Понедельник, 8 ноября 1943 г.

Дорогая Китти!

Если ты перечитаешь все мои письма, то увидишь, что они написаны в

самом разном настроении. Мне самой не нравится, что от настроения все так

зависит. Не только у меня, а у всех нас. Если я под впечатлением от какой-то

книги, то должна не показывать свои чувства и эмоции другим, иначе они

подумают, что я совсем тронулась. Ты, наверно, заметила, что сейчас у меня

расположение весьма скверное. Почему, толком не могу объяснить, не думаю,

что из-за трусости, которая очень мешает мне в жизни. Сегодня вечером, когда

Беп еще была у нас, раздался долгий и громкий звонок в дверь. Я побледнела,

у меня сразу заболел живот -- и все от страха.

Вечером в постели я представляю себя одну в тюрьме, без мамы и папы.

Или мне мерещатся кошмары: пожар в нашем Убежище, или что за нами приходят

ночью, и я в ужасе забиваюсь под кровать. Я вижу все так ясно и четко, как

будто это происходит в реальности. И я осознаю, что такое и в самом деле

может случиться.

Мип часто повторяет, что завидует нашей спокойной жизни. Может, в

чем-то она и права, но только если забыть о наших страхах.

Не могу представить себе, что когда-то мы снова будем жить в обычном

мире. Хоть я и сама часто произношу "после войны", эти слова кажутся мне

воздушным замком, который навсегда останется мечтой.

Мы, восемь жителей Убежища, как бы живем на кусочке голубого неба, а

вокруг черные тяжелые облака. Сейчас мы в безопасности, но облака все

наступают, и граница, отделяющая нас от смерти, приближается. Мы в ужасе

мечемся и тесним друг друга в поисках выхода. Внизу люди воюют и сражаются,

наверху спокойно и безмятежно, но темная масса не пускает нас ни наверх, ни

вниз, она надвигается непроницаемым потоком, который хочет, но пока не может

нас уничтожить. И мне остается только кричать: "О кольцо, кольцо, расступись

и выпусти нас!"

Анна

Четверг, 11 ноября 1943 г.

Дорогая Китти!

Для этой главы я придумала хорошее название.

Ода моей авторучке.

Светлой памяти.

Я всегда очень дорожила своей ручкой, прежде всего, из-за толстого

пера. Только такими перьями я могу писать аккуратно. Эта ручка прожила

долгую и интересную жизнь, о которой я тебе сейчас расскажу.

Когда мне было девять лет, ручка в коробочке, да еще тщательно

упакованная в вату, прибыла из Ахена, города, где жила моя бабушка. Конечно,

это был бабушкин подарок. На коробке стояла надпись "бесценный экземпляр".

Шел февраль, было холодно и ветрено, а я лежала в постели с гриппом. Тем не

менее свою драгоценную ручку в красном кожаном пенале я выставила на

обозрение всем подругам. Я, Анна Франк, ужасно гордилась своим подарком!

Через год мне позволили взять ручку с собой в школу, и учительница

разрешила писать ею на уроках. Но когда мне исполнилось одиннадцать,

пришлось убрать мое сокровище в ящик: учительница шестого класса позволяла

писать только школьными ручками, которые надо макать в чернильницу. Когда я

в двенадцать лет поступила в еврейский лицей, то снова смогла пользоваться

авторучкой, она теперь вместе с карандашами хранилась в новом пенале,

который закрывался на молнию! А потом ручка переехала в Убежище, где провела

со мной четырнадцатый год моей жизни и вот...

В пятницу в пять часов я собралась писать у себя в комнате, но меня

прогнали папа и Марго, которым приспичило заниматься латинским! Ручка

осталась лежать на столе, а ее владелица занялась в уголке стола чисткой

бобов, точнее, снятием с них плесени. Без четверти шесть я подмела пол и,

завернув мусор и испорченные бобы в старую газету, бросила сверток в камин.

Тот взметнулся ярким пламенем, что привело меня в восторг, поскольку

последнее время наш камин еле дышал.

Ученики латинского, наконец, освободили стол, и я уселась за ним, чтобы

заняться своим письменным заданием. Но ручка бесследно исчезла. Мама, папа,

Марго и даже Дюссель -- все искали, но бесполезно. "Наверно, ты бросила ее в

камин вместе с бобами", - предположила Марго. "О нет, не может быть!" -

воскликнула я. Но когда к вечеру ручка так и не объявилась, мы решили, что

она в самом деле сгорела. Поэтому и пламя было таким ярким! На следующий

день грустное предположение подтвердилось: очищая камин от золы, папа нашел

наконечник моей бесценной ручки. От нее самой не осталось и следа.

"Очевидно, расплавилась", - сказал папа.

Только одно меня утешает: моя ручка кремирована, что является и моим

личным посмертным желанием!

