Xxix. прусские пушки по шестьсот франков за штуку

В шесть часов утра, то есть в тот час, когда солнце оспаривало у густого тумана право освещать мир; в тот час, когда первая колонна, выступившая из Дауэндорфа в девять часов вечера, прибыла во главе с Савари в Егерталь, где ей предстояло отдохнуть пять-шесть часов; в тот час, когда загрохотала пушка на мосту Рейсгоффена, атакованном третьей колонной во главе с Аббатуччи, — вторая колонна, самая сильная из трех, под командованием Гоша и Пишегрю переправилась через водный поток в Нидерброне и без боя овладела селением.

Когда первый этап пути длинной в четыре льё был позади, солдатам дали немного отдохнуть; во время завтрака Богиня Разума прошла по рядам с ослом и двумя бочонками водки; один бочонок был опустошен под крики «Да здравствует Республика!», и около восьми часов утра войско выступило во Фрошвейлер, до которого оставалось от силы три четверти льё.

Пушка в Рейсгоффене грохотала без передышки.

Четверть часа спустя артиллерия неожиданно умолкла. Была взята переправа или же Аббатуччи был вынужден отступить?

Генерал подозвал Думерка.

— У вас хорошая лошадь, капитан? — спросил он.

— Превосходная.

— Вы сможете на ней перепрыгнуть через канавы и преграды?

— Через что угодно.

— Скачите во весь опор в сторону Рейсгоффенского моста, доставьте мне известия или умрите.

Думерк уехал; через десять минут с той стороны, куда он направился, галопом прискакали двое всадников.

Это были Думерк и Фалу.

Проехав две трети пути, капитан повстречал доблестного егеря, посланного Аббатуччи с сообщением, что он форсировал мост и движется на Фрошвейлер. Фалу взял в плен прусского офицера, и Аббатуччи произвел Фалу в капралы. Аббатуччи просил генерала утвердить это новое звание.

Фалу, утвержденный в чине капрала, повез Аббатуччи устный приказ генерала двигаться на Фрошвейлер и держать город под прицелом, в то время как он будет штурмовать высоты и в случае надобности пришлет подкрепление.

Все это время колонна двигалась без остановок; впереди уже показались высоты Фрошвейлера.

Между Нидерброном и Фрошвейлером раскинулся небольшой лес; войско шло через поле, по бездорожью, и Пишегрю, опасаясь засады, приказал двадцати солдатам и сержанту прочесать лес.

— Хорошо! — сказал Думерк, — но не стоит, генерал, беспокоить целый взвод из-за такой ерунды.

И, пустив свою лошадь вскачь, он проехал лес из конца в конец, затем пересек его еще раз и вернулся, оказавшись в трехстах шагах от того места, где въезжал в лес.

— Тут никого нет, генерал, — доложил он. Лес остался позади.

Но когда они поравнялись с оврагом, авангард колонны был неожиданно встречен яростным огнем.

В извилинах оврага и перелесках, которыми была усеяна местность, засели триста-четыреста егерей.

Оба генерала построили войско в колонну для атаки.

Пишегрю приказал Шарлю оставаться в арьергарде, но мальчик столь настойчиво просил разрешить ему находиться среди офицеров штаба, что генерал согласился.

Фрошвейлер раскинулся у подножия холма, ощетинившегося редутами и пушками; справа от него, приблизительно на расстоянии трех четвертей льё, виднелась колонна Аббатуччи: догоняя войска, пытавшиеся защищать мост, она приближалась к городу.

— Друзья, — сказал Пишегрю, — будем ли мы для атаки поджидать наших товарищей: они уже взяли мост и тем самым завоевали свою долю победы и славы, или, подобно им, оставим только себе почетное право захватить редуты, которые перед нами? Это будет трудно, предупреждаю вас.

— Вперед, вперед! — дружно прокричал эндрский батальон, находившийся во главе колонны.

— Вперед! — закричали солдаты Гоша, что накануне взбунтовались и, подчинившись приказу, заслужили право идти вторыми.

— Вперед! — прокричал генерал Дюбуа, командующий арьергардом Мозельской армии и оказавшийся в результате поворота назад во главе авангарда.

В тот же миг барабаны и трубы заиграли сигнал к наступлению; первые ряды запели «Марсельезу»; земля содрогнулась от топота ног трех-четырех тысяч людей, и человеческий вихрь устремился в атаку; солдаты шли пригнувшись, со штыками наперевес.

Не успели они сделать и сотни шагов, как холм запылал, словно вулкан; было видно, как в плотной массе людей зазияли кровавые борозды, точно прорезанные невидимым плугом, но они исчезли столь же быстро, как появились.

