Глава седьмая, в которой все скорбят, а Фандорин попусту теряет время

В воскресенье с раннего утра по безмятежному, белесому от яркого солнца московскому небу плыл неумолчный колокольный звон. И день вроде бы выдался погожий, и золотые луковки бесчисленных храмов сияли так, что хоть зажмурься, а тоскливо и холодно было на душе у раскинувшегося на невысоких холмах города. Уныло, скучно гудели прославленные колокола - это Москва печалилась молебствием об упокоении новопреставленного раба Божия Михаила.

Усопший подолгу живал в Петербурге, в древней столице бывал только наездами, однако же Москва любила его сильней, чем холодный чиновный Питер, любила самозабвенно, по-бабьи, не очень задумываясь о достоинствах своего кумира. Достаточно того, что был он хорош собой и славен победами, а более всего полюбился москвичам Соболев тем, что чувствовали они в нем истинно русского человека, без чужестранных фанаберии и экивоков. Потому-то и висели литографии с Белым Генералом в размашистой бороде и с вострой саблей наголо чуть не в каждом доме Москвы - и у мелкого чиновничества, и у купцов, и у мещанства.

Такой скорби город не выказывал и в прошлом марте, когда служили панихиды по злодейски убиенному императору Александру Освободителю и целый год потом ходили в трауре - не наряжались, гуляний не устраивали, причесок не делали и комедий не играли.

Еще задолго до того, как через весь центр отправилась похоронная процессия к Красным Воротам, где в храме Трех Святителей должно было состояться отпевание, тротуары, окна, балконы и даже крыши по Театральному проезду, Лубянке и Мясницкой были сплошь запружены зрителями. Мальчишки расположились на деревьях, а самые отчаянные - на водосточных трубах. По всему пути следования катафалка выстроились шпалерами войска гарнизона и воспитанники Александровского и Юнкерского училищ. На Рязанском вокзале уж дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами, георгиевскими крестами и дубовыми листьями. Раз Петербург не пожелал проститься с героем - ему поклонится Русь-матушка, самое сердце которой расположено меж Москвой и Рязанью, где в селе Спасском Раненбургского уезда Белому Генералу суждено было обрести вечное успокоение.

Шествие растянулось на добрую версту: одних подушек с орденами покойного было за два десятка. Звезду Святого Георгия первой степени нес командующий Петербургским военным округом генерал-от-инфантерии Ганецкий. А венков-то, венков! Саженный от торговцев Охотного Ряда, да от Английского клуба, да от Московской мещанской управы, да от георгиевских кавалеров - всех и не перечислишь. Перед катафалком - орудийным лафетом, застланным малиновым бархатом и увенчанным золотым балдахином, - ехали герольды с перевернутыми факелами, потом распорядители похорон: генерал-губернатор и военный министр. Позади гроба, в одиночестве, на вороной арабской кобыле следовал брат и личный представитель государя великий князь, Кирилл Александрович. За ним адъютанты вели под уздцы под траурной попоной белоснежного Баязета, знаменитого Соболевского ахалтекинца. А далее маршировал замедленным шагом почетный караул, несли еще венки, поскромнее, и шли с обнаженными головами важнейшие гости - сановники, генералы, гласные городской Думы, денежные тузы. Величественное было зрелище, даже и сравнить не с чем.

Июньское солнце словно устыдилось своей неуместной лучезарности и укрылось за тучами, день посерел, и, когда процессия достигла Красных Ворот, где всхлипывала и крестилась стотысячная толпа, заморосил мелкий, плаксивый дождик. Природа пришла в гармонию с настроением общества.

Фандорин продирался через густую толпу, пытаясь разыскать обер-полицеймейстера. В восьмом часу, ни свет ни заря, явился к генералу домой, на Тверской бульвар, да опоздал - сказали, что его превосходительство уже отбыл к Дюссо. Шутка ли - такой день, такая ответственность. И все на нем, на Евгении Осиповиче.

Далее потянулась череда невезения. У выхода из гостиницы "Дюссо" жандармский капитан сказал Эрасту Петровичу, что генерал "вот только сию минуту был и ускакал в управление". В управлении на Малой Никитской Караченцева тоже не оказалось - умчался наводить порядок перед храмом, где грозила начаться давка.

Решить неотложную, жизненно важную проблему мог бы генерал-губернатор. Того и искать не надо было - вон он, отовсюду виден: сидит бронзовой конногвардейской посадкой на сером в яблоках жеребце, возглавляет траурную процессию. Поди-ка к нему подступись.