Анна

Среда, 17 ноября 1943 г.

Дорогая Китти!

У нас события не радостные. У Беп дифтерия, поэтому она шесть недель на

карантине. Нам ее очень не хватает, к тому же ее болезнь осложнила доставку

для нас еды и других покупок.

Кляйман еще не поправился и уже три недели питается только молоком и

жидкой кашей. Все дела навалились на бедного Куглера.

Марго послала по почте задания по латинскому и теперь их вернули -- с

исправленными ошибками и замечаниями. Марго пишет под именем Беп. Учитель

очень любезен и обладает чувством юмора. Представляю, как он доволен такой

умной и прилежной ученицей!

С Дюсселем что-то случилось, и никто не понимает, в чем дело. Он вдруг

совсем перестал разговаривать с Ван Даанами. Мама с самого начала

предупредила его, что с госпожой из-за этого могут возникнуть немалые

неприятности. Но Дюссель возразил, что Ван Дааны первыми объявили молчание,

и он со своей стороны не намерен его нарушить. А знаешь, вчера 16 ноября

была годовщина его прихода в Убежище. По этому поводу он подарил маме цветы.

А госпожа Ван Даан, уже давно прозрачно намекающая, что Дюссель в этот день

должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того, чтобы

поблагодарить и ее за наш общий бескорыстный поступок, он вовсе перестал с

ней разговаривать. Утром шестнадцатого я спросила доктора: что он ждет --

поздравлений или соболезнований. Тот ответил, что примет и то, и другое.

Мама, так истово взявшая на себя роль миротворца, ничего не достигла:

положение все то же.

Не преувеличивая, скажу, что Дюссель просто не в своем уме. Как часто

мы тайком посмеиваемся над его феноменальной забывчивостью и полным

отсутствием собственного мнения. Или над тем, как он совершенно искаженно

пересказывает только что услышанные сообщения: все переворачивает с ног на

голову! И еще, когда он в ответ на наши упреки дает красноречивые, но пустые

обещания!

"Он был велик своим умом,

Но мелок был делами".

Анна

Суббота, 27 ноября 1943 г.

Дорогая Китти!

Вчера вечером, перед тем, как заснуть, я вдруг увидела Ханнели. Она

стояла передо мной в лохмотьях, бледная и исхудавшая. Ее глаза были

огромными, и смотрели на меня с грустью и упреком, как будто спрашивая:

"Анна, почему ты меня покинула? Помоги, пожалуйста, помоги мне выбраться из

этого ада!"

Но я не в состоянии помочь ей, лишь вижу, как другие люди страдают и

гибнут, а сама сижу, сложа руки, и молю Бога, чтобы он вернул ее нам. Я

видела именно Ханнели и никого другого, и мне ясно, почему. Я слишком строго

судила ее, была еще ребенком и поэтому не понимала ее трудностей. У нее была

хорошая подруга, и ей казалось, что я хотела ее отнять. Представляю, как она

из-за этого переживала, ведь я и сама хорошо знаю, что это такое! Часто

бывало, что я задумывалась о ней, но из-за эгоизма быстро возвращалась к

собственным забавам и проблемам.

Как плохо я обращалась с ней тогда! И теперь она смотрела на меня

молящими глазами, такая бледная, беззащитная. Если бы я могла ей помочь!

Господи, ведь у меня здесь есть все, что можно желать, а ее так покарала

судьба. Она была не менее набожной, чем я, и всем желала только хорошего.

Почему же я живу, а ее, может быть, уже нет? Почему наши судьбы такие

разные, и мы так далеко друг от друга?

Честно говоря, я долгие месяцы, почти год, не думала о ней. Не так,

чтобы совсем, но никогда не представляла ее, как сейчас - в такой страшной

беде.

Ах, Ханнели, я так надеюсь, что если ты переживешь войну и вернешься к

нам, то я смогу сделать для тебя что-то хорошее, и ты тогда простишь мою

прежнюю несправедливость. Но ведь ей нужна моя помощь именно сейчас!

Вспоминает ли она меня, чувствует ли что-то? Господи, поддержи ее, не

позволь ей, по крайней мере, остаться в одиночестве. О, если бы она знала, с

какой любовью и состраданием я думаю о ней, то это, возможно, придало бы ей

силы.

Я пытаюсь отогнать страшные мысли, но ее большие глаза так и стоят

передо мной. Верит ли она в Бога искренне или потому, что так надо? Мне

никогда в голову не приходило спросить ее об этом.

Ханнели, Ханнели, ах, если бы я могла освободить тебя из плена и

поделиться с тобой всем, что у меня есть! Но слишком поздно, я не могу ничем

помочь тебе и не могу исправить свои ошибки. Но я никогда не забуду тебя и

всегда буду за тебя молиться!

Анна