«Марсельеза» и крики «Вперед!» не умолкали; первые цепи французов вплотную подошли к укреплениям, но тут грянул второй залп артиллерии и ядра проделали в рядах атакующих новые бреши.

Ряды сомкнулись, как и в первый раз, и на смену воодушевлению пришла слепая ярость; песни начали затихать, хотя барабаны и трубы, сопровождавшие пение, продолжали звучать, и атакующие побежали, не соблюдая равнения.

Первый ряд уже почти добежал до окопов, когда орудия загрохотали в третий раз; на этот раз артиллерия, заряженная картечью, выплеснула на ударную колонну подлинный шквал огня.

Ряды наступавших дрогнули под натиском картечи. Теперь смерть уже не выкашивала среди них длинные борозды, а поражала людей, как град, который уничтожает посевы; песни и музыка смолкли, и возраставший людской прилив не только остановился, но и слегка отхлынул.

Музыканты вновь заиграли гимн победы; под генералом Дюбуа (как уже было сказано, он возглавлял атаку) убили лошадь, и его сочли убитым, а он выбрался из-под лошади, встал, поднял свою шляпу на острие сабли и закричал: «Да здравствует Республика!»

Этот крик был подхвачен одновременно всеми, кто остался жив, и ранеными, у которых еще оставались силы кричать. Недолгое замешательство, заметное всем, кончилось, снова был дан сигнал к атаке, штыки опустились, и вместо песен и криков послышался львиный рев.

Первые ряды уже обступили редут и гренадеры цеплялись за неровности бруствера, готовясь к штурму, когда тридцать орудий прогремели разом с оглушительным грохотом, подобно взорвавшейся бочке с порохом.

На сей раз генерал Дюбуа упал, чтобы уже не встать: ядро разорвало его пополам; первые ряды скрылись во взметнувшемся вихре огня, словно канув в бездну.

Теперь колонна не только дрогнула, но и отступила, и в мгновение между редутами и первым рядом неведомо как образовалось пространство шириной шагов в сорок, заполненное убитыми и ранеными.

И тут все стали свидетелями героического поступка: Гош, прежде чем Пишегрю, как раз посылавший двух своих адъютантов к колонне Аббатуччи с приказом поспешить, смог разгадать его замысел, бросил шляпу на землю, чтобы все его узнали, кинулся вперед с непокрытой головой и саблей в руке, заставил лошадь перескочить через мертвых и умирающих и, приподнявшись на стременах, закричал посреди этого пустого пространства:

— Солдаты! Даю по шестьсот франков за каждую прусскую пушку!

— Продано! — дружно откликнулись солдаты. Музыка, смолкнувшая было во второй раз, зазвучала с новой силой, и все увидели, как, невзирая на грохот пушек, извергавших ядра и картечь, под градом пуль, опустошавших плотно сомкнутые ряды, Гош, за которым следовала обезумевшая от ненависти и жажды мести толпа, не соблюдавшая больше равнения, устремился на приступ первого редута, за что-то зацепился и, воспользовавшись своей лошадью как точкой опоры, первым бросился в гущу неприятеля.

Пишегрю положил руку на плечо Шарля, неотрывно смотревшего на это жуткое зрелище и тяжело дышавшего.

— Шарль, ты когда-нибудь видел полубога?

— Нет, нет, генерал, — ответил мальчик.

— Ну, так погляди на Гоша, — сказал Пишегрю, — сам Ахилл, сын Фетиды, никогда не был более величественным и прекрасным.

В самом деле, высокий, окруженный врагами, которых он рубил саблей, Гош, с длинными, развевавшимися на смертоносном ветру волосами, с бледным челом и презрительной усмешкой на прекрасном лице, являл собой законченный образ героя, сеющего смерть и в то же время презирающего ее.

Каким образом солдаты поднялись вслед за ним? Как они преодолели брустверы высотой в восемь-десять футов? За что они цеплялись, чтобы добраться до вершины? Все это невозможно рассказать, изобразить, описать; тем не менее, не прошло и пяти минут, как Гош бросился на приступ, а редут уже был заполнен французскими солдатами, ходившими по трупам ста пятидесяти убитых пруссаков.

И тогда Гош прыгнул на бруствер и, подсчитав пушки редута, воскликнул:

— Четыре пушки стоимостью в две тысячи четыреста франков — первым рядам ударной колонны!

Некоторое время он стоял перед всей армией словно живое знамя Революции, подставляя себя пулям, которым он служил прекрасной мишенью, но ни одна из них не поразила его.

Затем он воскликнул громовым голосом:

— Идем брать остальные! Да здравствует Республика! И все они — генерал, офицеры и солдаты — бросились толпой на укрепления с криками и боевыми песнями, под звуки труб и бой барабанов.

