Брикстон, эрлз-корт и оксфордшир

В последнее время граница между ночью и утром размылась. Традиционное понятие о ночных и дневных часах устарело, и, словно фермер, Декстер встречал куда больше рассветов, чем привык.

15 июля 1993 года солнце встает ровно в 5.01. Декстер наблюдает за этим из окна старенького такси, возвращаясь домой из брикстонской квартиры, принадлежащей незнакомцу. Точнее, не совсем незнакомцу, скорее, новому знакомому, одному из многих, что завелись у него в последнее время. Этот работает графическим дизайнером, и зовут его Гиббс или Гиббси… а может, Биггси? Еще там была его подруга, ненормальная девчонка по имени Тара, маленькая, как птичка, с сонными тяжелыми веками и большим алым ртом, которая не слишком любит разговаривать, предпочитая болтовне телесный контакт.

Сначала он знакомится с Тарой — после двух часов ночи в клубе, открывшемся в здании бывшего железнодорожного депо. Весь вечер он смотрел на нее на танцполе: она подкрадывалась к незнакомцам с широкой улыбкой на маленьком личике и внезапно принималась массировать им плечи или спину. И вот очередь дошла до него; он кивает и ждет, пока она узнает его. И верно, она хмурит лобик, подносит палец к кончику его носа и говорит то же, что они все говорят:

— Я тебя знаю!

— А ты кто? — Он пытается перекричать музыку, взяв в свои ладони ее маленькие худые ручки и разведя их в стороны, точно встретил старинного друга.

— Тара!

— Тара! Тара! Привет, Тара!

— Я тебя знаю? Откуда я тебя знаю? Скажи!

— По телевизору видела. Я веду программу “зашибись!”. Интервью со звездами.

— Точно! Ты и вправду звезда! — в восторге кричит она, встает на цыпочки и целует его в щеку.

Это выходит у нее так мило, что он тает и кричит:

— Тара, ты прелесть!

— Я прелесть! — кричит она в ответ. — Я прелесть, но не звезда.

— Но ты должна ею стать! — кричит Декстер, обняв ее за талию. — По-моему, все должны быть знаменитыми!

Он добавляет это не подумав и ничего не имея в виду, но Тара почему-то тронута его словами; она умиленно вздыхает, встает на цыпочки и кладет свою маленькую птичью головку ему на плечо.

— Ты такой милый! — кричит она ему в ухо, и он не отрицает.

— Ты тоже! — говорит он, и эти взаимные комплименты могут продолжаться бесконечно. Они танцуют, сексапильно выпячивая губы и улыбаясь друг другу, и Декстер в который раз поражается, как легко течет разговор, когда все под кайфом. В старые добрые времена, когда в твоем распоряжении был только алкоголь, разговаривая с девчонкой, надо было смотреть ей в глаза, покупать выпивку, часами расспрашивать ее о книгах и фильмах, родителях, братьях и сестрах. Теперь же знакомства завязываются моментально, достаточно только сказать “Как тебя зовут?”, или “Покажи свою татуировку”, или “Какого цвета на тебе трусики?”. Вот что значит прогресс.

— Ты такая милая, — кричит он. Она трется ягодицами об его бедра. — И такая маленькая. Как птичка!

— Но сильная, как бык, — кричит она через плечо и напрягает аккуратный бицепс размером с мандаринчик. Он такой хорошенький, что Декстеру хочется его расцеловать. — Ты милый. Ты очень, очень милый.

— И ты. — Он кивает и думает: как же приятен этот танец, туда-сюда, туда-сюда — как здорово! Она такая маленькая и компактная, что на ум приходит сравнение с такой маленькой птичкой, только вот он не может вспомнить, как она называется, поэтому берет Тару за руки, тянет к себе и кричит ей в ухо: — Как называется такая маленькая птичка, которая умещается в спичечный коробок?

— Что?

— Птичка, которую ловят и сажают в спичечный коробок! Она умещается в коробок! Ты похожа на эту птичку, только я не могу вспомнить, как она называется! — Он сближает большой и указательный пальцы и показывает ей маленькую щелочку между ними. — Маленькая птичка, крошка такая — точь-в-точь как ты.

И она кивает — то ли в знак понимания, то ли в такт музыке. Ее тяжелые веки порхают, зрачки расширены, белки выпучены, как у тех кукол, которые были в детстве у его сестры. Декстер уже забыл, о чем говорил, и на мгновение вообще забыл, кто он и где находится, поэтому, когда Тара берет его ладони, сжимает их и снова говорит, какой он милый и что он должен пойти и познакомиться с ее друзьями, потому что они тоже милые, он не сопротивляется.

