Неожиданный приезд сэра Уоми и первая встреча его с Анной
Наутро следующего дня, не успел я проснуться, как И. уже звал меня идти к Ананде.
Мы спустились вниз, было еще не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат цветов, которых князь развел множество в своем саду.
Гул города слышался вдали. Мне казалось, что это там, за оградой мчатся люди и страсти, свиваясь в клубки страданий и легко исчезающего счастья. А здесь подле И. и Ананды живет атмосфера устойчивого мира.
Но тотчас же мелькнуло в моей памяти измученное лицо Генри и его бешеный голос и натиск на мою дверь. Я вздохнул и еще раз понял слова И., что никого нельзя поднять в иную атмосферу, если он сам ее не носит в себе.
Первое, что я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.
— Здравствуй, Левушка, — сказал мне Ананда. — Скажи, пожалуйста, почему ты не открыл дверь Генри ночью, хотя он заклинал тебя, уверяя, что двум людям грозит смерть?
— Только потому, что дал слово себе не нарушить своей верности вам. А Генри пришел после того, как я дал вам слово ни с кем не видеться три дня. Только потому я и письмо у него не взял. И если бы он говорил мне, что он сам сгорит в огне, если я не открою, — я все равно верил бы вам, а не ему, верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри, хотя — в то же время — я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам. У меня не было и нет никаких сомнений. И если я поступил, по вашему мнению, не так, я прошу прощения. И все-таки, если бы вы, или И., или Флорентиец дали бы мне какое-то поручение или наложили на что-то запрет, я ни за что бы не нарушил данного мне приказания.
Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить ваших распоряжений. Будучи же спасенным вами от смерти, зная, как самоотверженно вы пришли на зов Флорентийца, чтобы помочь моему брату, я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы это могло случиться, чем нарушить верность данного вам слова.
— Что ты скажешь мне, Генри? — спросил Ананда.
Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданием обратиться к своему провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Я был горд, что выполнил свой урок, что не споткнулся о какую-то условность, видя существо дела.
Теперь я имел возможность понять, что я любил моих высоких друзей, был им предан и благодарен. Ну, а любил ли я Генри? Тон голоса Ананды, где не было ни капли упрека, а только одно бесконечное сострадание, показал мне, как должна звучать истинная любовь.
Генри, за минуту мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:
— Я сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния.
— Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Я объяснил тебе, что тебе — кармически с ним связанному — придется помочь ему, но тогда, когда ты увидишь и поймешь его злодеяния. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошел к нему, да еще повел к нему Жанну.
— Нет, Жанна не переступала его порога.
— Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести ее в рабочее время из магазина, — продолжал Ананда. — Но дело теперь не в этом. Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счеты с этим человеком. Ты мог, с моею и И. помощью, заплатить добром и любовью за все зло, что сделал твоей матери и тебе когда-то этот человек. И ты не вынес самого легкого из испытаний, чтобы двинуться дальше в своих знаниях и науке.
Тебе надо расстаться сейчас со мной не потому, что я сержусь или недоволен тобой. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебании волн той частоты и высоты, где легко дышу я, ты теперь, с бунтом в душе, жить не сможешь.
Выбрось письма — они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, в гипнозе сильного, темного и лживого существа. Брось брелок, который тебе привесил Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.
Генри, весь до волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из черного агата. Когда он хотел положить его на стол, И. удержал его руку, говоря:
— Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Разве в середине голубая жемчужина?
Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:
— Да ведь еще вчера днем я видел, как она переливала голубым и алым цветом! А теперь здесь смола липкая и красная, как капля крови.
— Брось ее вместе с письмами в камин, и ты, может быть, кое в чем убедишься, — подавая Генри зажженную свечу медленно, но как бы что-то побеждая, сказал Ананда.
Генри колебался. Но две пары глаз с таким огнем воли были направлены на него, что он положил письма в камин, на них брелок и поджег.
Как только бумага вспыхнула, раздался треск, как от выстрела, и все то, что было за мгновение брелоком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и даже с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А огонь — для двух писем — был несоразмерно велик.
Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал:
— Какой ужас! О, Боже мой, что я наделал? Что теперь ждет меня?