При первом пушечном залпе эмигранты, державшиеся наготове, пошли вперед, но столкнулись с авангардом Аббатуччи: он наступал, не соблюдая равнения; с этой атакой пришлось считаться, так что они не смогли помочь пруссакам и были вынуждены защищаться сами; Аббатуччи по

Приказу Пишегрю смог даже выделить полторы тысячи человек, которые помчались к генералу во весь опор вслед за двумя его адъютантами.

Пишегрю, видя, что Аббатуччи прекрасно обходится для защиты оставшимися у него полутора тысячами солдат, встал во главе присланного отряда и поспешил на помощь главному корпусу, яростно штурмовавшему редут; эти тысяча пятьсот человек, со свежими силами, воодушевленные утренней победой, одним ударом прорвали второй ряд батарей.

Канониры были убиты на месте, и пушки, которые нельзя было повернуть против пруссаков, заклепаны.

Невзирая на огонь, оба генерала одновременно оказались на склоне холма, откуда открывалась панорама всего поля боя при Нешвиллере, и издали торжествующий крик: темные густые ряды с блестевшими ружьями и трехцветными плюмажами на шляпах, со знаменами, накренившимися, как мачты во время шторма, подходили форсированным маршем; то были Макдональд и первая колонна; вовремя, как было намечено, они явились на место встречи не для того, чтобы решить участь сражения — она была уже решена, — а чтобы принять в нем участие.

При их появлении среди пруссаков началась паника: каждый думал лишь о том, как убежать; они перелезали через брустверы редутов, прыгали вниз с вершины укреплений и не спускались, а скатывались по столь крутому склону, что никому в свое время и в голову не пришло его укреплять.

Но Макдональд, предприняв быстрый маневр, окружил гору, и его солдаты встретили беглецов штыками.

Эмигранты, все еще продолжавшие сражаться с упорством французов, бьющихся с соотечественниками, поняли, завидев пруссаков, что битва проиграна.

Пехота медленно отступала под прикрытием кавалерии, и непрерывные дерзкие атаки ее вызывали восхищение противника.

Пишегрю послал победителям приказ не преследовать отступавших эмигрантов под предлогом того, что солдаты, вероятно, устали, и, напротив, приказал бросить всю конницу вдогонку за пруссаками, которые смогли соединиться лишь за Вёртом.

Затем оба генерала поспешили на вершину холма, чтобы одним взглядом окинуть поле боя, и каждый из них поднялся наверх с той стороны склона, которую атаковал.

Два победителя заключили там друг друга в объятия; один из них поднял свою окровавленную саблю, другой — пробитую в двух местах шляпу; оба они предстали перед взорами армии в клубах дыма, все еще поднимавшегося в небо как после извержения вулкана, в ореоле окутывавшей их славы и показались всем подобными статуям исполинов.

При виде этого зрелища нескончаемый крик «Да здравствует Республика!» пронесся по склону горы и, постепенно стихая, затерялся и угас на равнине, слившись с жалобными стонами раненых и последними вздохами умирающих.

XXX. ШАРМАНКА

Наступил полдень; победа окончательно была за нами. Разбитые пруссаки покидали поле боя, усеянное убитыми и ранеными, оставив после себя двадцать четыре зарядных ящика и восемнадцать пушек.

Пушки приволокли к двум генералам; тем, кто их захватил, заплатили за них цену, назначенную в начале операции, — по шестьсот франков за орудие.

Эндрский батальон захватил две пушки.

Солдаты страшно устали сначала от ночного перехода, а потом от трех долгих часов сражения.

Генералы приказали сделать привал на поле боя и пообедать, пока один из батальонов будет штурмовать Фрошвейлер.

Трубы затрубили, и барабаны забили сигнал к привалу; винтовки были составлены в козлы.

В одно мгновение французы снова разожгли огонь в еще не успевших погаснуть кострах пруссаков; перед выходом из Дауэндорфа им были розданы пайки на три дня; получив накануне запоздалое жалованье, каждый счел уместным присоединить к повседневной казенной еде либо колбасу, либо копченый язык, либо жареного цыпленка, либо кусок ветчины.

У всех были полные котелки.

Среди солдат попадались менее запасливые, у которых был лишь черствый хлеб, но они открывали ранцы своих убитых товарищей и находили там в изобилии то, чего им не хватало.

В это же время хирурги со своими помощниками обходили поле боя и отправляли во Фрошвейлер раненых, которые были в состоянии выдержать дорогу и подождать перевязки, а других оперировали прямо на месте сражения.

Оба генерала обосновались на полпути к вершине горы, в редуте, где всего часом раньше размещался генерал Ходж.