В церкви Трех Святителей, куда Фандорин проник лишь благодаря кстати подвернувшемуся Князеву секретарю, дела обстояли не лучше. Использовав науку "крадущихся", Эраст Петрович протиснулся чуть ли не к самому фобу, но дальше спины смыкались сплошной стеной. Владимир Андреевич стоял рядом с великим князем и герцогом Лихтенбургским торжественный, припомаженный, со старческой слезой в выпученных глазах. Поговорить с ним не было никакой возможности, а если б и была, вряд ли он сейчас оценил бы срочность дела.

Злясь от бессилия, Фандорин прослушал трогательную речь преосвященного Амвросия, толковавшего о неисповедимости путей Господних. Бледный от волнения кадетик продекламировал звонким голосом длинную стихотворную эпитафию, которая заканчивалась словами:

И не его ль кичливый враг

Как грома Божия боялся?

Пускай теперь он тлен и прах,

Но дух героя в нас остался!

Все вокруг снова, уж не в первый и не второй раз, прослезились. Зашаркали, полезли за носовыми платками. Церемония разворачивалась с подобающей случаю неспешностью.

А время между тем уходило.

* * *

Минувшей ночью Фандорину открылись новые обстоятельства, представившие дело в совершенно ином свете. Ночная гостья, которую непривычный к европейскому канону слуга счел немолодой и некрасивой, а его склонный к романтизму господин - интригующей и прекрасной, оказалась преподавательницей минской женской гимназии Екатериной Александровной Головиной. Несмотря на хрупкую конституцию и явно расстроенные чувства, Екатерина Александровна выражалась с несвойственной для гимназических учительниц решительностью и прямотой - то ли от природы была такова, то ли горе ожесточило.

- Господин Фандорин, - начала она, с нарочитой ясностью выговаривая каждый слог, - я сразу должна объяснить вам, какого рода отношения связывали меня с... с... покойным. - Это слово ей никак не давалось. По высокому, чистому лбу пролегла страдальческая линия, но голос не дрогнул. Спартанка, подумал Эраст Петрович. Как есть спартанка. - Иначе вы не поймете, почему я знаю то, что не было известно никому другому, в том числе ближайшим помощникам Михаила Дмитриевича. Мы с Мишелем любили друг друга. - Госпожа Головина испытующе посмотрела на Фандорина и, очевидно не удовлетворенная вежливо-внимательным выражением его лица, сочла нужным уточнить. - Я была его возлюбленной.

Екатерина Александровна прижала к груди сжатые в кулачки руки и в этот момент вновь показалась Эрасту Петровичу похожей на Ванду, когда та говорила о свободной любви - то же выражение вызова и готовности к оскорблению. Коллежский асессор смотрел на барышню все так же - вежливо и без малейшего осуждения. Та вздохнула и пояснила тупице еще раз:

- Мы жили как муж и жена, понимаете? Поэтому со мной он был откровенней, чем с другими.

- Я это понял, сударыня, п-продолжайте. - впервые разомкнул уста Эраст Петрович.

- Но ведь вы знаете, что у Мишеля была законная супруга, - все-таки сочла нужным уточнить Екатерина Александровна, всем видом показывая, что желает избежать каких-либо недомолвок и своего статуса ничуть не стыдится.

- Знаю, урожденная княжна Титова. Однако Михаил Дмитриевич с ней давно расстался, она даже на похороны не п-приехала. Вы рассказывайте про портфель.

- Да-да, - сбилась Головина. - Но я хочу по порядку. Потому что должна сначала объяснить... Месяц назад у нас с Мишелем произошла ссора... - Она вспыхнула. - В общем, мы расстались и с тех пор не виделись. Он уехал на маневры, потом вернулся на день в Минск и сразу...

- Мне известны передвижения Михаила Дмитриевича за последний месяц, - учтиво, но непреклонно вернул собеседницу к главному Фандорин.

Та помедлила и вдруг отчеканила:

- А известно ли вам, сударь, что в мае Мишель обратил в наличность все свои акции и ценные бумаги, забрал со счетов все деньги, сделал закладную на свое рязанское имение, да еще взял большую ссуду в банке?

- Для чего? - нахмурился Эраст Петрович. Екатерина Александровна потупилась.

- Этого я не знаю. У него было какое-то тайное и очень важное для него дело, в которое он не желал меня посвящать. Я сердилась, мы ссорились... Я никогда не разделяла политических взглядов Мишеля - Россия для русских, объединенное славянство, собственный неевропейский путь и прочая дикость. Наша последняя, окончательная ссора тоже была отчасти вызвана этим. Но было и другое... Я чувствовала, что перестала занимать главное место в его жизни. Там появилось что-то более значительное, чем я... - Она покраснела. - А может быть, не что-то, а кто-то... Ладно, это несущественно. Существенно другое. - Головина понизила голос. - Все деньги лежали в портфеле, который Мишель купил в Париже, во время своего февральского турне. Коричневый, кожаный, с двумя серебряными замками, запирающимися на маленькие ключики.