Он ищет Кэллума О'Нила, своего старого товарища по университету, и вдруг видит, что тот надевает пальто. Когда-то Кэллум славился тем, что был самым ленивым человеком в Эдинбурге, а теперь у него успешный бизнес, он располнел и стал носить дорогие костюмы, нажив капитал на компьютерных программах. Но с успехом пришла трезвость: никаких наркотиков и не слишком много выпивки в будни. В этом клубе ему явно неуютно, он чувствует себя белой вороной. Он и пришел сюда лишь потому, что Декстер позвал. Декстер подходит к нему и берет за руки:

— Ты куда, приятель?

— Домой! Два часа ночи. Мне завтра на работу.

— Пойдем со мной. Познакомишься с Тарой!

— Декс, не хочу я знакомиться ни с какой Тарой. Мне пора.

— Знаешь, кто ты? Слабак!

— А ты совсем ничего не соображаешь. Иди делай, что должен. Я завтра позвоню.

Декстер обнимает Кэллума и начинает говорить ему, какой он замечательный, но Тара снова дергает его за рукав. Он оборачивается, и она ведет его через толпу в чилаут.

Клуб, в котором они находятся, дорогой и якобы модный, хотя в последнее время Декстер редко за что-либо платит. Для вечера четверга пустовато, но, по крайней мере, здесь нет ужасной грохочущей музыки и ужасных малолеток с костлявыми бритыми черепами, которые срывают рубашки и лыбятся тебе в лицо, обнажив зубы и сжав челюсти. Нет, здесь тусуются приятные красивые люди из среднего класса, старше двадцати, его люди, такие, как знакомые Тары, которые развалились на больших подушках, курят, разговаривают и что-то жуют. Он знакомится с Гиббси (или Биггси?), красоткой Тэш и ее другом Стю Стюпотом и очкариком Спексом и его другом Марком, которого, к разочарованию Декстера, действительно зовут просто Марк. Все они наперебой предлагают ему жвачку, минералку, “Мальборо лайтс”. Люди всегда говорят о дружбе с пафосом, но здесь все происходит так просто — он уже представляет, как все они тусуются вместе, едут в отпуск в фургончике, устраивают барбекю на пляже на закате. И кажется, он тоже нравится своим новым знакомым; они расспрашивают его о том, каково это — работать на телевидении, с какими еще знаменитостями он знаком, и он пересказывает им все грязные сплетни, а Тара все это время сидит за его спиной и разминает ему шею и плечи своими маленькими тонкими пальчиками, отчего он испытывает восторг. А потом вдруг по какой-то причине в разговоре наступает пауза — всего пять секунд тишины, — но этого достаточно, чтобы реальность вспышкой ударила в лицо, и он удивленно вспоминает о том, что должен сделать завтра, точнее, не завтра, а уже сегодня, о боже, уже сегодня, и впервые за вечер подкрадываются паника и страх.

Но это ничего, ничего страшного, ведь Тара говорит: “Пойдем танцевать, пока таблетка действует” — и они идут, и встают под сводами бывшего депо лицом к диджею и прожекторам, и танцуют в дыму от сухого льда, улыбаясь, кивая и обмениваясь хмурыми взглядами, надув губы и сдвинув брови; но улыбки и кивки появляются уже не столько от искренней радости, сколько от необходимости убедить друг друга в том, что им по-прежнему весело и вечер еще не закончился. Декстер думает, не снять ли рубашку, иногда это помогает, но понимает, что подходящий момент упущен. Кто-то вяло кричит “Зажигай!”, но никто не реагирует, никто не зажигает. Их настигает главный враг — осознание реальности, и Гиббси, или Биггси, сдается первым, объявляя, что музыка — дерьмо. Все тут же перестают танцевать, будто заклятие снято.

Направляясь к выходу, Декстер представляет дорогу домой, агрессивную толпу частников, поджидающих у клуба, испытывает иррациональный страх, что его убьют. Он представляет свою пустую квартиру в Белсайз-Парк, часы без сна, которые он убивает, перемывая посуду или раскладывая виниловые пластинки по алфавиту, пока пульсация в голове не утихнет и он не сможет уснуть, а потом проснуться и пережить новый день, и снова его захлестывает волна паники. Ему нужна компания. Он оглядывается в поисках телефона-автомата. Можно было бы позвонить Кэллуму — вдруг он еще не спит? Но мужское общество его не спасет. Можно, конечно, звякнуть Наоми, но та наверняка развлекается с новым бойфрендом; или Иоланде, но у той съемки в Барселоне; или Ингрид, но та сказала, что если увидит его снова, то вырвет ему сердце; или Эмме… Да, Эмме… нет, только не Эмме, в таком-то состоянии: она всего этого не понимает и не одобряет. И все же больше всего на свете ему сейчас хочется видеть именно ее. Почему она сегодня не с ним? У него к ней столько вопросов: например, почему у них так ничего и не вышло, ведь им так здорово вместе, из них получилась бы отличная команда, отличная пара — Декс и Эм, Эм и Декс… так все говорят. Внезапный прилив чувств к Эмме застает его врасплох, и он решает взять такси, доехать до Эрлз-Корт и сказать ей о том, какая она замечательная, как сильно он ее любит и какой сексуальной она могла бы быть, если бы только знала об этом, и спросить: “Почему бы просто не сделать это, а там уж посмотрим, что будет…” И даже если ничего не получится, даже если они просто посидят и поговорят, это все равно лучше, чем быть одному. Что бы ни случилось, он не должен оставаться один…