— Ты вернешься в Венгрию. Там ты уедешь к одному моему другу, если желаешь снова начать искать путь к самообладанию и к встрече со мною когда-либо. Не задумывайся о том, что будет далеко впереди. Ищи только сегодня, сейчас силы и любви решить свой вопрос. Если же не хочешь, если встреча снова со мной когда-нибудь тебе интереса не внушает, иди своим путем как знаешь и хочешь. Ты свободен, как и был свободен все время жизни со мною. Но, если ты решишься ехать к моему другу, ты должен уехать через три часа с отходящим пароходом.
— Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, как я виновен, и раздумывать мне не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому, чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви, знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил у вас, чтобы вы взяли меня. И вы — против воли — взяли меня. Я не буду больше просить. Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле вас.
— Иди, собери вещи, ни с кем ни о чем не разговаривай и вернись сюда. Я сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, — погладив его по голове, сказал Ананда.
С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах как в эту минуту я любил Генри! Как хотел бы я обнять его, попросить у него прощения за самолюбивые мысли и высказать ему, что всем сердцем понимаю тяжесть его разлуки. Но я не смел прервать молчания моих друзей.
Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату. Здесь он сел за стол, посадив И. рядом с собой, а я сел под новым деревом сирени, которым чьи-то любящие руки заменили мое, отцветшее.
— Много еще скорби людей ты увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь ее сам. И каждый раз, где бы и какое страдание ты ни увидел, ты увидишь, что начало каждого страдания — это страх, сомнения, ревность и зависть, а также жажда денег и славы. На этих корнях растут все другие страсти, в которых гибнут люди. Вторая же половина горестей живет в человеке от его слепоты, от мыслей, что вся жизнь включена в маленький период от рождения до смерти, засунута в футляр одной его личной, отрезанной от всего мира жизни. И этот главный предрассудок мешает видеть ясно всю вселенную и понять свое место в ней, в ее труде, в ее гармонии.
Не считай нас существами высшими, как иногда ты склонен. Когда-то и я, и И. — мы шли так же, как ты идешь сейчас. В страдании и плаче разворачивалось наше сердце, в тревогах и муке расширялось наше сознание.
Твой талант и твои прежние искания высшей духовной жизни, о которых ты сейчас не помнишь, ввели тебя в такое положение в этой жизни, что ты можешь продолжать свой путь совершенства. Они и столкнули тебя уже с Али и Флорентийцем, с нами и еще сведут со многими в будущем. Я счастлив, что честь твоя и стойкая верность не поколебались и приблизили тебя еще больше к нам.
Видишь ли, одно из дел, из-за которого сюда приехал я, — были Генри, Анна и Строгановы, запутанные в густую и подлую сеть Браццано в прошлом и сейчас. Что касается Генри — ты видел и слышал. Он должен был помочь себе развязать вековую скорбь его матери и свою — и не сумел выдержать первого же легкого испытания. А между тем он многое уже победил и несколько раз был на высоте возложенных задач.
У тебя путь иной. Ты одарен сверхсознательными силами, в которых не умеешь еще разбираться. И тебе, интуитивно, видны смысл и радость жизни, до которых люди-скептики, экспериментаторы, привыкшие все ощупывать руками и считать реальным только то, что могут ощупать, доходят веками. Им приобрести цельность верности так же трудно, как тебе поколебаться в ней. Для них реальность — земля, все остальное — величины абстрактные.
И. расскажет тебе все, что произошло за это время в доме Строгановых. Ты же закалишь свое здоровье в течение десяти дней и пойдешь вместе с нами сражаться за жизнь и свободу Анны, ее отца и матери, а также младшего брата, уже гибнущего под гнетом Браццано.
Я прошу тебя еще два дня не видеться с Жанной, которая изводит князя, прося о свидании с тобой, но он держится не хуже тебя, хотя и очень страдает, так как — при его доброте — ему слишком тяжело отказывать ей.
Ты не удивляйся, что еще так долго ждать дня зловещего сражения. Если бы Генри нам не изменил — он помог бы нам очень. Теперь же его роль должен взять на себя до некоторой степени ты. А другую часть его труда исполнит капитан. Я получил от него сегодня письмо. Он благополучно окончил свой рейс и через восемь-девять дней будет здесь. Вот его-то мы и подождем.
Ну, будь и дальше так благополучен в своем духовном пути, мой друг. Добивайся полного бесстрашия. И не забудь, что бесстрашие — это не только отсутствие трусости. Это полная работоспособность всего организма, полное спокойствие в атмосфере опасности. Тебе надо так уметь жить, чтобы ты, ощущая руку Флорентийца в твоей руке, не знал не только страха, но даже дрожания в нервной системе своего физического проводника.