Фандорин прищурился, пытаясь вспомнить, был ли такой портфель среди вещей покойного во время осмотра номера 47. Нет, определенно не было.

- Он говорил мне, что деньги ему понадобятся для поездки в Москву и Петербург, - продолжила учительница. - Поездка должна была состояться в конце июня, сразу по завершении маневров. Вы ведь не нашли портфель в его вещах?

Эраст Петрович отрицательно покачал головой.

- И Гукмасов говорит, что портфель пропал. Мишель все время не выпускал его из рук, а в гостиничном нумере запер в сейф - Гукмасов сам это видел. Однако потом... уже после..., когда Прохор Ахрамеевич открыл сейф, там были только какие-то бумаги, а портфеля не было. Гукмасов не придал этому значения, потому что был в потрясении, да и вообще не знал, какая в портфеле была сумма.

- К-какая же? - спросил Фандорин.

- Насколько мне известно, более миллиона рублей, - тихо произнесла Екатерина Александровна.

Эраст Петрович от удивления присвистнул, за что немедленно извинился. Все эти новости ему решительно не нравились. Тайное дело? Какое может быть тайное дело у генерал-адъютанта, генерала-от-инфантерии и командующего корпусом? И что это за бумаги, которые, оказывается, лежали в сейфе? Когда Фандорин в присутствии обер-полицеймейстера заглянул туда, сейф был совершенно пуст. Почему Гукмасов решился утаить бумаги от следствия? Это ведь не шутки. И главное - огромная, просто невероятная сумма! Зачем она понадобилась Соболеву? А центральный вопрос - куда исчезла?

Глядя в озабоченное лицо коллежского асессора, Екатерина Александровна заговорила быстро, страстно:

- Его убили, я знаю. Из-за этого проклятого миллиона. А потом каким-то образом изобразили смерть от естественных причин. Мишель был сильный, настоящий богатырь, его сердце выдержало бы сто лет битв и потрясений, он был создан для потрясений!

- Да, - участливо кивнул Эраст Петрович, - все это говорят.

- Я потому и не настаивала на браке, - не слушая, продолжила порозовевшая от бурных эмоций Головина, - что чувствовала: я не имею права, у него другая миссия, он не может принадлежать одной женщине, а объедков мне не надо... Господи, о чем я! Простите... - Она закрыла глаза рукой и дальше говорила уже медленней, через силу. - Когда вчера пришла телеграмма от Гукмасова, я сразу бросилась на вокзал. Я и тогда не поверила в паралич сердца, а когда узнала про исчезновение портфеля... Он убит, это несомненно. - Внезапно она схватила Фандорина за руку, и он подивился, сколько силы в ее тонких пальцах. - Найдите убийцу! Прохор Ахрамеевич говорит, что вы аналитический гений, что вы все можете. Сделайте это! Он не мог умереть от разрыва сердца. Вы не знали этого человека, как его знала я!

Тут она наконец разрыдалась, по-детски ткнувшись лицом в грудь коллежскому асессору. Неловко обнимая барышню за плечи, Эраст Петрович вспомнил, как совсем недавно, при совершенно иных обстоятельствах, обнимал Ванду. Такие же хрупкие, беззащитные плечи, такой же аромат от волос. Пожалуй, понятно, почему Соболев увлекся певицей - он не могла не напомнить генералу его минскую любовь.

- Так, как вы, я его, разумеется, не знал, - мягко сказал Фандорин. - Но я знал Михаила Дмитриевича достаточно, чтобы усомниться в естественности его кончины. Люди его склада своей смертью не умирают.

Эраст Петрович усадил сотрясающуюся от рыданий девицу в кресло, а сам прошелся по комнате и вдруг восемь раз подряд громко хлопнул в ладоши.

Екатерина Александровна дернулась и испуганно воззрилась на молодого человека сияющими от слез глазами.

- Не обращайте внимания, - поспешил успокоить ее Фандорин. - Это восточное упражнение д-для концентрации. Помогает отмести второстепенное и сосредоточиться на основном. Идемте.

Он решительно вышел в коридор, оторопевшая от неожиданности Головина бросилась следом. На ходу Эраст Петрович бросил дожидавшемуся за дверью Масе:

- Возьми саквояж с инструментами и догоняй.

Полминуты спустя, когда Фандорин и его спутница еще спускались по лестнице, японец уже был тут как тут - мелко переступая, пыхтел хозяину в затылок. В руке у слуги был маленький саквояж, в котором хранился весь потребный для расследования инструментарий - множество полезных и даже незаменимых для сыщика предметов.

В вестибюле Эраст Петрович подозвал ночного портье и велел открыть 47-ой.