Он уже держит трубку в руке, когда Биггси, или Гиббси, слава богу, предлагает всем поехать к нему — это недалеко. Они выходят из клуба, идут к Колдхарбор-Лейн, и в толпе он чувствует себя в безопасности.

У Биггси просторная квартира на втором этаже старого паба. Между кухней, гостиной, спальней и ванной нет ни одной стены; единственный намек на уединение — полупрозрачная занавеска для душа вокруг унитаза. Пока Биггси копается в своих записях, все вперемешку большой кучей заваливаются на огромную кровать с пологом, в насмешку над роскошью покрытую тигровыми шкурами из акрила и черными синтетическими простынями. Над кроватью находится зеркало, может, повешенное там тоже в насмешку, а может, намеренно. Они смотрят в зеркало сквозь отяжелевшие веки, раскинувшись на постели и любуясь своим отражением: вот они кладут руки друг другу на колени и нащупывают чужие ладони, слушают музыку, такие молодые и модные, красивые и удачливые; они “в теме”, они слегка не в себе, и все они думают о том, как хорошо выглядят и какими отличными друзьями теперь станут. Их воображение уже рисует загородные пикники и долгие беззаботные воскресенья в пабе, и Декстер снова чувствует себя здорово. “Ты замечательный”, — говорит кто-то кому-то еще, но кто кому, неважно, потому что они все замечательные. Все люди замечательные вообще.

Проходят часы, но никто их не замечает. Кто-то заговорил о сексе, и все наперебой принялись хвастаться личными достижениями, о чем утром пожалеют. Люди рядом с ним целуются, а Тара по-прежнему обрабатывает ему шею, массируя верх позвоночника маленькими жесткими пальчиками. Но действие наркотика улетучилось, и то, что раньше казалось приятным массажем, теперь похоже на тычки и щипки, а когда он вглядывается в птичье лицо Тары, оно вдруг начинает казаться карикатурным и злобным: слишком большой рот, слишком круглые глаза, как у маленького безволосого зверька. Он также замечает, что она старше, чем он думал — боже, да ей не меньше тридцати восьми, — и что у нее между зубов какая-то белая паста, вроде замазки. И Декстер больше не может сдерживать ужас перед наступающим днем, ползущий по позвоночнику, — ужас, страх и стыд, всплывающие на поверхность с липким химическим потом. Он резко садится, поеживается и медленно проводит ладонями по лицу, словно пытаясь вытереться.

Светает. На Колдхарбор-Лейн поют дрозды, и у него возникает ощущение — яркое, почти как галлюцинация, — что внутри у него ничего нет: он пуст, как пасхальное яйцо. От массажа в верхней части спины образовался жесткий напряженный комок, музыка утихла, кто-то в кровати просит чая, и все вдруг хотят чая, чая, чая, поэтому Декстер встает и подходит к огромному холодильнику, такому же, как у него самого, зловещего индустриального вида, похожему на некий агрегат из генетической лаборатории. Он открывает дверцу и рассеянно оглядывает содержимое холодильника. В целлофановом пакете догнивает салат; пакет раздулся и вот-вот лопнет. Декстер моргает, и картинка в последний раз вздрагивает и становится четкой; он видит бутылку водки. Спрятавшись за дверцей холодильника, он делает большой глоток водки и запивает кислым яблочным соком, который отвратительно пенится во рту. Поморщившись, проглатывает жидкость и вместе с ней жвачку. Кто-то снова просит чая. Обнаружив пакет с молоком, он взвешивает его в руке, и ему в голову приходит мысль.

— Молоко кончилось! — кричит он.

— Там должно еще быть, — подает голос Гиббси, или Биггси.

— Нет. Пусто. Пойду куплю. — Он ставит в холодильник полный запечатанный пакет. — Минут через пять буду. Кому-нибудь что-нибудь взять? Сигарет? Жвачки?

Его новые друзья молчат, и он тихо выходит, спускается по лестнице и выбегает на улицу, толкая дверь с такой силой, будто ему не хватает воздуха, и бежит, бежит, чтобы никогда больше не видеть этих замечательных людей.

На Электрик-авеню он видит будку такси-службы. 15 июля 1993 года солнце встает в 5.01, и Декстер Мэйхью в аду уже с рассветом.