Богиня Разума, ставшая гражданкой Фаро, главная маркитантка Рейнской армии, не имевшая соперницы в Мозельской армии, заявила, что позаботится об обеде для генералов.

В укреплении, напоминавшем каземат, стояли стулья и стол с сияющими чистотой тарелками, вилками и ножами; рядом, на доске, стояли бокалы и лежали салфетки. Остальное можно было рассчитывать найти в фургоне генерала, но шальное ядро разнесло повозку со всем ее содержимым на куски; эту дурную весть Леблан, никогда не рисковавший жизнью напрасно, принес своему начальнику, когда гражданка Фаро заканчивала размещать на столе двенадцать тарелок, двенадцать бокалов, двенадцать салфеток, двенадцать приборов, а вокруг стола — двенадцать стульев.

Однако еды и напитков на столе не было.

Пишегрю уже собирался попросить копченостей у солдат в качестве добровольного оброка, но тут послышался крик, казалось исходивший из-под земли, как голос отца Гамлета:

— Победа! Победа!

Это был голос Фаро: он только что отыскал люк, спустился по лестнице вниз и обнаружил в погребе кладовую, полную провизии.

Через десять минут генералам был подан обед, и старшие офицеры их штаба уселись за стол вместе с ними.

Невозможно описать эту братскую трапезу, во время которой солдаты, офицеры и генералы сообща вкушали хлеб бивака, подлинный хлеб равенства и братства. Всем этим людям, предстояло, как солдатам из золотой тысячи Цезаря, обойти вокруг света; те, кто вышел в поход из стен Бастилии, начинали ощущать беспредельную уверенность в себе, что дает моральное превосходство над противником и приносит победу! Они не знали, куда лежит их путь, но были готовы идти, куда прикажут. Перед ними раскинулся целый мир; позади них была Франция, их единственная родная земля с ее добрым сердцем, которая дышала, жила, любила своих детей; она содрогалась от восторга — когда они одерживали победу, от скорби — когда они терпели поражение, и от благодарности — когда они умирали за нее.

О! Тот, кто может завоевать эту Корнелию народов, тот, кто способен стать предметом ее гордости, возложит на ее голову лавровый венок и вручит ей меч Карла Великого, Филиппа Августа, Франциска I или Наполеона, — только тот знает, сколько молока можно исторгнуть из ее груди, сколько слез — из ее глаз и крови — из ее сердца!

В эту пору, когда зарождался XIX век, еще увязая в грязи XVIII века, но уже касаясь головой облаков, в этих первых сражениях, когда один-единственный народ бросал вызов остальному миру во имя свободы и счастья всех народов, было что-то столь величественное, гомерическое, возвышенное, что я бессилен описать это, и, тем не менее, я принялся за данную книгу именно для того, чтобы воссоздать эту эпоху. Нет ничего печальнее для поэта, чем осознавать великое ив то же время, трепеща и задыхаясь от недовольства собой, быть не в силах передать собственные ощущения.

За исключением пятисот человек, отправленных на штурм Фрошвейлера, вся армия, как уже было сказано, расположилась на поле боя, торжествуя победу и уже позабыв, какой ценой была завоевана она; конница, посланная в погоню за пруссаками, вернулась, захватив тысячу двести пленных и шесть артиллерийских орудий.

Вот о чем поведали кавалеристы. Сразу же за Вёртом второй полк карабинеров, третий гусарский и тридцатый егерский полки столкнулись с главными силами пруссаков, окружившими полк колонны Аббатуччи; заблудившись, полк оказался в гуще неприятеля и, будучи атакован со всех сторон силами, превосходившими его в десять раз, образовал каре; солдаты отстреливались из ружей с четырех сторон.

Звуки стрельбы привлекли внимание их товарищей. Три полка тут же решительно пошли в атаку и прорвали железное кольцо, окружавшее их соратников; те, почувствовав поддержку, построились в колонну, выставили вперед штыки и напали на противника. Кавалерия и пехота стали отступать в направлении французской армии, но значительная воинская часть, выйдя из Вёрта, встала поперек дороги и преградила им путь; бой снова вспыхнул с неожиданной яростью. На каждого француза приходилось по четыре пруссака, и, возможно, французы бы не выдержали, но тут полк драгун тоже устремился в бой с обнаженными саблями, пробился к пехоте и освободил ее; пехота, вновь открыв непрерывный огонь, в свою очередь смогла действовать в образовавшемся вокруг нее пустом пространстве. Конница устремилась в это пространство и еще больше расширила его. И тогда все, кавалеристы и пехотинцы, распевая «Марсельезу», в единодушном порыве разом бросились на противника, рубя его саблями, коля штыками, и продвигались, стягиваясь вокруг пушек неприятеля, оттесняя их к бивакам с криками «Да здравствует Республика!».