- Никак невозможно, - развел руками служитель. - Господа жандармы навесили печать, а ключ изъяли-с. - Он понизил голос. - Там же покойник, царствие ему небесное. На рассвете их прибирать придут. С утра-то похороны.

- Печать? Хорошо хоть почетный к-караул не приставили, - пробурчал Фандорин. - Вот глупо было бы - почетный караул в спальне. Ладно, сам открою. Ступай за мной, зажжешь там свечи.

Войдя в "соболевский" коридор, коллежский асессор бестрепетной рукой сорвал с двери сургуч, вынул из саквояжа связку отмычек и через минуту уже был в нумере.

Портье, опасливо косясь на закрытую дверь спальни и мелко крестясь, зажег свечи. Екатерина Александровна тоже смотрела на белый прямоугольник, за которым лежало набальзамированное тело. Взгляд ее зачарованно замер, губы беззвучно шевелились, однако Фандорину сейчас было не до учительницы и ее переживаний - он работал. Со второй печатью он расправился столь же бесцеремонно, а отмычка не понадобилась - спальня была не заперта.

- Ну, что встал? - нетерпеливо оглянулся Эраст Петрович на служителя. - Свечи неси.

И вошел в царство смерти.

Гроб, слава Богу, был закрыт - иначе, пожалуй, пришлось бы не дело делать, а с барышней возиться. У изголовья лежал раскрытый молитвенник и оплывала толстая церковная свеча.

- Сударыня, - крикнул Фандорин, оборотившись к гостиной. - Вас прошу сюда не входить. Помешаете. - И по-японски Масе. - Живо фонарь!

Вооружившись английским электрическим фонариком, сразу же двинулся к сейфу. Посветил на замочную скважину, кинул через плечо:

- Лупу номер четыре.

Так-так. Крепко дверцу похватали - вон сколько отпечатков. В позапрошлом году, в Японии, Эраст Петрович при помощи профессора Гардинга весьма удачно провел расследование загадочного двойного убийства в английском сеттльменте, сняв на месте преступления отпечатки пальцев. Новая метода произвела настоящий фурор, однако для устройства в России дактилоскопической лаборатории и картотеки надобны годы. Ах, жалко - такие отчетливые следы. И как раз возле замочной скважины. Ну-ка, что там у нас внутри?

- Лупу номер шесть.

В сильном увеличении были отчетливо видны свежие царапины - стало быть, открывали не ключом, а отмычкой. И еще, странное дело, в скважине остались следы какого-то белого вещества. Фандорин подцепил миниатюрным пинцетом, рассмотрел. Кажется, воск. Любопытно.

- Он сидел там? - раздался сзади тонкий, напряженный голос.

Эраст Петрович досадливо обернулся. В дверях стояла Екатерина Александровна, зябко обхватив себя за локти. На гроб барышня не смотрела, даже старалась от него отвернуться, а разглядывала кресло, в котором якобы умер Соболев. Вот уж ни к чему ей знать, где это произошло на самом деле, подумал Фандорин.

- Я просил вас сюда не входить! - сурово прикрикнул он на учительницу, потому что в подобной ситуации строгость действует лучше, чем сочувствие. Пусть вспомнит возлюбленная павшего генерала, зачем они пришли сюда среди ночи. Вспомнит и возьмет себя в руки. Головина молча повернулась и вышла в гостиную.

- Присядьте! - громко сказал Фандорин. - Это может затянуться.

Тщательный осмотр номера занял более двух часов. Портье давно перестал пугаться гроба, примостился в углу и затих, клюя носом. Маса ходил тенью за хозяином, мурлыча песенку, и время от времени подавал нужные инструменты. Екатерина Александровна в спальне более не показывалась. Фандорин раз выглянул - сидит за столом, уткнулась лбом в скрещенные руки. Словно почувствовав устремленный на нее взгляд, вскинулась, обожгла Эраста Петровича глазищами, но ни о чем не спросила.

Лишь на рассвете, когда фонарь стал уже не нужен, Фандорин нашел зацепку. На подоконнике крайнего левого окна просматривался слабый отпечаток подошвы - узкой, словно бы женской, однако обувь была явно мужская, в лупу удалось даже разглядеть едва обозначившийся узор из крестов и звездочек. Эраст Петрович поднял голову. Форточка приоткрыта. Если б не след, он не придал бы этому никакого значения - больно узок лаз.

- Эй, любезный, просыпайся-ка, - позвал он сонного портье. - В нумере уборку делали?

- Никак нет, - ответил тот, протирая глаза. - Какая уборка. Сами изволите видеть. - И мотнул головой на гроб.

- А окна открывали?

- Не могу знать. Только навряд. Где покойник лежит, окон не открывают.

Эраст Петрович осмотрел и остальные два окна, но ничего примечательного больше не обнаружил.