* * *

Эмма Морли ведет здоровый образ жизни и не злоупотребляет алкоголем. В последнее время она спит по восемь часов в сутки, легко встает без будильника чуть раньше половины седьмого и выпивает большой стакан воды (первые 250 мл из необходимой дневной нормы в 1,5 л); воду она наливает из нового графина в новый стакан, что стоит в луче ясного утреннего света рядом с ее теплой и чистой двуспальной кроватью. Графин. У нее есть графин. Не верится.

Есть у нее и мебель. В двадцать семь лет нельзя больше жить, как студентка, и теперь у нее есть кровать — большая кровать из кованого железа с изголовьем из переплетающихся рядов металлических прутьев, купленная на летней распродаже в магазине колониальной мебели на Тоттенхэм-роуд. Кровать называется “Таити” и занимает всю спальню в ее квартире на Эрлз-Корт-роуд. Одеяло на кровати из гусиного пуха, простыни — из египетского хлопка, а, по словам продавщицы, лучше хлопка во всем мире нет, — и все это приметы новой эпохи порядка, независимости и зрелости. Воскресным утром Эмма одна лежит на “Таити”, как на плоту, слушает оперу “Порги и Бесс” и группу Mazzy Star , старые записи Тома Уэйтса и очаровательно скрипучую виниловую пластинку с записью “Сюит для виолончели” Баха. Она пьет кофе литрами и записывает свои маленькие наблюдения и идеи для рассказов лучшей перьевой ручкой на кипенно-белых страницах дорогих блокнотов. Порой, когда ничего не выходит, ей начинает казаться, что ее так называемая любовь к письменному слову на самом деле не что иное, как фетишизм, где в роли фетиша выступают красивые канцелярские принадлежности. Истинный писатель, писатель от Бога, готов царапать строки хоть на бумажных обрывках, на оборотной стороне автобусных билетиков и стенах своего жилища. А у Эммы ничего не родится на бумаге плотностью менее 120 граммов на квадратный метр.

Но бывает, что она сидит одна в своей однокомнатной квартире и с удовольствием пишет часами, как будто слова все это время сидели у нее в голове. Она не чувствует себя одинокой — по крайней мере, нечасто. Встречается с друзьями четыре вечера в неделю, а могла бы и чаще, если бы захотела. Старые друзья никуда не делись, а есть и новые — однокурсники из педагогического колледжа. По выходным она посещает все перечисленные в журналах мероприятия — кроме, пожалуй, тех, что числятся в рубрике “Клубы”, которая словно написана руническим скриптом, — все эти “топлес-вечеринки для парней без комплексов”. Она-то уверена, что никогда, никогда в жизни не станет танцевать в лифчике в комнате, полной пены, и ничего при этом не потеряет. Вместо этого она ходит на показы независимого кино и в художественные галереи с друзьями, а иногда они снимают какой-нибудь коттедж и долго гуляют на природе, притворившись деревенскими жителями. Ей начали говорить, что она похорошела и стала более уверенной. Бархатные резинки, сигареты, вредная еда с доставкой на дом остались в прошлом. Теперь у нее есть кофеварка, а недавно впервые в жизни пришла в голову мысль — а не купить ли ароматические сухоцветы?

Срабатывает радиобудильник, но она решает полежать еще немного и послушать новости. Джон Смит[20]воюет с профсоюзами, что вызывает у нее противоречивые чувства, потому что ей нравится Джон Смит: он умный, похож на директора школы и хорошо подходит на роль партийного руководителя. Даже имя его свидетельствует о том, что он человек твердых принципов, заботится о простых людях, — и она снова задумывается о том, не присоединиться ли к лейбористам — возможно, это облегчит ее совесть теперь, когда она больше не состоит в “Движении за ядерное разоружение”? Не то чтобы цели организации перестали быть ей симпатичны, но требования всеобщего разоружения в последнее время кажутся наивными — это все равно что добиваться, чтобы все вокруг стали добрыми.

Может, она стареет? Раньше Эмма гордилась своей неспособностью видеть мир иначе как черно-белым, но в последнее время признает, что многие проблемы куда более неоднозначны и сложны, чем ей когда-то казалось. По крайней мере, следующие две новости ей совершенно непонятны: одна посвящена Маастрихтскому договору[21], другая — войне в Югославии. Должно же у нее быть какое-то мнение? Разве она не должна занять чью-то сторону, бойкотировать кого-то или что-то? Во времена апартеида двойных мнений быть не могло, но сейчас в Европе война, а лично она ничего не сделала, чтобы ее прекратить. Была слишком занята — покупала мебель. В расстроенных чувствах она отбрасывает в сторону новое одеяло, соскальзывает в крошечный проход между кроватью и стенами, боком выходит в коридор и оказывается в крошечной ванной, где никогда не приходится ждать своей очереди, потому что теперь она живет одна. Бросив футболку в плетеную корзину для белья — с той судьбоносной летней распродажи на Тоттенхэм-Корт-роуд плетеного в ее жизни сильно прибавилось, — Эмма надевает старые очки и, расправив плечи, встает голой перед зеркалом. Могло быть и хуже, думает она, и идет в душ.