Ананда проводил нас с И., и его глаза-звезды долго еще видел я перед собой.
Мы вышли в город и, медленно идя в тени, добрели до кондитера с волшебным «Багдадом». Признавшись ему, что мы еще ничего не ели, мы попросили нас накормить, как он сам знает. Он провел нас на маленький, укрытый в тени балкон и попросил подождать минут пятнадцать — двадцать, но зато потом мы будем вознаграждены за терпение. И. напомнил ему, что мы вегетарианцы и согласны ждать до получаса.
Оставшись вдвоем со мной, И. стал рассказывать мне, что произошло за период моей болезни.
Одним из первых новых для меня фактов был визит Строгановой к Жанне, куда она — втайне от мужа и дочери — привезла Браццано.
— Как несложно было для Браццано сделать Жанну своим оружием, так же несложно оказалось ей обворожить Генри и ввести его в сношения с самим Браццано. Генри поверил, что Строганов ревнует дочь и не позволяет ей выйти замуж, что Анна — жертва деспотизма отца и Ананды и что наибольшие страдальцы — сама мать и ее младший сынок.
Когда Генри прощался с Браццано, тот — превосходя его силами — внушил Генри заманить меня к нему, какими бы способами он этого ни достиг. Вместе с тем Браццано, имея полную власть над женой Строганова и ее сыном, подготовляет все для похищения Анны. Браццано боится только Ананды, так как со мной одним он предполагает справиться при помощи своей клики, хотя бы отправив меня на тот свет, — улыбнулся И. — Но он не знает, что сэр Уоми уже едет к нам. И тебе предстоит приятная встреча с Хавой. Браццано уже забыл, — помолчав, продолжал И., — как ему пришлось уронить свой наговоренный браслет, который он украл, кстати сказать. А я жалею, что дал ему возможность распрямиться раньше времени. Я не учел, что он так скоро это забудет, и не понял сразу, как сильна эта гадина.
Дальше он мне рассказал, как Строганова своими безобразными домашними сценами довела мужа до безумного страха и наконец припадка едва не стоившего ему жизни.
— Но Анна? — перебил я И., не будучи в силах выдержать более. — Неужели Анна могла сомневаться, выйти ли ей за Браццано?
— Нет, не здесь крылись ее сомнения, тоже едва не унесшие и ее. Она, видя кажущуюся внешнюю инертность Ананды, решила, что он не видит, как ее преследует турок, и просила ей помочь освободиться от него. Ананда ей ответил, что причина ее страданий в ней самой, что ей надо проверить в себе, насколько она уверена теперь в том пути целомудрия, который сама — добровольно и вопреки совету Ананды — избрала. Что надо в себе решить ясно вопрос, идет ли она путем радостной любви, желая найти путь освобождения. Или она идет к целомудрию только потому, что любимый ею не может быть ей мужем? Если она идет путем отречения и отказа, ограничения и отрицания вместо утверждения жизни, где любя побеждают и творят в радости, — она не дойдет до тех путей, где сможет слиться в труде и творчестве со своим возлюбленным.
Анна, не углубляясь в смысл слов Ананды, решила, что любимый ею ее по-настоящему не любит. Впала в сомнения, так ли, вообще, она повела свою жизнь: бунтовала, требовала, ревновала, усомнилась в том, кого любила. И ты видел сам финал драмы этой души за роялем, — закончил он.
Нам принесли завтрак, подали кофе. Вновь оставшись одни, мы возобновили разговор.
— Ты видел внешнюю сторону драмы у рояля. Я тебе расскажу то, чего ты не мог видеть. Своими сомнениями, слезами, ревностью и горечью Анна разбила вокруг себя устойчивую атмосферу чистоты и мира, в которой был бессилен да-Браццано.
Чтобы его злая воля и грязные мысли могли стать действиями, было необходимо, чтобы в душе и мыслях Анны были щели, в которых можно бы было зацепиться его злу. Ее разлад предоставил Браццано эту возможность. Владея силой привлекать к себе такие же злые токи других людей, он вызвал вокруг нее целую тучу злых сил и их мыслей, внушавших Анне, что любимый ею — шарлатан, что никакой иной реальной жизни и радости, как жизнь земли и страстей, не существует, что не для абстрактных величин живут люди, а для своих близких, плотью связанных. И пока Анна играла первую часть сонаты, в ней доходило горе до отрицания Бога, его путей, высоких людей с их недоступной честью. Она готова была все, чем жила годы, признать фикцией. И здесь-то пришлось Ананде, всем сосредоточенным вниманием и волей, вызвать образ того его дяди — вельможи и доктора, — о котором я тебе говорил.