В половине пятого осмотр пришлось прекратить. Явился гример с помощниками - готовить Ахиллеса к последней поездке на колеснице.

Коллежский асессор отпустил служителя и распрощался с Екатериной Александровной, так ничего ей и не сказав. Она крепко пожала ему руку, пытливо посмотрела в глаза и сумела обойтись без лишних слов. Сказано - спартанка.

Эрасту Петровичу не терпелось остаться одному - обдумать результаты обыска, выработать план действий. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось, да и усталости никакой не ощущалось. Вернувшись к себе, Фандорин стал анализировать.

Вроде бы не так уж много дал ночной осмотр 47-го номера, а между тем картина вырисовывалась довольно ясная.

Признаться, поначалу версия о том, что народного героя убили из-за денег, показалась Эрасту Петровичу невероятной и даже дикой. Но ведь влез кто-то в номер через форточку в ту самую ночь, вскрыл сейф и портфель похитил. И политика тут не при чем. Вор не взял хранившихся в несгораемом ящике бумаг, хотя бумаги эти были настолько важны, что Гукмасов счел необходимым изъять их до появления властей. Получается, что взломщик интересовался только портфелем?

Что примечательно: вор знал, что Соболева ночью в номере нет и что он внезапно не вернется - сейф вскрывался обстоятельно, не спеша. Самое же знаменательное то, что обкраденный сейф не был оставлен нараспашку, а аккуратно закрыт, на что, как известно, требуется гораздо больше времени и сноровки, чем на вскрытие. Зачем понадобился лишний риск, если пропажа портфеля все равно будет постояльцем обнаружена? И к чему вылезать через форточку, когда можно бы через окно? Выводы...

Фандорин встал и прошелся по комнате.

Похититель знал, что Соболев к себе уже не вернется. Во всяком случае, живым. Это раз.

Знал он и то, что никто кроме генерала хватиться портфеля не может, так как о миллионе известно только самому Соболеву. Это два.

Все это подразумевает какой-то совершенно фантастический уровень осведомленности. Это три.

Ну, и, разумеется, четыре: вора необходимо разыскать. Хотя бы потому, что он, возможно, не только вор, но и убийца. Миллион - это стимулус серьезный.

Легко сказать - разыскать. Но как?

Эраст Петрович сел к столу и придвинул пачку писчей бумаги.

- Кисть и тушечницу? - подлетел Маса, до сей минуты неподвижно стоявший у стены и даже сопевший тише обычного, чтобы не мешать хозяину в постижении смысла Великой Спирали, на которую нанизаны все сущие причины и следствия, как очень большие, так и совсем маленькие. Фандорин кивнул, продолжая размышлять.

Время дорого. Кто-то вчера ночью разбогател на целый миллион. Возможно, вор со своей добычей уже очень далеко. Но если умен - а по всему видно, что человечек ушлый, - то резких движений не делает и затаился.

Кто может знать профессиональных медвежатников? Его превосходительство Евгений Осипович. Нанести визит? Так ведь спит генерал, набирается сил перед многотрудным днем. И потом, не хранит же он картотеку преступников у себя на дому. А в Сыскном в такую рань тоже никого не будет. Ждать, пока начнется присутствие?

Ох, да есть ли у них картотека? Раньше, когда Фандорин сам работал в Сыскном, таких тонкостей в заводе не было. Нет, до утра ждать не стоит.

Маса тем временем быстренько растер в квадратной лаковой мисочке сухую палочку туши, капнул воды, обмакнул кисточку и почтительно протянул Фандорину, а сам встал сзади, чтобы не отвлекать хозяина от каллиграфического упражнения.

Эраст Петрович медленно поднял кисточку, секунду повременил и тщательно вывел на бумаге иероглиф "терпение", стараясь думать только об одном - чтобы знак получился идеальным. Вышло черт-те что: линии натужные, элементы дисгармонируют, сбоку клякса. Скомканный лист полетел на пол. За ним последовал второй, третий, четвертый. Кисть двигалась все быстрее, все уверенней. В восемнадцатый раз иероглиф получился совершенно безупречным.

- На, сохрани. - Фандорин передал шедевр Масе.

Тот полюбовался, одобрительно почмокал и уложил листок в специальную папочку из рисовой бумаги.

А Эраст Петрович уже знал, что надо делать. На душе от простого и правильного решения сделалось спокойно. Правильные решения, они всегда просты. Сказано ведь: благородный муж не приступает к незнакомому делу, пока не наберется мудрости у учителя.

- Собирайся, Маса, - сказал Фандорин. - Мы едем в гости к моему старому учителю.