Она завтракает, глядя в окно. Квартира ее находится на шестом этаже красного кирпичного дома и окнами выходит на такой же красный кирпичный дом. Ей не по душе Эрлз-Корт; невзрачный район, где все только снимают жилье, — он сам как съемная комната. Да и аренда однокомнатной квартиры влетает в копеечку, и, возможно, ей придется найти что-то подешевле, когда она устроится на первую работу учителем. Но пока ей здесь нравится — по крайней мере, это шаг вперед по сравнению с “Локо Кальенте” и мрачным соцреализмом комнатушки в Клэптоне. Порвав с Тилли Киллик после шести лет жизни под одной крышей, она счастлива оттого, что не будет больше застиранных лифчиков в раковине, не надо больше слушать Simply Red .

Поскольку она больше не стыдится своего образа жизни, то даже приглашала в гости родителей. Джим и Сью спали на “Таити”, а сама она кантовалась на диване. Три мучительных дня они бесконечно комментировали лондонское этническое разнообразие и цену одной чашки чая, и, хотя не выразили одобрения ее новой жизнью открыто, мать хотя бы не предлагала ей вернуться в Лидс и работать в водопроводной компании. “Умница, Эмми”, — прошептал отец, когда она провожала родителей на поезд на вокзале Кингс-Кросс, — но в чем она умница, в чем? Возможно, в том, что наконец начала жить по-взрослому?

Разумеется, бойфренда у нее так и нет, но она и не против. Иногда, очень редко, например в четыре часа дня в дождливый воскресный день, накатывает приступ паники и от одиночества становится трудно дышать. Пару раз она снимала трубку, чтобы проверить, не сломан ли телефон. Иногда ей кажется, что это здорово, когда кто-то будит тебя ночью и говорит: “Садись в такси прямо сейчас” или “Я должен тебя видеть, нам надо поговорить”. Но в лучшие дни она чувствует себя героиней романа Мюриэл Спарк — независимой интеллектуалкой, проницательной, но романтичной в душе. Эмме Морли двадцать семь, и у нее есть диплом с отличием по специальности “Английский язык и история”, новая кровать, квартира в Эрлз-Корт, много друзей и сертификат о втором образовании. И если сегодняшнее собеседование пройдет успешно, будет и работа — преподавателем английского языка и актерского мастерства, двух предметов, которые она знает и любит. Ее новая карьера учителя, вдохновителя умов, вот-вот начнется, и наконец-то, наконец в ее жизни порядок.

А еще у нее свидание.

Настоящее официальное свидание. Она будет сидеть в ресторане с мужчиной и смотреть, как он разговаривает и ест. Кто-то хочет забраться на ее “Таити”, и сегодня ей предстоит решить, позволит она это или нет. Она стоит возле тостера, нарезая банан, первую из семи порций овощей и фруктов на сегодня, и смотрит на календарь. 15 июля 1993 года — напротив даты вопросительный и восклицательный знаки. Час икс уже близок.

* * *

Кровать Декстера приехала издалека, из Италии; низкая, минималистская черная платформа стояла в центре большой пустой комнаты, как сцена или боксерский ринг. Впрочем, и сценой, и рингом ей иногда приходилось служить. 9.30 утра, Декстер лежит без сна, испытывая страх, презрение к самому себе, сексуальную неудовлетворенность. Его нервные окончания возбуждены, а во рту неприятный привкус, как будто язык побрызгали лаком для волос. Вдруг Декстер встает и, шлепая по блестящим черным плиткам пола, шагает на кухню родом из Швеции. Берет бутылку водки из огромного, промышленных размеров, холодильника, наливает в стакан на полпальца и добавляет столько же апельсинового сока. Он успокаивает себя тем, что, поскольку он еще не спал, это вовсе не первая выпивка за сегодня, а последняя за вчера. Да и вообще, все эти правила насчет того, что днем пить нельзя, сильно преувеличены — вот в Европе все так делают. Фокус в том, чтобы возбуждающий эффект от спиртного послужил противодействием отупляющему эффекту наркотиков; он пьет, чтобы остаться трезвым, что, если подумать, разумно. Вдохновленный этой логикой, он наливает еще на полпальца с небольшим, включает саундтрек к “Бешеным псам” и, пошатываясь, идет в душ.

Через полчаса он все еще в ванной, все еще думает о том, что сделать, чтобы перестать потеть. Он дважды менял рубашку, принимал холодный душ, но капельки пота по-прежнему покрывают его спину и лоб — маслянистые, липкие, как водка, — а может, это она и есть? Он смотрит на часы. Уже поздно. Он решает ехать с опущенными стеклами.

