться, в мыслях у

меня уже все готово, но сама работа не очень спорится. Может, так и не

удастся закончить, и все полетит в корзину для бумаг или камин. С другой

стороны, я думаю: в четырнадцать лет и с таким малым опытом еще невозможно

писать философские сочинения.

Так что вперед с новыми надеждами! Все у меня получится, я знаю, что

смогу!

Анна Франк

Четверг, 6 апреля 1944 г.

Милая Китти,

Ты просила меня рассказать о моих увлечениях и интересах. Так что

слушай, только не пугайся, потому что их очень много. Самое важное для меня

-- писать, но это не назовешь просто увлечением. На втором месте родословные

королевских семей: французской, немецкой, испанской, английской,

австрийской, русской, норвежской и голландской. О них я собираю материалы из

газет, книг и других всевозможных источников. Я значительно продвинулась в

этом занятии, потому что уже давно делаю выписки из биографических и

исторических книг. Иногда я переписываю целые исторические очерки.

Мое третье увлечение -- это как раз история. От папы я регулярно

получаю исторические книги. Не могу дождаться, пока сама не смогу покопаться

в библиотеке! Номер четыре -- греческая и римская мифология. На эту тему я

тоже прочитала много книг. С ходу могу назвать девять муз и семь

возлюбленных Зевса, жен Геракла и так далее. Еще меня занимают кинозвезды и

семейные фотографии. А также история искусств, прежде всего, писатели, поэты

и художники. Музыкантами интересуюсь меньше, но думаю, что со временем и это

придет. Не очень обожаю арифметику, алгебру и геометрию. Все остальные

школьные предметы учу с большим удовольствием, и прежде всего -- историю!

Анна Франк

Вторник, 11 апреля 1944 г.

Милая Китти,

Голова идет кругом. Не знаю, с чего начать. Четверг (последний день,

когда я писала в дневнике) прошел обычно. В пятницу (это была страстная

пятница) и субботу мы после обеда играли в аукцион. Эти дни пролетели

незаметно. В два часа, в субботу началась сильная перестрелка, но быстро

затихла.

В полпятого я попросила Петера прийти ко мне, а в четверть шестого мы

поднялись на чердак, где оставались до шести. С шести до четверти восьмого

по радио передавали прекрасный концерт из произведений Моцарта. Чудесно,

особенно, Маленькая ночная серенада. Я просто не могу усидеть на месте,

когда звучит такая музыка: все во мне приходит в движение! В воскресенье

вечером Петер не смог искупаться, потому что корыто с замоченным бельем

стояло на кухне. Поэтому мы в восемь вернулись на чердак и, чтобы удобнее

было сидеть, я захватила снизу диванную подушку. Мы уселись на ящике,

который оказался слишком маленьким для нас двоих, как и подушка. Мы оба

опирались на другие ящики и сидели очень близко друг к другу. Но не одни --

с нами был Муши!

Вдруг без четверти девять к нам влетел Ван Даан и спросил, не захватили

ли мы подушку Дюсселя. Мы, включая кота, вскочили и побежали вниз. А там

страшная суматоха. Дюссель был вне себя, потому что я захватила его ночную

подушку, и теперь он боялся, что в ней завелись блохи. Надо же так

взвинтиться из-за пустяка! В качестве мести мы с Петером засунули ему в

кровать две жесткие платяные щетки, которые он, правда, обнаружил перед тем,

как лечь. Насмеялись мы вдоволь.

Но веселье длилось недолго. В полдесятого Петер постучал и попросил

папу помочь ему перевести трудное английское предложение. "Что-то здесь не

то, -- сказала я Марго, -- голоса наших мужчин звучат так, как будто

произошел взлом". Мое предположение оказалось верным. Папа, Ван Даан и Петер

поспешно спустились вниз. А я с мамой, Марго и госпожой Ван Даан томились в

ожидании. Четыре испуганные женщины должны непременно говорить друг с

другом, что мы и делали, пока не услышали внизу какой-то удар, потом все

затихло, и вскоре часы пробили без четверти десять. Мы все тряслись и

побелели от страха, хотя и старались сохранять спокойствие. Где наши

мужчины? Что за удар? Неужели они сражаются с ворами? Мы уже ни о чем не

могли думать и только ждали. В десять раздались шаги по лестнице. Вошел

бледный и взволнованный папа, за ним Ван Даан. "Выключайте свет, а потом

быстро и тихо поднимайтесь наверх. Не исключено, что явится полиция!"

Поддаваться страху было некогда, я еще успела захватить кофточку, и вот

мы наверху.

"Расскажите же, что случилось!"

Но говорить было некому, мужчины снова спустились вниз. Только в

четверть одиннадцатого они, все четверо, пришли к нам. Двое стояли на страже

у открытого окна. Дверь на нашу половину и окна были закрыты. Ночник мы

прикрыли свитером, и только тогда они начали рассказывать.