Ксаверий Феофилактович Грушин, бывший следственный пристав Сыскного управления, - вот кто ценнее любой картотеки. Под его отеческой, нестрогой опекой начинал юный Эраст Петрович свою сыщическую карьеру. Недолго довелось вместе прослужить, а научился многому. Стар Грушин, давно в отставке, но всю воровскую Москву знает, изучил за многолетнюю службу и вдоль и поперек. Бывало, идет с ним двадцатилетний Фандорин по Хитровке или, скажем, по разбойничьей Грачевке и только диву дается. Подходят к приставу то бандитские рожи, то кошмарные оборванцы, то напомаженные щеголи с убегающим взглядом, и каждый снимает шапку, кланяется, приветствует. С одним Ксаверий Феофилактович пошепчется, другому беззлобно по уху съездит, с третьим поздоровается за руку. И тут же, малость отойдя, объяснит зеленому письмоводителю: "Это Тишка Сырой, поездошник - у вокзалов промышляет, чемоданы из пролеток на ходу выхватывает. А это Гуля, сменщик первоклассный". "Сменщик?" - робко переспросил Эраст Петрович, оглядываясь на приличного с виду господина в котелке и с тросточкой. "Ну да, золотишко с рук продает. Очень ловко настоящее кольцо на подделку меняет. Покажет золото, а всунет золоченую медяшку. Почтенное ремесло, большого навыка требует". Остановится Грушин подле "играющих" - тех, кто простаков в три наперстка чистит, - и показывает: "Видите, юноша, Степка хлебный шарик под левый колпачок положил? Так не верьте глазам своим - шарик у него к ногтю приклеен, и под наперстком никогда не останется". "Что ж мы не арестуем их, мошенников!" - горячо восклицал Фандорин, а Грушин только ухмылялся: "Всем жить надо, голубчик. Я только одного требую - чтоб совесть помнили и догола никого не раздевали".

У воровской Москвы пристав пользовался особым уважением - за справедливость, за то, что всякой птахе жить дает, а особо за бескорыстие. Не брал Ксаверий Феофилактович мзды, не то что другие полицианты, а потому каменных палат не нажил и, выйдя на пенсию, поселился в скромном замоскворецком домишке с огородом. Служа в далекой Японии по дипломатическому ведомству, Эраст Петрович время от времени получал весточки от своего прежнего начальника, а по переводе в Москву собирался непременно нанести ему визит, как только немного обустроится. Но выходило, что наведаться придется прямо сейчас.

Когда извозчичья пролетка грохотала по Москворецкому мосту, залитому самым первым, неуверенным утренним светом, Маса озабоченно спросил:

- Господин, а Гурусин-сэнсэй - он просто сэнсэй или онси?

И пояснил свое сомнение, осуждающе качая головой:

- Для почтительного визита к сэнсэю еще слишком рано, а для почтительнейшего визита к онси тем более.

Сэнсэй - это просто учитель, а онси - нечто неизмеримо большее: учитель, к которому испытываешь глубокую и искреннюю благодарность.

- Пожалуй, что онси, - Эраст Петрович посмотрел на красную, в полнебосвода, полосу рассвета и легкомысленно признал. - Рановато, конечно. Ну да у Грушина, поди, все равно бессонница.

Ксаверий Феофилактович и в самом деле не спал. Он сидел у окошка маленького, но зато собственного домика, расположенного в переулочном лабиринте между двумя Ордынками, и предавался размышлениям о странных особенностях сна. То, что к старости человек спит меньше, чем в молодости, это, с одной стороны, вроде бы разумно и правильно. Чего попусту время тратить - все равно скоро отоспишься. С другой стороны, в молодости время куда как нужней. Бывало, носишься весь день с утра до ночи, с ног сбиваешься, еще бы часок-другой, и все дела бы переделал, а восемь часов подушке отдай. Такая иной раз жаль брала, да ничего не попишешь - природа своего требует. Теперь же вот вечерком часок-другой в палисадничке подремлешь и потом хоть всю ночь глаз не смыкай, а занять-то себя и нечем. Нынче новые времена, новые порядки. Списали старого конягу доживать в теплом стойле. Оно, конечно, спасибо, грех жаловаться. Только скучно. Супруга, земля ей пухом, третий год как преставилась. Единственная дочь Сашенька выскочила замуж за вертопраха-мичмана и уехала с мужем за тридевять земель, в город Владивосток. Кухарка Настасья, конечно, и сготовит, и обстирает, но поговорить-то ведь тоже хочется. Только о чем с ней, дурой, говорить? О ценах на керосин и семечки?

А ведь мог бы еще пригодиться Грушин, ох как мог бы. И сила пока не вся вышла, и мозги, слава Богу, не заржавели. Прокидаетесь, господин полицмейстер. Много злодеев-то наловили с вашими бертильонажами дурацкими? По Москве пройти стало боязно - вмиг кошелек умыкнут, а по вечернему времени и свинчаткой по башке очень даже запросто получить можно.