Оба генерала верхом отправились в город, чтобы выработать необходимые условия обороны на случай, если пруссаки предпримут ответное наступление и постараются отвоевать город; намеревались они также посетить госпитали.

Все крестьяне из окрестных деревень и сотня рабочих из Фрошвейлера должны были в принудительном порядке хоронить убитых; семьсот-восемьсот человек принялись рыть у подножия холмов огромные ямы, шириной в два метра, длиной тридцать и глубиной в два метра, куда положили бок о бок пруссаков и французов, которые утром еще были живы и воевали друг с другом, а вечером смерть примирила их и уложила в общую могилу.

Когда генералы вернулись из города, все, кто пал в этот овеянный славой день, покоились уже не на поле битвы, а в земле; на ней уже не осталось следов сражения, за исключением восьми-десяти волнообразных линий захоронений, набегавших на подножие холмов, подобно последним затихавшим волнам отлива.

Город был слишком мал, чтобы вместить всю армию, но с хваткой и быстротой, присущей французским солдатам, соломенный городок как по волшебству вырос на том же поле, где утром свистели ядра и картечь; остальная часть армии разместилась в укрытиях, покинутых пруссаками. Оба генерала устроились в большом редуте, в одной палатке.

Около пяти часов вечера, как только стемнело и обед подошел к концу, Пишегрю, сидевшему между Шарлем, на которого этот ужасный день, когда он впервые воочию увидел войну вблизи, навеял грусть, и Думерком, которого, напротив, то же зрелище сделало разговорчивее, чем обычно, показалось, что он слышит вдалеке какой-то звук, являющийся сигналом; он живо прикрыл одной из своих ладоней руку Думерка, чтобы тот замолчал, и поднес палец другой руки к губам, призывая всех прислушаться.

Воцарилась тишина.

И тут все услышали вдалеке звуки шарманки, игравшей «Марсельезу».

Пишегрю посмотрел на Гоша с улыбкой.

— Хорошо, господа, — сказал он. — Я разрешаю тебе говорить, Думерк. Думерк продолжал что-то рассказывать.

Только два человека поняли, почему Пишегрю прервал его, и обратили внимание на звуки шарманки.

Пять минут спустя, поскольку игра инструмента все приближались, Пишегрю встал, непринужденно подошел к выходу и остановился на площадке возле крытой лестницы, которая вела к палатке.

Звуки шарманки слышались все ближе; было ясно, что музыкант взбирается на холм, и вскоре генерал заметил его в свете костров: он направлялся прямо к большому редуту, но, когда ему оставалось до входа в палатку не более двадцати шагов, его остановил окрик часового. Музыкант не знал пароля и поэтому снова принялся играть «Марсельезу», но при первых же тактах генерал крикнул с вершины холма:

— Пропустите его!

Часовой узнал генерала, свесившегося над бруствером, и, согласно отданному приказу, посторонился, пропуская музыканта.

Пять минут спустя Пишегрю оказался лицом к лицу со шпионом и жестом приказал Стефану, переставшему играть, следовать за ним.

Пишегрю отвел его в подвал, где были найдены съестные припасы генерала Ходжа; Леблан позаботился о том, чтобы туда принесли стол и два стула; на этот стол поставили лампу и чернильницу, положили бумагу и перья.

Леблана поставили у двери на часах, наказав ему никого не пропускать и даже не разрешать подходить близко, кроме генерала Гоша и гражданина Шарля.

Колокола окрестных деревень пробили поочередно шесть часов вечера (иногда на двух колокольнях звонили одновременно, но такое случалось редко).

Стефан сосчитал удары колокола.

— Хорошо, — сказал он, — темнота продлится еще двенадцать часов.

— Разве мы будем что-нибудь делать сегодня ночью? — живо спросил Пишегрю.

— Ну да, — ответил Стефан, — мы возьмем Вёрт, если Бог даст.

— Стефан! — вскричал Пишегрю, — если ты сдержишь свое слово, что я тебе должен тогда дать?

— Вашу руку, — сказал Стефан.

— Вот она, — сказал Пишегрю, взяв его руку и крепко пожав ее.

Затем он сел и жестом пригласил его сесть.

— Ну, а теперь, — спросил он, — что тебе для этого нужно? Стефан поставил шарманку в угол, но остался стоять.

— Для этого не позже чем через два часа мне потребовалось бы, — сказал он, — десять возов сена и десять возов соломы…

— Нет ничего проще, — ответил Пишегрю.

— … шестьдесят решительных мужчин, готовых поставить жизнь на карту, и при этом чтобы хоть половина из них говорила по-немецки…

— У меня есть батальон эльзасских волонтеров.