Ты по личному опыту знаешь, что можешь услышать и увидеть Флорентийца, если сосредоточишь на нем свое внимание и всю чистую любовь. Но передать другому человеку свое виденье, если он не обладает этой высшей психической силой, задача очень тяжелая для физического тела человека. Это сделал Ананда для Анны, спас ее, вернул ей силы жить и снова войти в полное равновесие духа.
Потом я расскажу тебе о сыне и жене Строганова...
Вошел хозяин, мы очень поблагодарили его и пошли домой.
— Теперь, я думаю, настало время тебе прочесть письмо капитана. А я пойду к Ананде. Я бы очень хотел, чтобы ты не выходил из наших комнат, пока я не вернусь, — сказал мне И., когда мы возвращались домой.
Я обещал, крепко решив, что никуда не пойду. Я достал письмо и сверток капитана. Запер все двери и сел на диван. Я поймал себя на мысли, что я почему-то ждал Жанну. Не то что ждал даже, но — как и тогда ночью, когда я был уверен, что придет Генри, — я был уверен и теперь, что Жанна придет.
Я стал читать письмо моего дорогого капитана. Любовь свою к нему и ее настоящую глубину я понял только сейчас, когда стал разбирать его крупный, как будто и четкий, но на самом деле не очень легко разбираемый почерк.
«Левушка — храбрец-весельчак — то есть до чего я огорчен, что должен уехать, оставляя Вас не то живым, не то мертвым.
Некоторую долю спокойствия я, конечно, увожу в сердце, потому что оба Ваши друга сказали мне, что Вы будете живы. Но все эти дни мне так не хватало Вас, Вашего заливающегося смеха и мальчишеских каверз.
В Константинополе я пережил три этапа жизни. Сначала я все похоронил. Потом я ожил и увидел, что многое уже ушло, но жизнь еще не потеряна.
Теперь во мне точно звенит какая-то радость. Как будто я обрел новое спокойствие: не один мозг воспринимает день и ему сопутствующие страсти и желания. А на каждое мозговое восприятие отвечает сердце; пробуждается доброжелательство ко всякому человеку, а страсти и желания молчат, не имея прежнего самодовлеющего значения. Это для меня так же ново, как нова и непонятна моя, всегда холодного и равнодушного, привязанность к Вам. Я думаю, что Вы меня поразили в самое слабое мое место Вашей дикой храбростью. (Простите, но иного названия я ей не нахожу.)
Я с детства носился с идеей неустрашимой храбрости. Бесстрашие было моим стимулом жить. И вдруг я встретил мальчишку, который меня так просто переплюнул, вроде как бы съел соленый огурец!
По логике вещей я бы должен был завидовать Вам и Вас ненавидеть. А вместо этого я прошу Вас принять от меня маленький привет, в знак моей всегдашней памяти и любви, преданной дружбы и желания жить вблизи от Вас.
Ваш капитан».
Я был тронут письмом и его — незаслуженными мною — лаской и приветом. Теребя изящно и хитро увязанный пакет, я наконец вынул кожаный футляр, открыл его и вскочил от неожиданности.
Точная копия кольца, которое я подал Ананде от капитана, только с буквой «Л» и с камнями зеленого цвета, лежала на белом атласе футляра.
Я вынул его. По бокам и сзади — вместо фиалок, как на кольце Ананды, — на нем из изумрудов и бриллиантов были вделаны очаровательные лилии. На дне футляра лежала записка.
«Анна сказала мне, что ваши камни — изумруд и бриллиант, а цветок ваш — лилия. Так я и поступил. Угодил ли?» — прочел я размашистый почерк капитана.
Я был и очень рад, и очень смущен. Я вспомнил, как я сказал ему: «Вот такого — никто мне не подарит», — когда мы сидели на диване в комнате Ананды и вместе любовались его кольцом.
Я все еще сидел над кольцом, весь ушел в размышления о том, где теперь капитан, что он делает и кто подле него, и как я буду рад его видеть снова, как вдруг услышал какую-то возню в комнате рядом, точно ссору, и голос князя, который я даже с трудом узнал. Обычно он говорил тихо, и я даже не представлял себе, что он мог когда-либо говорить так возмущенно, громким, высоким голосом.