Петер услышал два громких удара снизу, и спустившись, увидел, что с

левой стороны складской двери недостает одной доски. Он помчался наверх,

предупредил боеспособную часть нашего семейства, и они, уже вчетвером, снова

пошли вниз. Когда они вошли на склад, воры как раз усердно занимались

грабежом. "Полиция!" - не подумав, закричал Ван Даан. Послышались быстрые

шаги: грабители пустились в бегство. Чтобы ночной патруль не заметил следов,

папа установил дверную доску на место, но из-за сильного удара снаружи она

снова упала. Мужчин поразила такая неслыханная наглость - Ван Даан и Петер

готовы были убить мерзавцев. Ван Даан ударил несколько раз топором по полу,

и снова все затихло. Планку установили, но она упала опять. Оказалось, что

за дверью стояли мужчина и женщина, их карманный фонарь освещал складское

помещение. "Черт возьми", - пробормотал кто-то из наших господ, и ... из

полицейских они превратились в воров. Все четверо поспешили скрыться. Петер

швырнул на пол телефон, отворил окна кухни и кабинета и, захватив книги

Дюсселя, все четверо скрылись за нашей потайной дверью.

(Конец первой части)

Пара с фонариком могла предупредить полицию. Был воскресный вечер

первого дня Пасхи, понедельник - второй пасхальный день, так что до вторника

никто из сотрудников в контору не собирался, и нам предстояло все это время

сидеть затаившись. Подумать только -- две ночи и день, в беспрерывном

страхе! Так мы сидели в полной тьме, поскольку госпожа Ван Даан в придачу ко

всему случайно отключила свет. Мы переговаривались шепотом, и при каждом

подозрительном шорохе шипели: "ШШШ -- шшш..."

Пол одиннадцатого, одиннадцать -- все тихо. И вдруг в четверть

двенадцатого снизу шум. Шаги в доме: в кабинете, кухне и потом, ... на нашей

лестнице. Все затаили дыхание, восемь сердец бешено колотились. Шаги, возня

около нашего вращающегося шкафа-двери. Этот момент не поддается описанию.

"Теперь мы пропали", - сказала я, и буквально увидела, как нас и наших

покровителей увозит Гестапо. Удары по двери, что-то упало, шаги удаляются:

мы спасены! Все еще дрожали, с разных сторон слышался лязг зубов. Мы

просидели до пол двенадцатого, не проронив ни слова.

В доме было тихо, но на лестничной площадке перед нашим шкафом горел

свет. Не потому ли, что шкаф вызвал какие-то подозрения? Или полиция просто

забыла выключить свет? А может, она еще раз придет с визитом? Мы нарушили

молчание -- в доме явно не было посторонних, разве что охранник у входной

двери. Мы все еще тряслись от пережитого, строили различные предположения, и

всем понадобилось в туалет. Ведра хранились наверху, можно было использовать

лишь металлическую корзину для бумаг. Начало положил Ван Даан, потом папа, а

мама слишком стеснялась... Папа занес корзину в комнату, где Марго, госпожа

Ван Даан и я без промедления ею воспользовались. Мама тоже наконец решилась.

Все просили бумагу, к счастью, у меня в карманах был небольшой запас.

Корзина воняла, все смертельно устали, минуло двенадцать часов.

"Так давайте спать на полу!" Мы с Марго получили по подушке и одеялу.

Марго лежала рядом со шкафом, я - между ножками стола. На полу воняло не так

сильно, но госпожа Ван Даан все же тихонечко принесла хлорки и накрыла

горшок еще одной тряпкой. Страх, шепот, вонь, кому-то опять надо в туалет --

попробуй засни! Я была совершенно без сил и с пол третьего до пол четвертого

провалилась в сон. Проснулась оттого, что голова госпожи Ван Даан лежала на

моих ногах. "Дайте мне, пожалуйста, что-то теплое!" - попросила я. Мне дали,

но не спрашивай, что. Шерстяные брюки, которые я натянула на пижаму, красный

свитер, черную юбку, белые носки и еще гольфы. Госпожа снова заняла место в

кресле, а ее супруг улегся на моих ногах. С половины четвертого я все думала

и дрожала так, что мешала Ван Даану заснуть. Я внутренне готовила себя к

тому, что придет полиция, и тогда придется признаться, что мы скрываемся. А

кто придет -- добропорядочные голландцы или фашисты, и удастся ли подкупить

последних?

"Спрячь же радио!" - прошипела мадам.

"Куда же -- в плиту? - ответил ее муж -- если они обнаружат нас, то

радио уже значения не имеет".

"Тогда они найдут и Аннин дневник", - вмешался папа.

