Солдату, который стал лакеем

Солдат! Ты был суров и горд. Во время оно
Быть может, лишь одна Траянова колонна,
Чей мрамор сохранил великие дела,
С твоей осанкою сравниться бы могла.
Кудлатый мальчуган в деревне полудикой,
Рукой великого ты к армии великой
Был приобщен, и вот бретонский пастушок
Сменяет на ружье кленовый посошок.
И славный день настал, сраженья день счастливый,
Когда под ядер треск, под грозные разрывы,
Пред фронтом на коне воителя узрев,
Ты вдруг почувствовал: в тебе проснулся лев.
Ты львом был десять лет. Стремительным наездом
Ты облететь сумел Берлин, Мадрид и Дрезден,
И в этих городах от страха все тряслось,
Когда ты площади пересекал насквозь,
Напором боевым с ватагою победной;
И грива конская тряслась на каске медной,
И ты был впереди, ты расточал свой пыл, —
Ты был могучим львом, ты властелином был!
Но вот Империя другим сменилась веком,
И лев становится обычным человеком…
Жить стало нелегко, и все же нужно жить,
И с голодом притом не хочется дружить.
Обиды всё больней, всё горше неудачи;
Дойдешь в конце концов до конуры собачьей!
И, вот сегодня ты, увенчанный герой,
Солиден, строг и сух, в ливрее золотой,
Когда идут во храм сановные старушки,
За ними шествуешь с болонкой на подушке
И смотришь, как слюной собачий брызжет зев,
А в сердце у тебя рычит имперский лев.

13 мая 1843

" Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,"

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,
И старый мир, над ним свой утверждая гнет,
Стоял средневековой башней.
Но возмущения поднялся грозный вал,
Железный сжав кулак, народ-титан восстал,
Удар — и рухнул мир вчерашний!

И Революция в крестьянских башмаках,
Ступая тяжело, с дубиною в руках,
Пришла, раздвинув строй столетий,
Сияя торжеством, от ран кровоточа…
Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, —
И грянул Девяносто Третий!

ДВЕ СТОРОНЫ ГОРИЗОНТА

Как при вторженье войск, огромные просторы
Переполняет гул, все ближе, все слышней…
Какой-то странный шум до верха залил горы,
Какой-то странный шум идет из-за морей.

Откуда этот шум? И чайку с океана,
Могучего орла поэт к себе зовет:
«Там не лавина ли, скажи, орел Монблана?
Не ураган ли там, о чайка бурных вод?»

И чайка вольная, услышав зов поэта,
Явилась, и орел с Альпийских гор летит.
Ответствует орел: «Нет, не лавина это».
«Не буря это, нет», — мне чайка говорит.

«Ужели, птицы, то не смерч, не волн кипенье,
Не спутник верный ваш — свирепый аквилон?» —
«Нет, за горами, там, мир потерпел крушенье». —
«А за морем, вдали, — там мир другой рожден».

И говорит поэт: «Летите, с вихрем споря,
О птицы, вьющие над пропастью свой дом:
Ты — в горы возвратись, ты — возвращайся в море, —
А мы с тобой, господь, поговорим вдвоем.

Ты видишь, гибнет Рим! Твой Рим, что был от века!
Мир хочет за собой Америка вести!
Не извратится ли природа человека,
И не собьется ли он с верного пути?

Америка — страна с душой оледенелой;
Нажива — цель ее во всех мирских делах.
Звезда ж Италии, что ныне побледнела,
Огнем поэзии пылала в небесах!

Материки звездой холодной озарятся,
И Филадельфия, где властвует купец,
Изгонит римских муз, кем был любим Гораций
И Микеланджело — ваятель и певец.

Пусть так! Но знай, господь: то значит — закоснеет
Дух человеческий в тяжелом долгом сне;
Сгустятся сумерки, мир сразу потускнеет.
Угасший солнца свет не возместить луне!»