— Я вам две недели подряд говорю, что он болен, что его нельзя беспокоить, потому что это может вызвать еще один рецидив болезни, — и тогда уже ему нет спасения! — кричал князь, несомненно с кем-то борясь. — А вы, каждый раз повторяя, что обожаете его, лезете с какими-то письмами, с какими-то поручениями, от которых меня издали тошнит. Что вы из себя изображаете, попадая в игрушки к этому негодяю? — услышал я его французскую речь задыхающимся голосом.
— Вы бессердечный! Это вы зловещий человек! Вы уморили свою жену, как мне рассказала мадам Строганова. Теперь вы участвуете в заговоре, чтобы уморить Левушку! — кричала вне себя Жанна, голос которой был визглив и вульгарен.
— Если бы я не видел вас раньше, до знакомства с этим злодеем, если бы о вас мне не сказали люди, которым я обязан не только жизнью моей бедной жены, но и своею жизнью, я бы не задумался выбросить вас сейчас вон, чтобы никогда больше не видеть вашего бессмысленного лица в моем доме. Но я думаю, что вы сошли с ума! Что вы одержимы злой волей, — и только потому я говорю вам: извольте уйти отсюда сами; вы не увидите Левушку, разве только если у вас под пелериной нож и вы меня решитесь им зарезать.
Несколько минут прошло в молчании.
— Боже мой, Боже мой! Что только они со мной сделают, — услыхал я снова голос Жанны, молящий, плачущий. — Ну поймите, поймите, я должна отдать Левушке этот браслет и это письмо. Это для Анны. Он должен сам надеть ей браслет на руку, потому что я не могу, не имею сил подойти к ней. Ну поймите — не могу да и только! Как только я беру этот браслет и подхожу к Анне, что-то меня не пускает. Нет препятствий, а подойти не могу! А Левушка может. Поймите, если я не передам ему поручения — лучше мне и домой не возвращаться. Ну, вот я на коленях перед вами, пожалейте меня, моих детей! — рыдала Жанна за дверью.
Мое сердце разрывалось. Но я понимал, что должен в полном самообладании звать Флорентийца. Я сосредоточил на нем все свои силы, и — точно молния — мне в уши ударил ответ: «Зови сейчас же, сию минуту Ананду».
Я еще раз сосредоточил все свое внимание, почти изнемогая от напряжения, и услышал как бы издали голос Ананды: «Иду». Я мгновенно успокоился, как-то внутри утих. И тут же совершенно ясно понял степень безумия Жанны. Я вдруг понял, что у нее есть нож, что она ранит князя, я бросился к двери, но уже другая сильная рука держала руку несчастной Жанны, в которой сверкало лезвие тонкого и узкого, длинного ножа...
Ананда встряхнул руку Жанны, нож выпал из ее руки на пол.
— Не прикасайтесь! — крикнул Ананда князю, хотевшему поднять нож. — Левушка, закрой дверь этой комнаты на ключ, чтобы сюда никто не вошел из квартиры князя, — обратился он ко мне. — Ну, а вы, бедняжка, — по-французски сказал он Жанне, — положите рядом с ножом ваш дрянной браслет.
Жанна, как сомнамбула, ни на кого не глядя, положила футляр рядом с ножом на пол.
— Протрите руки, шею, лицо вот этим тампоном, — снова сказал он ей, подавая ей куски ваты, смоченной жидкостью из флакона, который он вынул из кармана.
По виду этот флакон напомнил мне тот чудный пузырек, где была жидкость, которой смазал меня перед пиром Али мой брат и от которой я стал черным. Я перепугался, что вдобавок ко всему бедная Жанна превратится в Хаву.
К счастью, этого не случилось, и я легче вздохнул, видя, как Жанна оставалась белой, хотя усердно терла лицо, шею, руки. Исполнив приказание, Жанна постояла с минуту в раздумье. Она осмотрела всех нас с удивлением и сказала слабым голосом, точно никого не узнавая:
— Где я? Почему я здесь? Неужели это пароход? О, капитан, капитан, не выбрасывайте меня, — вдруг сказала она Ананде.
Она снова помолчала, потерла лоб обеими руками.
— Нет, нет, вы не капитан, это не пароход. Но тогда где же я? Ох, голова моя, голова! Сейчас треснет, — в каком-то бреду тихо говорила Жанна.