От мысленного препирательства с бывшим начальством Ксаверий Феофилактович обычно переходил к унынию. Отставной пристав был с собой честен: служба без него худо-бедно обойдется, а вот ему без нее тоска. Эх, бывало, выедешь с утра на расследование, внутри все звенит, будто пружину какую сжали до невозможности. Голова после кофею и первой трубочки ясная, мысли сами всю линию действий выстраивают. Это получается, и было счастье, это и была настоящая жизнь. Господи, вроде немало пожил-пережил, а пожить бы еще, вздохнул Грушин, неодобрительно глядя на выглянувшее из-за крыш солнце - снова будет долгий, пустой день.

И услышал Господь. Прищурил Ксаверий Феофилактович дальнозоркие глаза на немощеную улицу - вроде коляска пылит со стороны Пятницкой. Седоков двое: один при галстуке, второй, низенький, в чем-то зеленом. Кто бы это с утра пораньше?

После непременных объятий, поцелуев и расспросов, на которые Грушин отвечал крайне пространно, а Фандорин крайне коротко, перешли к делу. В подробности истории Эраст Петрович вдаваться не стал, тем более умолчал о Соболеве - лишь обрисовал условия задачи.

В некой гостинице обчищен сейф. Почерк такой: замок вскрыт не слишком аккуратно - судя по царапинам, вор провозился изрядно. Характерная особенность: в скважине следы воска. Преступник отличается редкостной субтильностью конституции - пролез в форточку размером семь дюймов на четырнадцать. Был обут в сапоги или штиблеты с узором на подошве в виде крестиков и звездочек, стопа длиной предположительно девять дюймов, шириной - чуть менее трех... Закончить перечень условий задачки Фандорин не успел, потому что Ксаверий Феофилактович вдруг перебил молодого человека:

- Сапоги.

Коллежский асессор испуганно покосился на дремавшего в углу Масу. Не зря ли приехали, не выжил ли старый онси из ума?

- Что?

- Сапоги, - повторил пристав. - Не штиблеты. Хромовые сапоги, с зеркальным блеском. Других не носит.

У Фандорина внутри все так и замерло. Он осторожненько, словно опасаясь вспугнуть, спросил:

- Неужто знакомый субъект?

- Отлично знаком. - Грушин довольно улыбнулся всем своим мягким, морщинистым лицом, на котором кожи было много больше, чем требовалось черепу. - Это Миша Маленький, больше некому. Только странно, что долго с сейфом возился, ему гостиничный сейф вскрыть - пара пустяков. Из медвежатников только Миша в фортку пролезает, и отмычки у него всегда воском смазаны - чувствительный очень, скрипу не выносит.

- Миша Маленький? Кто т-таков?

- Ну как же. - Ксаверий Феофилактович развязал кисет с табачком, не спеша набил трубку. - Король московских "деловых". Первостатейный бомбер по сейфам, и мокрушными гешефтами не брезгует. А также "кот", перекупщик краденого и главарь шайки. Широкого профиля мастер, уголовный Бенвенуто Челлини. Маленького росточка - два аршина и два вершка. Щупленький. Одевается с шиком. Хитер, изворотлив и по-звериному жесток. Личность на Хитровке очень даже известная.

- Такая знаменитость и не на каторге? - удивился Фандорин.

Пристав хмыкнул, с наслаждением присосался к трубке - первая утренняя затяжка, она самая сладкая.

- Поди-ка, посади его. У меня не вышло, и навряд ли у нынешних получится. Он, мерзавец, своих человечков в полиции имеет - это уж наверняка. Сколько раз я пытался его прищучить. Какой там! - Грушин махнул рукой. - Уходит от любой облавы. Предупреждают, доброхоты. Да и боятся Мишу, ох как боятся. Шайка у него - душегуб на душегубе. Уж на что меня на Хитровке уважают, но про Мишу Маленького всегда молчок, хоть клещами рви. И то я ведь клещами рвать не буду, самое худое в зубы дам, а Миша потом не то что клещами, щипчиками раскаленными на кусочки расковыряет. Раз, тому четыре года, совсем я было к нему подобрался. Девку одну из его марух обработал, хорошая была девка, не совсем еще пропащая. Так перед самым делом, как мне Мишу в ихнем бандитском схроне брать, подбрасывают прямо к Сыскному мешок. А в нем моя осведомительница - внарезку распиленная, на двенадцать ломтей... Эх, Эраст Петрович, душа моя, я бы такого порассказал про его художества, да у вас, как я понимаю, времени нет. Иначе не приехали бы в полшестого утра.

И Ксаверий Феофилактович, гордый своей проницательностью, хитро сощурился.