9 апреля 1840

" Царила в городе жестокая вражда "

Царила в городе жестокая вражда
Три мрачных дня. В реке багровая вода
Кишела мертвыми телами.
Голодный, нищий ткач, нуждою разъярен,
Восстал, спалил станки, — и задрожал Лион:
Зажглось войны гражданской пламя!

На брата поднял брат кощунственный клинок;
Солдат рабочего сшибал прикладом с ног,
Стрелял рабочий в грудь солдата.
Забыли все о том, что кровь у них одна.
И только мудрецы стонали: «О, страна!
О, век наш! Горькая расплата!»

Три ночи страшные, огнем войны объят,
Не ведал город сна. Зловеще бил набат;
А по утрам, когда молитвы
Творит обычно люд и улицы пусты,
Орудья с грохотом неслись через мосты,
Спеша к местам кровавой битвы.

В величии своем природа и господь,
Смотря, как страждет дух и мучается плоть,
Не положили злу предела…
И вот события чредою грозной шли;
О, рок! Лион пылал, как факел, а вдали
Громада Альп зарею рдела…

4 сентября 1841

VIRO MAIOR [5]

Гигантскую резню, Париж на смертном ложе,
Истерзанный народ ты видела, — и что же
Ты говоришь, решив свой подвиг совершить?
«Я убивала. Вы должны меня казнить».
Охвачена душа великим полыханьем.
Слова твои звучат высоким состраданьем.

Из страшных небылиц плетешь зловещий миф.
Дочь Рима Аррия, библейская Юдифь
Рукоплескали бы, гордясь твоею речью.
Ты говоришь: «Дворцы готовилась поджечь я.
Я убивала — пусть расправятся со мной!»
Для попранной толпы ты речь ведешь — для той,
Что слушает тебя в немом благоговенье.
Ты гордо на себя возводишь обвиненье;
А судей жжет твой взор и кровь их леденит;
Ты кажешься одной из грозных эвменид.
И смерти тень вошла и встала за тобою.

Зал в ужасе молчит. Израненный войною,
Кровоточит народ. Полна тяжелых дум,
Столицы слышишь ты многоголосый шум
И постигаешь в нем ход жизни неуклонный,
Над миром вознесясь душою отрешенной.
Мысль у тебя одна: когда же он придет,
Час торжества, и ты взойдешь на эшафот?
Ты на себя хулу и пытки навлекаешь
И муку смертную бесстрашно приближаешь.
А судьи шепчутся: «Казнить ее! Она —
Чудовище». Но ты стоишь, озарена
Сияньем святости. И дрогнул суд надменный:
Его поколебал твой облик вдохновенный.
Ни «да», ни «нет» они не смеют произнесть.

Кто ведает, что твой закон единый — честь,
Что, если спросит бог: «Откуда ты, такая?» —
Ответишь ты: «Иду из мрака, где, страдая,
Влачится род людской. Я видела беду.
Мой долг меня ведет. Из бездны я гряду»;
Кто трепет знал стихов твоих неизъяснимый
И то, как, обо всех заботою томима,
Ты не щадишь себя, не ешь, не спишь ночей;
Кто знал огонь твоих неистовых речей
И кто видал твое суровое жилище
С остывшим очагом, со скудной, грубой пищей;
Кто оценил в тебе величье простоты
И понял, что любовь под гневом прячешь ты,
Что извергов разишь ты взглядом, как кинжалом,
Но, как родная мать, нежна с ребенком малым, —
Тому, о женщина, ни твой угрюмый вид,
Ни складка горькая, что возле губ лежит,
Ни вопли злобные, от имени закона,
Хулителей твоих бесчестных — не препона;
Он с возмущением воскликнет: «Клевета!
Не коршун хищный ты! Как голубь ты чиста!»

Пусть спорят о тебе. Твои не слышат уши
Потока слов. Но нас всегда пленяют души,
Что как лазурь ясны, хоть сотканы из гроз;
Нас изумляет звезд бесчисленный хаос,
Что в сердце честном скрыт — большом, неукротимом,
Пылающем в огне, и все ж — неопалимом!