У двери, чтобы не забыть, лежит сверток размером с небольшой кирпич; то, что находится внутри, завернуто в разноцветную подарочную бумагу и перевязано ленточкой. Он берет сверток, запирает квартиру и выходит на зеленую улицу, где его ждет машина — “мазда” ярко-зеленого цвета с откидным верхом. Машина, в которой нет места для пассажиров, багажника, даже для запасного колеса, не говоря уж о коляске; всем своим видом она кричит о том, что принадлежит молодому успешному холостяку. В центральную консоль панели приборов встроен проигрыватель компакт-дисков со съемной панелью, футуристическое чудо из маленьких пружинок и матового черного пластика; Декстер выбирает пять дисков, которые достались ему бесплатно от рекорд-лейблов (еще один плюс его работы), и загружает их в плеер, точно пули в барабан револьвера.

Он едет по широким жилым улицам Сент-Джонс-Вуд и слушает Cranberries . Ему не слишком нравится такая музыка, но, как человеку, который формирует музыкальные вкусы, ему важно знать, что модно. Пробка на Вествей расчистилась, и не успевает доиграть альбом, как он оказывается на шоссе М40, направляясь на запад мимо фабрик и жилых кварталов города, в котором он живет так успешно, так модно. Вскоре окраины сменяются хвойными посадками, маскирующимися под лес. Играет Jamiroquai, и Декстер чувствует себя намного, намного лучше; он такой молодой и беспутный в своей маленькой спортивной машинке, и под ложечкой уже почти не сосет. Он увеличивает громкость. Между прочим, он встречался с солистом Jamiroquai, несколько раз брал у него интервью; не то чтобы они были друзьями, нет, но он знает, что тот неплохо играет на кубинских барабанах и чувствует личную ответственность, когда ребята поют о проблемах на планете Земля. Версия звучащей песни довольно длинная, и время и пространство становятся эластичными, а Декстер подпевает, и ему кажется, что это длится часами, часами; а потом наконец зрение в последний раз затуманивается и обретает четкость — это дают о себе знать остатки вчерашней дури. Он слышит гудок и понимает, что едет на скорости 112 миль в час точно между двух рядов.

Он пытается вернуться в средний ряд, но понимает, что забыл, как выруливать; руки не разгибаются в локтях, и он пытается силой вырвать руль из чьих-то невидимых когтей. Скорость вдруг падает до 85 миль, нога его одновременно выжимает тормоз и сцепление, и он слышит еще гудок — это сигналит грузовик размером с дом, внезапно возникший у него за спиной. Он видит перекошенное лицо водителя грузовика в зеркале заднего вида: бородатый толстяк в черных очках с зеркальными стеклами орет на него, стекла очков и открытый рот похожи на три черные дыры, как у черепа. Декстер снова выкручивает руль, даже не проверив, есть ли кто в правом ряду; он вдруг уверен, что сейчас умрет, прямо здесь и сейчас, — превратится в шар обжигающего пламени, слушая удлиненный ремикс хита Jamiroquai. Но правый ряд, к счастью для Декстера, пуст, и он резко выдыхает через рот — один раз, два, три, как боксер.

Выключает музыку и молча едет до своего поворота со скоростью 68 миль в час.

Чувствуя себя опустошенным, он находит место для парковки на Оксфорд-роуд, откидывает назад спинку кресла и закрывает глаза в надежде уснуть, но видит перед собой лишь три черные дыры — лицо орущего водителя грузовика. Солнце на улице светит слишком ярко, машины слишком шумят, да и есть что-то жалкое, что-то нездоровое в том, что он, молодой мужчина, нервно корчится в стоящей у обочины машине в одиннадцать сорок пять летним утром. Поэтому он садится прямо и, выругавшись, жмет на газ и едет, пока не находит придорожный паб, знакомый ему еще с подростковых лет. “Белый лебедь” — сеть заведений, где весь день подают завтраки и невозможно дешевые стейки с жареной картошкой. Он паркуется, подхватывает с пассажирского сиденья сверток в подарочной бумаге и входит в большой знакомый зал, где пахнет полиролью для мебели и ощущается застарелый запах табачного дыма.

По-свойски облокотившись на стойку бара, он заказывает полпинты пива и двойную водку с тоником. Бармена он помнит еще с начала 1980-х, когда он с ребятами приходил сюда пропустить по пивку.

— Я был тут много лет назад, — говорит он, надеясь завязать разговор.

— Неужели? — произносит бармен, унылого вида парень со впалыми щеками. Если он и узнал его, то ничего не говорит, и Декстер берет по стакану в каждую руку, идет к столу и пьет в тишине, положив перед собой яркий сверток — единственный жизнерадостный предмет в этом мрачном помещении. Он оглядывается и думает о том, как многого добился за последние десять лет, какой путь проделал — теперь он известный телеведущий, а ведь ему нет еще и двадцати девяти.