Ананда взял ее руку, князь пододвинул ей кресло и, покачивая головой, усадил в него Жанну.
— Я так и думал, что она сошла с ума, — сказал он. — Признаться, она и меня едва не потянула за собой. Я еле выдерживал ее истерики последних дней.
— Левушка, впусти И., он у двери, — сказал мне Ананда. Я не слышал стука за суетой в комнате, подбежал к двери и впустил И.
Ананда отошел от кресла, указал И. на Жанну, и тот, подойдя к ней, положил ей руку на голову.
— Узнаете ли вы меня, Жанна? — спросил он.
— Господин старший доктор, как же могу я не узнать вас? — ответила тихо и совершенно спокойно Жанна.
— Зачем вы сюда пришли, Жанна?
— Я сюда пришла? Вы ошибаетесь, я сюда не приходила, и этого дома я даже не знаю, — снова тихо отвечала Жанна. — И я очень хочу домой.
И. отнял свою руку.
— Ах, нет, нет, я не хочу домой, там меня ждет что-то ужасное... Хотя ведь там мои дети. Боже мой, что это все значит? Больно, больно в сердце! — вдруг громко закричала она.
Ананда быстро подошел к ней и взял обе ее руки.
— Посмотрите на меня, Жанна. Знакома ли вам вот эта вещь? — Он подал ей типичный шитый бисером восточный кошелек.
— Да, это дала мне вчера мадам Строганова. Она сказала, что Браццано подарил его ее младшему сыну, но там выпало несколько бисеринок, от чего расстроился рисунок. И что такие бисерины есть только у Анны, что нужно взять их в ее рабочей шкатулке и поправить рисунок. А я не могу их взять, не знаю почему, а не могу, — ее голос перешел почти в шепот.
И. подвел меня к Жанне, которая или не видела, или не узнавала меня до сих пор.
— Левушка, Левушка, ах, как вы мне нужны! Я вас, кажется, уже год ищу. Но я хотела вам что-то очень важное сказать, а сейчас все забыла. Где вы были все это время? Вот здесь, — она стала искать у себя в кармане пелерины, — нет, я больна, Левушка, — ничего не найдя в кармане и опустив руку, сказала Жанна.
И. поднял упавшую безжизненно руку Жанны и с помощью князя перевел несчастную женщину в свою комнату. Здесь он еще раз отер ей лицо и руки и подал стакан с водой, куда чего-то налил. Жанна жадно выпила; на ее безжизненном и бессмысленном до сих пор лице появился румянец. Через минуту перед нами сидела прежняя Жанна, Жанна самых лучших и чистых минут ее жизни.
— Теперь вам надо вспомнить всю вашу жизнь этих последних дней, Жанна, и рассказать нам, что было с вами. Мы хотим вам помочь, но для этого надо, чтобы вы все сами вспомнили, — обратился к ней И.
— О, наконец я дышу спокойно, я вижу вас и Левушку живыми. Если бы я хотела вам рассказать, что со мной было, то могла бы сказать только одно: я была как мертвая, сейчас я воскресла. Меня давила какая-то одна мысль, как будто я должна была сделать что-то, похожее на преступление... Да, да, вспомнила, Браццано велел мне добиться через Левушку, чтобы на руке Анны был его браслет, что он только тогда может быть спокоен, что она выйдет за него замуж, если наденут Анне его браслет. Теперь я вспомнила все. Он привел меня сюда, велел идти к Левушке и, хоть убить кого-нибудь, а пройти к нему и дать ему этот ужасный браслет. Знаете ли, он точно жжет руки, когда его держишь, этот браслет.
Она замолчала, потерла лоб, обвела нас всех взглядом и спросила:
— Я не сделала ничего ужасного?
— Нет, все хорошо. Забудьте теперь обо всем этом и ничего не бойтесь. Мы сейчас проводим вас домой, — сказал ей Ананда.
— Как страшно! Там будет ждать Браццано. Он меня убьет, — прошептала Жанна, сжимаясь в комочек.
— Не бойтесь ничего. Мы сейчас пойдем встречать одного нашего друга. С ним приедет его секретарь, женщина. Она негритянка. Для нашего друга у нас есть помещение, но ее нам поместить некуда. Не дадите ли вы ей приют на эту ночь? В отеле она слишком привлечет к себе внимание, чего бы нам не хотелось, — сказал Ананда Жанне.
— Ах, как я буду рада! Я так боюсь быть одна теперь.