Декабрь 1871

" Сколько неги и покоя! "

Сколько неги и покоя!
Поглядите: в этот грот
Дафнис мог прийти за Хлоей,
За Психеею — Эрот!

Ритм природы здесь лишь найден
В сладкозвучии своем:
Глюк хрипит, фальшивит Гайдн
По сравненью с соловьем.

Небо, поле, стих веселый —
Что за трио! Чудеса!
Слышишь, в ласточкино соло
Хор кузнечиков влился?

Песни утренние эти
Вьются с птицами, паря, —
Вот уж шесть тысячелетий,
Как диктует их заря.

Эти травы полевые
Пышным садом прорастут,
Чтобы гости городские
Отдохнули славно тут.

Облицованные скалы
Теплотою просквозят.
Даже воробьи-нахалы,
Стали скромны, не дерзят.

Вот июнь за светлым маем
Следом шествовать готов.
Мы едва лишь различаем
Колокольчики коров,

Да когда стучит крестьянин
Башмаками из коры,
И летают мошек стаи,
Ошалевши от жары.

А когда настанет вечер,
Бог, пройдясь по небесам,
Зажигает всюду свечи
И вечерню служит сам.

Мы забудем в этой куще
Опыт долгих неудач —
То, что людям так присуще:
Глупый смех и горький плач.

Только здесь вниманья, к счастью,
Я могу не обращать,
Если Францию на части
Делит швабская печать.

25 июня 1859

К ГЕРНСЕЮ

Все в этих скалах есть: пленительность, и мрачность,
Обрывы, небеса, глубоких бездн прозрачность,
Гул волн, что иногда звучит как гимн святой,
Терпение — нести безмерность над собой;
Душа пред далью вод, не скованных границей,
Расправив два крыла, взлетает гордой птицей.

НАСТУПЛЕНИЕ НОЧИ

Вот вечер близится, час молчаливый, мирный;
Сверкает дельта солнц в безбрежности эфирной
И бога имени заглавный чертит знак;
Венера бледная блестит сквозь полумрак;
Вязанку хвороста таща в руках сухого,
Мечтает дровосек, как у огня живого
Веселый котелок согреет свой живот, —
И радостно спешит. Спит птица. Скот идет.
Ослы прошли домой под ношей необъятной.
Потом смолкает все, и только еле внятно
Лепечут стебли трав и дикого овса.
Все стало силуэт: дома, холмы, леса.
Там черные кусты медлительно трепещут
Под ветром ночи; там, в тени, озера блещут,
И лилии болот, цветы волшебных фей,
И ирисов цветы, и стебельки нимфей,
Склоняясь и дрожа, зрачками глаз прекрасных
Глядятся вглубь зеркал таинственных и ясных.

ВЕСНА

К нам вновь пришла весна! Апрель с улыбкой нежной,
Цветущий май, июнь — о месяцы-друзья!
Со светом и теплом опять встречаюсь я…
Качает над ручьем вершиной тополь стройный,
В густой тени листвы, душистой и спокойной,
Щебечут стаи птиц, и в шелесте лесов
Мне строфы чудятся неведомых стихов.
Сияя, день встает, увенчанный зарею,
Любовью вечер полн, а ночью над землею,
Когда в бездонной тьме утонет небосвод,
Как будто песнь слышна о счастье без забот.

" Один среди лесов, высокой полон думы, "

Один среди лесов, высокой полон думы,
Идешь, и за тобой бегут лесные шумы;
И птицы и ручьи глядят тебе вослед.
Задумчивых дерев тенистые вершины
Поют вокруг тебя все тот же гимн единый,
Что и душа твоя поет тебе, поэт.