— …тридцать мундиров прусских солдат.

— Мы возьмем их у пленных.

— Надо, чтобы три тысячи человек во главе с опытным командиром вышли отсюда в десять часов и, пройдя через Энасхаузен, оказались в полночь в сотне шагов от Агноских ворот.

— Я приму на себя командование.

— Надо, чтобы один отряд стоял неподвижно и тихо до тех пор, пока не услышит крики «Пожар!» и не увидит сильное зарево; тогда он должен устремиться в город, ворога которого будут открыты.

— Хорошо, — сказал Пишегрю, — я понимаю; но каким образом ты заставишь в десять часов вечера открыть ворота военного города твоим двадцати повозкам?

Стефан достал из кармана бумагу.

— Вот постановление о реквизиции, — сказал он.

И он показал Пишегрю приказ хозяину гостиницы «Золотой лев» гражданину Бауэру доставить в течение суток десять возов соломы и десять возов сена для егерей Гогенлоэ.

— У тебя на все готов ответ, — засмеялся Пишегрю. Затем он позвал Леблана и сказал ему:

— Постарайся накормить гражданина Стефана получше и скажи Гошу и Шарлю, чтобы они зашли ко мне сюда.

XXXI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПЛАН ШАРМАНЩИКА ПРОЯСНЯЕТСЯ

В тот же день, около восьми часов вечера, двадцать повозок, десять из которых были нагружены соломой, а десять — сеном, выехали из Фрошвейлера.

Каждой из них правили возницы; памятуя о том, что на французском языке следует говорить с мужчинами, на итальянском — с женщинами и на немецком — с лошадьми, они разговаривали со своими лошадьми на языке, сдобренном отборными ругательствами, которые двенадцатью годами раньше Шиллер вложил в уста своих разбойников.

Выехав из Фрошвейлера, повозки тихо покатились по тракту, ведущему в селение Энасхаузен, расположенное на крутом повороте дороги, в этом месте поднимающейся прямо к Вёрту.

Они задержались в деревне лишь для того, чтобы возницы могли выпить стаканчик водки на пороге местного кабачка, а затем продолжали путь в Вёрт.

Когда до ворот Вёрта оставалось сто шагов, первый возница (вероятно, главный) остановил свою повозку и направился в город; не прошел он и десяти шагов, как его остановил часовой, которому было сказано:

— Я сопровождаю реквизированные повозки и иду показаться дозору.

Его пропустил первый часовой, а потом второй и третий.

Дойдя до ворот, возница просунул свою бумагу в окошко ворот и стал ждать.

Окошко закрылось, и вскоре в воротах открылась небольшая дверь.

Из нее вышел сержант караульного отряда.

— Это ты, дружище? — спросил он, — а где же повозки?

— В сотне шагов отсюда, сержант.

Стоит ли говорить, что этот вопрос и ответ были произнесены по-немецки.

— Хорошо, — продолжал сержант на том же языке, — пойду погляжу на них и прикажу впустить.

И он вышел, наказав охране не терять бдительности.

Возница и сержант миновали три кордона часовых и дошли до повозок, ожидавших на дороге. Сержант мельком оглядел их и разрешил им ехать своей дорогой.

Повозки двинулись в путь в сопровождении сержанта, миновали три кордона часовых и въехали в ворота, закрывшиеся за ними.

— Теперь скажи, — сказал сержант главному вознице, — ты знаешь, где находится казарма егерей Гогенлоэ, или хочешь, чтобы я дал тебе провожатого?

— Не стоит, — ответил тот, — мы поедем в «Золотой лев» и, чтобы не шуметь ночью, завтра утром отвезем фураж в казарму.

— Ладно, — сказал сержант, возвращаясь в кордегардию, — спокойной ночи, друг.

— Спокойной ночи, — послышался ответ. Гостиница «Золотой лев» находилась не более чем в ста шагах от Агноских ворот, через которые повозки въехали в Вёрт. Главный возница постучал в окно; поскольку еще не пробило и десяти часов, хозяин гостиницы не спал. Он показался на пороге.

— А, это вы, Стефан? — сказал он, глядя на длинную вереницу повозок: первая из них подъехала к воротам его гостиницы, а последняя стояла всего в нескольких шагах от въездных ворот.

— Да, господин Бауэр, он самый, — ответил главный возница.

— Все в порядке?

— Просто чудесно.

— Въехали без затруднений?

— Без помех… А как здесь?

— Мы готовы.

— Адом?

— Хватит одной спички, чтобы его поджечь.

— Значит, надо будет завести повозки во двор; наши люди, должно быть, уже задыхаются.