"Сожги его", - предложила самая трусливая среди нас.

Этот момент и еще, когда полиция стучала в нашу дверь, были самыми

страшными для меня. Мой дневник?! Только вместе со мной! К счастью, папа не

ответил.

Нет ни малейшего смысла передавать содержание разговоров: они

продолжались бесконечно. Я пыталась утешить смертельно перепуганную госпожу

Ван Даан. Говорили о бегстве, допросах в гестапо, о том, что надо быть

стойкими.

"Мы должны вести себя, как солдаты, госпожа. Ели суждено погибнуть, мы

отдадим свои жизни за родину, королеву, свободу, правду и справедливость.

Ведь к этому нас призывает голландское радио! Только ужасно, что из-за нас

пострадают другие люди!"

Час спустя господин Ван Даан поменялся с женой местами, и рядом со мной

устроился папа. Мужчины беспрерывно курили, слышались вздохи, кому-то нужно

было в туалет, и так продолжалось бесконечно.

Четыре часа, пять, пол шестого. Я пошла к Петеру: мы оба сидели молча и

прислушивались, так тесно прижавшись друг к другу, что чувствовали малейшую

дрожь наших тел. Иногда мы перебрасывались словами, но больше вслушивались.

Между тем, взрослые раздвинули шторы и записали, что надо сообщить Кляйману

по телефону: В семь часов было решено ему позвонить. Мы рисковали тем, что

разговор услышит охранник, возможно, стоящий у входной двери. Но вероятность

возвращения полиции была еще больше. Вот, что мы собирались сказать

Кляйману.

"У нас взлом, приходила полиция, дошла до вращающегося шкафа, но не

дальше. Воров, вероятно, вспугнули, и они бежали через сад. Главный вход

заперт. Очевидно, Куглер ушел через другую дверь. Пишущая и вычислительная

машинки на своем месте -- в черном шкафу кабинета. Вещи Мип или Беп,

оставленные на кухне, тоже не тронуты. Ключ от второй двери у Мип или Беп,

замок, возможно, сломан. Необходимо предупредить Яна, чтобы тот взял ключ,

осмотрел контору и накормил кота..."

К счастью, нам сразу удалось дозвониться Кляйману. После этого мы

уселись у стола в ожидании Яна или полиции.

Петер уснул. Ван Даан и я лежали на полу, когда внизу раздались тяжелые

шаги. Я тихо встала. "Это Ян". "Нет, это полиция", - заговорили все. Шум

нашей двери, и влетает Мип. Госпожа Ван Даан в тот момент потеряла

самообладание и смертельно бледная упала в кресло, она бы наверняка потеряла

сознание, продлись напряжение еще минуту. Перед взором Мип и Яна предстала

живописная картина, один лишь стол стоило сфотографировать. На нем лежал

журнал "Кино и театр", открытый на страничке с изображением танцовщиц,

залитый джемом и микстурой против расстройства желудка. Стояли две банки

варенья, лежали вперемежку остатки бутербродов, таблетки, зеркало, расческа,

спички, пепел, сигареты, табак, пепельница, книги, чьи-то трусы, фонарик,

туалетная бумага и много всего другого.

Яна и Мип встретили, разумеется, возгласами и слезами радости. Ян

заколотил дырку в двери и поспешил с Мип в полицию, чтобы сообщить о взломе.

Мип перед этим нашла под входом на склад записку ночного патруля Слегерса о

том, что тот обнаружил дырку в двери, и уже предупредил полицию. Ян решил

зайти и к нему.

У нас было полчаса в распоряжении, чтобы все привести в порядок.

Никогда не думала, что за это время можно так много сделать. Мы с Марго

застелили постели, сходили в туалет, почистили зубы, вымыли руки и

причесались. Потом я немного прибрала комнату и поднялась наверх. Стол уже

убрали. Мы накрыли его, приготовили кофе, чай и вскипятили молоко. Папа с

Петером вымыли баки (служившие нам ночными горшками) кипятком с хлоркой.

Самый большой из них был наполнен доверху и так тяжел, что его едва подняли.

К тому же он протекал, и пришлось подставить под него ведро. В одиннадцать

вернулся Ян, мы к тому моменту уже немного успокоились и уселись за стол.

Вот рассказ Яна. Слегерс спал, и Ян поговорил с его женой. Женщина

рассказала, что ее муж во время обхода обнаружил следы взлома на нашей

двери, позвал полицейского, и они вместе обошли весь дом. Слегерс - частный

ночной патруль, объезжающий каждый вечер на велосипеде улицы вдоль канала в

сопровождении двух собак. Он сказал, что во вторник проинформирует Куглера.

Полиция еще не осмотрела место преступления, но там все записали и тоже

собираются зайти во вторник.