Иногда он поражается чудодейственным лечебным свойствам алкоголя — всего через десять минут жизнь снова кажется чудной, он бодро шагает к машине и слушает музыку, на этот раз щебечущих The Beloved , и чувствует себя прекрасно. Через десять минут он сворачивает на усыпанную гравием дорожку, ведущую к дому родителей — большому, окруженному оградой особняку 1920-х годов, фасад которого украшен планками под дерево, положенными крест-накрест, чтобы дом казался выше. Уютное, счастливое семейное гнездышко в Чилтернских холмах; когда Декстер смотрит на него, его бросает в холодный пот.

Отец его уже стоит в дверях, словно ждал его годы. Для июля он слишком тепло одет, рубашка торчит сзади из-под свитера как хвост, в руке чашка чая. Когда-то он казался Декстеру великаном, а теперь выглядит сутулым и уставшим, вытянутое лицо побледнело, щеки ввалились, кожу изрезали морщины в последние полгода, за которые здоровье его жены резко ухудшилось. Он поднимает чашку в знак приветствия, и Декстер вдруг на секунду видит себя глазами отца; и ему становится стыдно за свою блестящую рубашку, за беспечность, с которой он водит свою маленькую спортивную машину, за эффектный звук, с которым она тормозит о гравий, за модную музыку, доносящуюся из динамиков.

Модный.

Идиот.

Наглотавшийся таблеток.

Шут.

Поддатый дешевый клоун.

Он выключает плеер, вынимает съемную панель и замирает, глядя на свою руку. Расслабься, это же пригород, а не трущобы. Кому тут нужен твой плеер, неужто отцу? Расслабься наконец. Его отец, стоящий на пороге, вновь поднимает чашку, и Декстер вздыхает, собирает в кулак всю свою волю, берет подарок с пассажирского сиденья и выходит из машины.

— Какая смешная машина. — Его отец цокает языком.

— Не ты же на ней ездишь, верно? — Декстеру нравятся их привычные роли: серьезный, практичный отец; безответственный задира-сын.

— Я туда все равно не влезу. Игрушка для маленьких мальчиков. Мы тебя уже заждались.

— Как дела, старик? — говорит Декстер и вдруг чувствует внезапный прилив нежности к отцу, милому старому папке, и инстинктивно обнимает его за плечи, потирает спину, а потом — о ужас! — целует его в щеку.

Оба замирают.

У Декстера выработался “чмокательный рефлекс”. И он только что чмокнул папашу в волосатое ухо. Видимо, какая-то часть его подсознания по-прежнему там, в здании бывшего депо, с Гиббси, Тарой и Спексом. Он чувствует влажную слюну на губах и видит ужас на лице отца, когда тот смотрит на него сверху вниз ветхозаветным взглядом. Сын поцеловал отца — попран закон природы! Не успел он войти в дом, а его попытки казаться трезвым уже потерпели крах. Отец фыркает — то ли от брезгливости, то ли оттого, что почувствовал его дыхание, — и Декстер не знает, что хуже. Он делает шаг в сторону.

— Мама в саду. Все утро тебя ждет.

— Как она? — спрашивает Декстер. А вдруг отец ответит, что намного лучше?

— Иди сам посмотри. Я поставлю чайник.

После яркого солнца в коридоре темно и прохладно. Кэсси, его старшая сестра, заходит в дом с заднего входа. В руках ее поднос, лицо сияет от сознания собственной многоопытности, рассудительности и благочестия. В тридцать четыре года она добровольно взяла на себя роль суровой больничной матроны, и эта роль ей к лицу. С хмурой полуулыбкой она касается его щеки рукой:

— Возвращение блудного сына!

Декстер не настолько пьян, чтобы не заметить сарказма, однако он делает вид, что не заметил, и смотрит на поднос. Тарелка серо-коричневой каши с молоком, рядом чистая ложка.

— Как она? — Может, хоть сестра скажет: “Намного лучше”?

— Иди сам посмотри, — отвечает Кэсси, и, проходя боком мимо нее, он думает: почему никто не хочет говорить о том, как себя чувствует мать?

Он наблюдает за ней из дверей. Она сидит в старомодном массивном кресле, которое специально для нее вынесли во двор, лицом к панораме полей, лесов и Оксфорда, серой кляксой расползшегося вдали. Лицо ее закрыто широкополой шляпой и очками — от света у нее стали болеть глаза, — но он видит по исхудавшим рукам и тому, как безжизненно откинулась ее голова на спинку кресла, что за три недели, прошедших с его последнего приезда, она сильно изменилась. Ему вдруг хочется плакать. Он хочет свернуться клубком, как ребенок, и почувствовать, как она обнимает его, а еще бежать отсюда как можно скорее, но ни то, ни другое невозможно, поэтому он спускается по лестнице нарочито бодрым шагом — точь-в-точь как ведущий развлекательного шоу.