— Если разрешите, я проведу ночь в вашем магазине внизу, и тогда вам уже совсем не будет страшно, — подавая Жанне накидку, сказал И.
— Надо спешить. Князь, мы вас эксплуатируем. Но я только час тому назад сам узнал, что именно сегодня должен встретить того мудреца из Б., о котором я вам говорил, — пожимая князю руку, сказал Ананда. — Разрешите мне занять комнату капитана, а ему я уступлю свои.
— Зачем же? Хватит комнат в доме, — запротестовал было князь, но Ананда настоял на своем.
Мы простились с нашим милым хозяином и поспешили к пароходу.
Жанна шла между И. и Анандой, а И. держал меня под руку. Я так одурел от всех происшествий дня, что стал «Левушкой — лови ворон».
Когда мы завернули за угол пустынной улицы, то увидели сразу, что навстречу нам шел Браццано, нагло глядя на нас. Его адская физиономия выражала крайнее раздражение.
Но не сделав и трех шагов по направлению к нам, он вдруг согнулся чуть не пополам, свернул на мостовую и стал переходить улицу.
— Идите, — сказал нам Ананда. — Я сейчас вас догоню.
В один миг он был подле турка, и каждое слово его металлического голоса долетало до нас:
— Еще есть время одуматься. Доползи сгорбленным до дома и три дня не имей сил разогнуться. Обдумай все, во что вступаешь. Обдумай, кого вызываешь на бой. Еще есть время, ты еще можешь все искупить. Сиди без языка и движений и думай. Опомнись или пеняй на себя за все дальнейшее. В последний раз милосердие дает тебе зов и возможность к исправлению.
Ананда догнал нас, оставил И. вести Жанну, ласково обнял меня и сказал:
— Мужайся, мой дорогой. Так много испытаний упало на тебя сразу. Боишься ли ты? — спросил он меня.
— Месяц назад я перепугался Хавы. Но турка сейчас я не испугался и вообще ничего в вашем присутствии бояться не могу. Я только молю Флорентийца помочь мне в страшные минуты, если они будут, привести мой организм в полное спокойствие и работоспособность.
— Браво, друг, — рассмеялся Ананда. — Ты мне напомнил о рассказе капитана, пораженного твоим веселым смехом в самый ужасный момент бури. Теперь мне стало весело от твоей храбрости.
Я не успел ничего ответить. Через несколько минут мы уже стояли перед сэром Уоми и Хавой, шедшими нам навстречу с пристани.
После первых радостных приветствий мы усадили Хаву, Жанну и И. в экипаж. Слуга сэра Уоми, несший за ним два больших чемодана, положил один из них в экипаж, кучер ударил по лошадям, и очень скоро экипаж скрылся в общем грохоте и движении города.
Сэр Уоми показался мне сейчас несколько иным, чем в Б. В легком сером костюме, в белой шляпе на темных вьющихся волосах, с тростью, совсем особой формы и дерева, каких я никогда еще не видал, он легко шел рядом с державшим меня под руку Анандой. Он отказался от экипажа, сказав, что пройдет с нами пешком с большим удовольствием. Но раньше чем решить, как мы доберемся, он обернулся к своему слуге и спросил, не тяжело ли ему будет идти пешком с вещью. Слуга улыбнулся и, положив, как игрушку, чемодан на плечо, ответил, что и десять верст идти с такой вещью — пустяк.
Дома навстречу нам к калитке вышел князь. Против обыкновения лицо его было расстроено, хотя приветствовал он сэра Уоми с большой радостью, даже с восторгом, так ему свойственным.
Мы пропустили сэра Уоми и Ананду вперед. Не сговариваясь с князем, мы оба поняли, что хотим что-то сказать друг другу.
— Князь, — шепнул я ему, — к обеду надо непременно дыню. Восточный мудрец без дыни невозможен, — повторил я ему слова кондитера, вдруг уверовав в них как в несомненную истину.
— Ах ты Господи, я совершенно об этом забыл! Сейчас побегу распорядиться, — засуетился князь. — Но, Левушка, это поправить легко. А вот вещи эти проклятые лежат все в комнате до сих пор. Я ношу ключ в кармане, чтобы никто туда не вошел. Ананда трогать их не велел, и я боюсь ослушаться и их убрать.
Мы стояли перед крыльцом Ананды и, должно быть, имели вид заговорщиков, потому что услышали его веселый смех и слова:
— О чем вы так таинственно шепчетесь, друзья?