На обратном пути Ян заглянул к Ван Хувену, нашему поставщику картошки и

рассказал о взломе. "Знаю, знаю", -- ответил он как ни в чем не бывало -

Вчера вечером я проходил с женой мимо вашей конторы и увидел дыру в двери.

Жена не хотела останавливаться, но я все же заглянул внутрь, светя фонарем.

Очевидно, я спугнул грабителей, и они и смылись. Но на всякий случай не стал

звонить полиции -- из-за вас. Я, конечно, ничего не знаю, но что-то

подозреваю". Ян поблагодарил и ушел. Наверняка, Ван Хувен догадывается о

нас, ведь не случайно он всегда приносит картофель не к половине второго, а

к половине первого. Славный человек!

После ухода Яна мы вымыли посуду, и потом все легли спать. Был час дня.

Без четверти три я проснулась, Дюсселя в комнате не было. В ванной я

наткнулась на заспанного Петера, и мы условились встретиться внизу. Я быстро

привела себя в порядок и спустилась. "Не боишься пойти на чердак?" - спросил

он. Я согласилась, взяла подушку, и мы поднялись наверх. Погода была

замечательная, но скоро завыла сирена воздушной тревоги. Петер положил руку

на мое плечо, а я свою -- на его плечо, и так мы тихо сидели, пока Марго не

позвала нас в четыре часа пить кофе. Мы ели бутерброды, пили лимонад и

шутили -- даже это стало возможным. Вечер прошел, как обычно. Перед тем, как

идти спать, я поблагодарила Петера за то, что он самый смелый среди нас.

Мы еще ни разу не переживали такой опасности, как в ту ночь. Бог нам

помог. Ведь подумать только: полиция перед нашим шкафом при ярком освещении,

но мы не обнаружены! "Мы пропали", - прошептала я в тот момент, но произошло

чудо. Если на наш дом упадет бомба, то погибнем только мы сами, а так

пострадали бы невинные и преданные христиане, наши помощники.

"Мы спасены, оберегай нас и впредь", - все, что мы можем сказать.

Эта история внесла перемены в нашу жизнь. Дюссель теперь сидит по

вечерам в ванной, Петер с половины девятого до половины десятого обходит

весь дом. Окно Петера запрещено открывать: оказалось, что кто-то напротив

как-то заметил, что оно открыто. После пол десятого вечера нельзя спускать

воду в туалете, чтобы случайно не услышал ночной патруль. Сегодня придет

слесарь, чтобы установить новый замок на дверях склада. Споры в Убежище

теперь не умолкают. Куглер упрекает нас в неосторожности и считает, что мы

вообще не должны спускаться вниз. Ян того же мнения - ведь нас может

услышать патруль или учуять его собаки.

Итак, жизнь ясно напомнила нам, что мы заклейменные евреи, прикованные

к одному месту, лишенные всех прав, зато имеющие кучу обязанностей. Но мы не

должны поддаваться слабостям, напротив - всегда быть храбрыми и стойкими. Мы

обязаны безропотно переносить все тяготы жизни, делать то, что в нашей

власти, и доверять Богу. Когда-нибудь эта ужасная война кончится, и мы

станем обычными людьми, а не только евреями.

Кто наложил на нас это бремя? Кто сделал нас, евреев, особенным

народом? Кто заставил нас страдать? Бог, но он же возвеличит нас. Если после

стольких мук, евреи не исчезли, то из изгоев они должны стать героями. Кто

знает, может, наша вера и есть истинная вера, направляющая людей на

праведный путь, и за это мы страдаем. Мы никогда не станем только

голландцами, только англичанами или представителями еще какого-то народа, мы

всегда останемся еще и евреями -- так надо, и мы сами этого хотим.

Будем сильными! Не отступим со своего пути, и выход найдется. Бог

никогда не оставит нас. Уже сколько веков евреи страдают, и эти страдания

закалили их. Слабые падут, но сильные останутся и никогда не сдадутся!

В ту ночь я была уверена, что умру, я ждала прихода полиции и была

готова ко всему, как солдат на поле боя. Я бы с радостью отдала жизнь за

родину, но теперь, когда я спасена, мое первое желание после окончания

войны: стать полноценной голландкой. Я люблю голландцев, страну и язык и

хочу здесь работать. Я добьюсь своего даже, если для этого придется написать

письмо королеве!

Я уже не так зависима от родителей, хоть мне еще мало лет. У меня

больше жизненной силы и более осознанное чувство справедливости, чем у мамы.

Я знаю, что я хочу. У меня есть цель, собственное мнение, вера и любовь, и я

не изменю себе. Я знаю, что я женщина. Женщина сильная и мужественная!

Если Бог сохранит мне жизнь, я достигну большего, чем мама, моя жизнь

не пройдет незамеченной, я буду работать для мира и для людей!

И больше всего мне необходимы ст