К счастью, двор был огромный, и двадцать повозок смогли там разместиться.

Затем ворота закрыли.

И тут по условному сигналу, после того как все возницы три раза хлопнули в ладоши, произошло нечто странное.

Вязанки сена и соломы на всех повозках задвигались; Затем посредине каждой повозки возникли сначала две головы, затем — два туловища и наконец полностью показались двое мужчин в прусской форме.

Затем из каждой повозки извлекли по такому же мундиру и бросили их возницам; те, скинув свои блузы и штаны, переоделись в прусскую форму.

В довершение всего солдаты, стоявшие на повозках по двое, вскинули ружья на плечо, а свои третьи ружья стали передавать возницам, ставшим солдатами; таким образом, когда пробило десять часов, под началом Стефана, одетого в шинель с сержантскими нашивками, находилось шестьдесят мужчин, решительных, говоривших по-немецки, — всех, кого он просил у Пишегрю.

Всех их построили в большой конюшне (дверь ее закрыли) и приказали зарядить ружья, которые из предосторожности держали в повозках незаряженными.

Затем Бауэр и Стефан вышли, держа друг друга под руку; Бауэр вел Стефана, не знавшего город, к дому, стоявшему в самой высокой точке города, на противоположном конце от Агноских ворот, приблизительно в сотне шагов от порохового склада.

Этот дом, несколько напоминавший особняки великого герцогства Баденского или швейцарские шале, был целиком построен из дерева.

Бауэр провел Стефана в комнату, забитую горючими материалами и смолистым деревом.

— В котором часу следует поджечь дом? — спросил он просто, как ни в чем не бывало.

— В половине двенадцатого, — ответил Стефан. Было около десяти часов.

— Ты уверен, что в половине двенадцатого генерал будет на посту?

— Будет собственной персоной.

— Понимаешь, — продолжал Бауэр, — когда пруссаки узнают, что горит дом рядом с пороховым погребом, они бросятся на место пожара и попытаются помешать огню добраться до артиллерийского парка и порохового погреба. В это время вся Агноская улица будет свободна; настанет момент завладеть воротами и войти в город. Генерал доберется до центральной площади беспрепятственно; когда же прозвучит первый выстрел, пятьсот патриотов откроют окна и начнут стрелять по пруссакам.

— У вас есть люди, которые ударят в набат? — спросил Стефан.

— По двое в каждой церкви, — ответил Бауэр.

— Значит, все в порядке, — сказал Стефан, — пойдем посмотрим на пороховой погреб.

Они пошли назад по земляному валу; пороховой погреб и артиллерийский парк, как и сказал Бауэр, находились не более чем в ста пятидесяти шагах от деревянного дома, поджог которого должен был послужить сигналом к началу действий.

В одиннадцать часов они вернулись в гостиницу «Золотой лев».

Шестьдесят человек были наготове; каждый из них получил рацион, состоявший из хлеба, мяса и вина: обо всем этом позаботился Бауэр. Солдаты были воодушевлены: они понимали, что им поручена важная операция, и это наполняло их радостью и гордостью.

В четверть двенадцатого Бауэр пожал Стефану руку, убедился, что огниво, кремень, трут и палочки для зажигания лежат у него в кармане, и направился к деревянному дому.

Стефан, оставшийся со своими людьми, собрал их и разъяснил им свой план; каждый понял, что ему нужно делать, и все дали слово, что будут стараться изо всех сил.

Теперь надо было ждать сигнала.

Часы пробили половину двенадцатого.

Стефан стоял у самого верхнего окна в доме Бауэра и следил, не покажутся ли первые отсветы пожара.

Лишь только смолк бой часов, красноватое зарево расцветило крыши домов в верхней части города.

Затем послышался глухой шум голосов, сопутствующий в городах всякой беде.

Вслед за этим, заглушая все крики, на одной из колоколен раздались скорбные звуки набата, тотчас же подхваченные другими колоколами города.

Стефан спустился вниз: час настал.

Солдаты разделились во дворе на три группы по двадцать человек.

Поляк приоткрыл ворота, выходившие на улицу, и увидел, что все бегут в сторону верхнего города.

Он приказал своим людям направиться шагом к воротам города под видом патруля.

Сам он помчался вперед, крича по-немецки:

— Пожар в верхнем городе, друзья! Пожар рядом с пороховым погребом! Горим! Спасайте зарядные ящики! Пожар! Не дадим взорваться пороховому погребу!

Потом он подбежал к кордегардии, где находился отряд из двадцати четырех человек, который охранял ворота; часовой, прогуливавшийся перед кордегардией взад и вперед, даже не подумал задержать Стефана, приняв его за сержанта охраны.