- Мне очень нужен Миша Маленький, - нахмурившись, сказал Фандорин. - Это представляется невероятным, но он каким-то образом связан с... Впрочем, не имею права... Однако же, уверяю вас, что дело г-государственной важности и притом великой срочности. Вот поехать бы прямо сейчас и взять вашего Бенвенуто, а?

Грушин развел руками:

- Ишь чего захотели. Я на Хитровке все ходы-выходы знаю, а где Миша Маленький ночует, мне неведомо. Тут генеральная облава нужна. Только чтоб с самого верху шло, без приставов и квартальных - упредят. Оцепить всю Хитровку, и хорошенько, не спеша поработать. Глядишь, не самого Мишу, так кого-то из его шайки или марух подцепим. Но для этого потребно с полтыщи стражников, не меньше. И чтоб до последней минуты не знали, зачем. Это уж беспременно.

* * *

Вот и рыскал Эраст Петрович с самого утра по охваченному скорбью городу, вот и метался меж Тверским бульваром и Красными Воротами, разыскивая самое что ни на есть высокое начальство. Уходило драгоценное время, уходило! С таким баснословным кушем мог Миша Маленький уже рвануть в веселый город Одессу, или в Ростов, или в Варшаву. Империя-то большая, есть где погулять фартовому человеку. С позавчерашней ночи сидит Миша на добыче, какая ему никогда и не снилась. По разумному, выждать бы маленько надо, притихнуть, поглядеть - будет шум или нет. Миша - калач тертый, все это наверняка понимает. Да только жгут ему бандитское сердце этакие деньги. Не выдержит долго - в отрыв уйдет. Если уже не ушел. Ах, как некстати с этими похоронами...

Один раз, когда к гробу шагнул Кирилл Александрович и в церкви воцарилась почтительная тишина, Фандорин поймал на себе взгляд генерал-губернатора и отчаянно закивал головой, дабы привлечь к себе внимание его сиятельства, но князь ответил таким же киванием, тяжко вздохнул и скорбно воззрился на пылающую свечами люстру. Зато жестикуляция коллежского асессора была замечена его высочеством герцогом Лихтенбургским, который стоял среди всей этой византийской позолоты с видом несколько сконфуженным, крестился не так, как все, а слева направо и вообще, кажется, чувствовал себя не в своей тарелке. Чуть приподняв бровь, Евгений Максимилианович задержал взгляд на делающем какие-то знаки чиновнике и, немного подумав, тронул пальцем за плечо Хуртинского, чей прилизанный зачес выглядывал поверх губернаторского эполета. Петр Парменович оказался сообразительней своего начальника: вмиг понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и ткнул подбородком в сторону бокового выхода - мол, туда пожалуйте, там и поговорим.

Эраст Петрович снова заскользил через густую толпу, но уже в ином направлении - не к центру, а наискосок, так что теперь получалось быстрее. И все время, пока коллежский асессор протискивался через скорбящих, под сводами храма звучал глубокий, мужественный голос великого князя, которого все слушали с особенным вниманием. Дело было не только в том, что Кирилл Александрович - родной и любимый брат государя. Многим из присутствующих на панихиде было отлично известно, что этот красивый, статный генерал с немного хищным, ястребиным лицом не просто командует гвардией, а, можно сказать, является истинным правителем империи. Он шефствует и над военным министерством, и над Департаментом полиции, и, что еще существенней, над Отдельным корпусом жандармов. Самое же главное то, что царь, как поговаривали, не принимает ни одного сколько-нибудь важного решения, предварительно не обсудив его с братом. Пробираясь к выходу, Эраст Петрович прислушивался к речи великого князя и думал, что природа сыграла с Россией недобрую шутку: родиться бы одному брату на два года ранее, а другому на два года позднее, и самодержцем всероссийским стал бы не медлительный, вялый, угрюмый Александр, а умный, дальновидный и решительный Кирилл. Ах, как изменилась бы сонная русская жизнь! А как засверкала бы держава на мировой арене! Но нечего зря сетовать на природу и, если уже пенять, то не ей, матушке, а Провидению. Провидение же ничего без высшего резону не вершит, и если не суждено империи воспрянуть по мановению нового Петра, то, стало быть, не нужно это Господу. Готовит Он Третьему Риму какую-то иную, неведомую участь. Хорошо бы радостную и светлую. При этой мысли Фандорин перекрестился, что делал крайне редко, но движение это не привлекло ничьего внимания, ибо все вокруг осеняли себя крестом поминутно. Может быть, думали о том же?

Славно говорил Кирилл - весомо, благородно, не казенно:

- ...Многие сетуют на то, что этот доблестный герой, надежда русской земли, ушел от нас так внезапно и - что уж кривить душой - нелепо. Тот, кого называли Ахиллесом за легендарную воинскую удачливость, много раз спасавшую его от неминуемой гибели, пал не на по<