— Привееееет!

Она улыбается так, словно улыбка дается ей через силу. Он наклоняется, заглядывает под шляпу матери, чтобы ее поцеловать; кожа на ее щеке пугающе холодная, натянутая, блестящая. Голова под шляпой повязана шарфом, чтобы скрыть отсутствие выпавших волос, но он старается не слишком внимательно вглядываться в ее лицо и торопливо берет ржавеющий металлический садовый стул. Он подвигает его с громким скрежетом и ставит так, чтобы вместе с матерью любоваться видом, однако чувствует, что она смотрит на него.

— Ты вспотел, — говорит она.

— Сегодня жарко. — Она ему не верит. Он не слишком убедителен. Надо сосредоточиться. Помни, с кем разговариваешь.

— Ты весь мокрый.

— Это все рубашка. Синтетика.

Она протягивает руку и касается ткани тыльной частью руки. Брезгливо морщит нос:

— Откуда это?

— “Прада”.

— Дорогая.

— Я ношу только лучшее. — Затем, радуясь, что можно сменить тему, он достает сверток из-за каменной горки. — Подарок для тебя.

— Как мило.

— Не от меня, от Эммы.

— А я уже поняла, по обертке. — Она аккуратно развязывает ленточку. — Ты свои подарки обычно кладешь в мусорные мешки и заклеиваешь скотчем.

— Неправда, — улыбается он, подыгрывая ее шутке.

— Это если вообще вознамериваешься что-нибудь мне подарить.

Ему все труднее улыбаться, но, к счастью, она занята подарком. Осторожно раскрыв обертку, она обнаруживает стопку книг в бумажных переплетах: Эдит Уортон, Реймонд Чандлер, Фрэнсис Скотт Фицджеральд. — Как мило с ее стороны. Поблагодаришь ее за меня? Милая, милая Эмма Морли. — Она разглядывает обложку романа Фицджеральда. — “Прекрасные, но обреченные”. Это про нас с тобой.

— И кто из нас кто? — спрашивает он, не подумав, но, к счастью, мать, кажется, не расслышала. Вместо этого она читает надпись на обороте открытки с изображением черно-белого коллажа из агиток 1982 года “Долой Тэтчер!”.

— Такая чудесная девушка, эта Эмма, — смеется она. — И с каким чувством юмора. — Взяв книгу, она измеряет ее толщину указательным пальцем и большим. — Правда, пожалуй, слишком оптимистичная. Намекни ей, чтобы в следующий раз прислала рассказы, да покороче.

Декстер улыбается и послушно смеется, хотя ненавидит подобный “черный” юмор. Такие шутки якобы свидетельствуют об отваге и призваны разогнать уныние, но он находит их скучными и тупыми. Он бы предпочел, чтобы то, о чем не стоит говорить, так и осталось невысказанным.

— А как Эмма?

— Очень хорошо, между прочим. Она теперь дипломированный преподаватель. Сегодня идет на собеседование.

— Вот это настоящая профессия. — Мать поворачивается и смотрит на него: — А ты вроде тоже хотел когда-то стать учителем? Что помешало?

Он чувствует подвох в ее вопросе.

— Это не мое.

— Нет, — говорит она. За этим следует молчание, и он снова чувствует, что реальность выскальзывает из его рук. Телевидение и фильмы научили Декстера верить в то, что болезнь должна сближать людей, побуждать их открываться друг другу, что с болезнью понимание налаживается само собой. Но он и мать всегда были близки, всегда открыты, а теперь на смену привычному взаимопониманию вдруг пришли горечь, презрение, злость друг на друга, на то, что происходит. Их встречи, которым полагается быть полными любви и утешения, заканчиваются взаимными упреками и обвинениями. Восемь часов назад он поверял свои самые интимные тайны незнакомым людям, а теперь вот не может поговорить с матерью. Что-то не так.

— Знаешь, на той неделе я смотрела “зашибись!”, — говорит она.

— Правда? — Она молчит, поэтому он вынужденно продолжает: — И как тебе?

— По-моему, ты очень неплох. Все получается у тебя так естественно. И на экране ты отлично смотришься. А вот сама программа, как я тебе уже говорила, мне как-то не очень.

— Вообще-то, она и не рассчитана на таких, как ты.

Эта реплика вызывает у нее оторопь; она высокомерно поворачивает голову:

— Что значит таких, как ты ! Вспыхнув, он отвечает:

— Я имею в виду, это всего лишь глупое ночное шоу. Люди смотрят его, когда приходят из паба…

— То есть я была недостаточно пьяна, чтобы оценить его по достоинству?

— Нет…

— Я не святоша и ничего не имею против вульгарности, я просто не понимаю, зачем все время так унижать людей…