— О вещах, что лежат на полу, — ответил я.
Лицо Ананды стало серьезно, он бросил нам: «Подождите» — и вернулся к сэру Уоми.
Прошло, вероятно, минут десять. Князь успел распорядиться о дыне и вернуться обратно, раньше чем на крыльце показались оба наших друга.
— Не волнуйтесь, князь. Все это очень вам неприятно, но страшного для вас и вашего дома нет ничего. Вот, я вижу у стены стоит лопата. Возьмите ее с собой, она нам пригодится, — сказал сэр Уоми князю.
Князь очень удивился, но не сказал ничего и взял стоявшую у стены лопату.
Через несколько минут мы были в комнате и остановились возле сверкавшего розового браслета и узкого ножа. Сэр Уоми, взяв у князя лопату, подобрал на нее обе вещи, достал из кармана коробочку, вроде табакерки, и высыпал из нее какой-то желтый порошок, густо покрывший браслет и нож.
— Отойдите, Левушка, станьте за моей спиной, — сказал мне сэр Уоми. — А вы, князь, встаньте за Анандой.
Когда мы исполнили его приказание, он поднес спичку к лопате и отодвинулся от нее.
Порошок ярко вспыхнул, вскоре послышались шипение и треск, а потом, точно разбитое стекло, с каким-то стоном разлетелся вдребезги нож. Дым и смрад разошлись по всей комнате, и Ананда во всю ширь распахнул дверь на балкон.
— Вот и все. Теперь ни для кого больше эти вещи не представляют опасности. Бедный Браццано решил, что он колдун и владеет тайнами средневековья, представляющими из себя несокрушимую силу. И как всегда, при встрече с истинным знанием все злые тайны, не представляющие из себя ничего, кроме той или иной силы гипноза, разлетаются в прах, — задумчиво обводя нас своими фиолетовыми глазами, говорил сэр Уоми.
— Теперь, Левушка, вы можете взять браслет, он абсолютно безвреден, а по красоте вещь изумительная. — Сэр Уоми засмеялся и с неподражаемым юмором продолжал: — Можете хоть Анне надеть его на ее прекрасную руку. Надо только его протереть, он закоптился. Возьмите вот этот флакон и протрите камни.
Он подал мне небольшой флакон, я смочил носовой платок и протер браслет. Больше в жизни я уже такой вещи не видел. Вероятно, Браццано ограбил какую-нибудь гробницу египетских фараонов. Думаю, в коронах европейских королей не было подобных камней и оправы.
Я собрал жалкие остатки искривленной, ставшей совсем черной стали на лопату и выбросил с балкона в сад, а браслет подал сэру Уоми.
— Нет, дружок, эта вещь предназначалась для передачи через вас. Снесите ее вашу комнату, умойте руки, и не будем задерживать нашего милого хозяина с обедом, — ласково сказал мне сэр Уоми. — А какова будет судьба браслета — увидим дальше, — усмехаясь, прибавил он.
Я быстро прошел к себе, спрятал, не без отвращения, браслет, доставивший стольким людям страдания и заботы, умылся и присоединился ко всему обществу, вышедшему на балкон.
Я застал уже конец разговора. Сэр Уоми говорил:
— Все эти так называемые темные силы — не что иное, как невежественность. Люди, стремящиеся подсмотреть силы природы — при известном напоре одной воли, — отыскивают их. Обычно это люди, одаренные развитыми более, чем у других людей, психическими силами. Но так как их цель — знание, служащее только их собственному эгоизму, их страстям и обогащению в ущерб общему благу — они отгораживаются в отдельные группы, называя себя самыми различными умными именами. Они подбирают себе компаньонов непременно с большой и упорной волей, обладающих силой гипноза.
Это очень длинная история, о ней в двух словах не расскажешь. Тянется она к нам из древнейших времен, и очагов ее лжи и лицемерия очень много, слывущих под именами колдунов, алхимиков, провидцев и т. д.
Ближе к делу, скажу о данном случае. Почему скрючился и лопнул кинжал? Потому что так называемый «наговор» на нем был сделан на смерть упорством воли. То есть если бы человек, которому был дан этот кинжал в руки, встретил препятствие к выполнению внушенного ему приказания, он убил бы всякого мешавшего ему. Браслет же нес в себе наговор не только упорства воли, но и любви и имел целью привлечь любовь того, чью руку он должен был украшать, к своему владельцу.
Та сила знания, где не <