Тот устремился в кордегардию с криком:

— Все — в верхний город, спасайте зарядные ящики и пороховой погреб! Пожар, пожар!

Из двадцати четырех человек, охранявших кордегардию, на месте не осталось ни одного.

Лишь часовой, связанный уставом, остался на посту.

Но его разбирало любопытство, и, отступив от правил, он обратился к сержанту с вопросом, что происходит, и Стефан, сделав вид, что благоволит к нижестоящим, сообщил ему, как по недосмотру слуги загорелся деревянный дом хозяина гостиницы «Золотой лев».

Тем временем сзади подошел отряд.

— Что это? — спросил часовой.

— Ничего, — сказал Стефан, — обычный патруль!

С этими словами он прижал носовой платок к губам часового, чтобы он не кричал; затем он подтолкнул этого охранника к двум ближайшим солдатам, которые держали веревки наготове и в один миг связали его, заткнули ему рот, отнесли в кордегардию и заперли в кабинете начальника охраны.

Один из людей Стефана встал на часах.

Теперь следовало узнать пароль пруссаков, и Стефан взял это на себя. Держа в одной руке ключ от кабинета начальника охраны и в другой — острый кинжал, который он достал из-за пазухи, Стефан вошел в кабинет.

Мы не знаем, к какому средству он прибег; тем не менее часовой заговорил, хотя во рту у него был кляп…

Паролем было слово «Штеттин», ответом — «Страсбур».

Стефан передал его своему караульному.

Затем солдаты ворвались в каморку сторожа; его тоже схватили, заткнули ему рот, связали и заперли в погребе.

Стефан завладел ключами и расставил пятьдесят пять человек с заряженными ружьями в кордегардии и каморке сторожа, приказав им, если потребуется, защищать ворота до последней капли крови.

Наконец он вышел с пятью солдатами за ворота, чтобы убрать часовых, стоявших снаружи.

Через десять минут двое из них были убиты, а третий взят в плен.

Трое из пяти человек Стефана заменили пруссаков — двух убитых и одного пленного.

Направившись с двумя солдатами в сторону Энасхаузена, Стефан не успел сделать и пятисот шагов, как столкнулся во мраке с плотной и темной массой людей. То были три тысячи солдат Пишегрю. Он оказался лицом к лицу с генералом.

— Ну что? — спросил тот.

— Нельзя тратить ни секунды, генерал, пошли.

— А что с Агноскими воротами?

— Они в наших руках.

— Пошли, ребята, — сказал Пишегрю, понимавший, что не время вдаваться в подробности, — живо, вперед!

XXXII. ТОСТ

Солдаты подчинились с радостью и воодушевлением, что дарует надежда.

Пишегрю и Стефан, шагавшие во главе отряда, услышали звуки ожесточенной перестрелки, которые доносились е той стороны, где Стефан оставил своих людей.

— Поспешим, генерал, — сказал Стефан, — наших людей атакуют.

Колонна побежала, не соблюдая равнения. При ее появлении опускная решетка поднялась и ворота открылись; несмотря на то что республиканцев атаковали втрое превосходящие силы противника, они стойко держались: ворота по-прежнему оставались в их руках. Колонна ворвалась в ворота с криками «Да здравствует Республика!». Люди Стефана, прусская солдатская форма которых делала их мишенью для тех, кто не был в курсе тактической уловки Пишегрю, прижимаясь к стене, добрались до кордегардии и укрылись у офицера охраны. Подобно кабану, наносящему удары клыками, сметая все перед собой, колонна ринулась на улицу, опрокидывая все и вся на своем пути.

Когда она шла в штыковую атаку и горстка пруссаков, Штурмовавших ворота, разбегались перед ней, даже не пытаясь обороняться, спеша присоединиться к более многочисленной воинской части и, главное, сообщить, что французы завладели Агноскими воротами, в двух-трех местах города послышался треск ружейной стрельбы.

То Бауэр и его люди открыли огонь из окон.

Въехав на главную площадь города, Пишегрю смог оценить всю степень ужаса, охватившего пруссаков. Они разбегались в панике в разные стороны куда глаза глядят. Тотчас же генерал развернул колонну в боевой порядок и открыл огонь по беглецам, в то время как другая колонна численностью около тысячи человек устремилась к верхнему городу, то есть туда, где оказалось наиболее значительное скопление сил.

Мгновенно бой завязался в двадцати точках; захваченные врасплох, пруссаки даже не пытались пробиться к общему центру сопротивления, настолько стремительной была атака и настолько сильное смятение в их рядах посеяли пожар, грохот набата и стрельба из окон; численность неприятеля была примерно равна количеству людей Пишегрю и Макдональда; если бы французы не обладали всеми преимуществами, <