ВЫЙДЯ НА УЛИЦУ С НОМЕРОМ

«CONSTITUTIONNEL» В РУКАХ

Чудесно! Воздух чист. Лазурь тепла, бездонна.
Прощай, зима-Геронт! Привет, Клитандр влюбленный!
Мне это повторять тебе не надо: нас
Зовет идиллия, и дорог каждый час.
О, я не упущу начала: на свободу
Апрель уж выпустил плененную природу;
Весна мне говорит: «Послушай, посмотри,
Как, гривы разметав, ржут скакуны зари!»
Я предвкушаю все: песнь в синеве и в гнездах;
Цветы, склонясь к ручью, впивают влажный воздух;
Лалага кружится с венком из роз на лбу;
Лучи влечения, скрестясь, ведут борьбу,
Чтоб слиться вдруг; и луг нескромен, полон жара;
И лес бормочет. «Я соединяю пары;
Так пламенны сердца, так сень дерев темна,
Что в мироздании не сыщешь ни пятна;
Растроганной душой открылся Пан народу;
Полна мечтания воскресшая природа;
И нет помех любви, и жизни нет помех;
И кто-то кличет нас, задорный слышен смех,
И думаешь порой, что всех нас знают птицы;
Пруды, лазурь, луга, где строй эклог родится,
Как декорации, прекрасны и легки,
И в каждой прихоти вольны здесь мотыльки.
А в гнездах, на ветвях, внизу, где мало света, —
Вопросы вольные и смелые ответы;
И запахом вьюнков наполнен край чудес;
И тень тепла; и нимф мне шлет навстречу лес;
И с ними презирать могу я невозбранно
Барбе д'Оревильи, отпетого болвана!

ВЕЧЕР

В холмы дорога побежала,
И небо стелется над ней
Суровым отсветом металла
Среди уродливых ветвей.

По берегам теней блужданье;
Кувшинка полночью цветет;
И ветра свежее дыханье
Гнет травы, морщит сумрак вод.

Но растушовкою в тумане
Слиты и свет и мрак ночной.
Скользит по сумрачной поляне
Каких-то странных чудищ рой.

Вот поднимаются виденья…
Откуда? Что здесь нужно им?
Что за уродливые тени
Плывут над берегом пустым?

В тревоге путник — сумрак длится,
И, смутным ужасом объят,
Глядит он, как средь туч клубится
Кровавым пурпуром закат.

Звук молота и наковальни
Доносится издалека.
У ног его равнин печальных
Даль безгранична и мягка.

Все гаснет. Отступают дали.
Он видит — в мрачной тишине
Виденья вечера предстали,
Как тени в тяжком полусне.

Под ветерком, полна забвенья,
Слила равнина в час ночной
Торжественность успокоенья
С широкой, мирной тишиной.

И среди общего молчанья
Порой лишь шорох пробежит,
Как еле слышное дыханье
Того, кто все еще не спит.

Туманный вяз, холмов обрывы,
Тень старой ивы, край стены,
Как мир нежданно прихотливый,
Сквозь сумрак путнику видны.

Цикады жесткими крылами
Треск поднимают вдоль дорог;
Пруды простерлись зеркалами —
В них небо стелется у ног.

Где лес, холмы, луга, поляны?
Ужасным призраком земля
В туман, таинственный и странный,
Плывет громадой корабля.

" Уж воздух не пьянит, закат не так румян; "

Уж воздух не пьянит, закат не так румян;
Вечерняя звезда закутана в туман,
Короче стали дни; не ощущаешь зноя,
И лист подернулся печальной желтизною.
Куда как наши дни безудержно быстры
Тот, кто вчера страдал безмерно от жары,
Сейчас за теплый луч отдаст все блага в мире!

Для тех, кто спать привык, открыв окно пошире,
Досадны осени и непогодь и муть,
А лето — это друг, что едет в дальний путь.
«Прощайте!» — этот стон исполнен нежной ласки.
«Прощайте вы, небес нежнейшие раскраски,
Прогулки легкие, свиданий нежных пыл,
И рифмы звонкие, и шорох птичьих крыл,
И счастье юное, какое знают дети,
И зори, и цветы, и песни на рассвете!»

Они вернутся к нам, чарующие дни;
Но вот вопрос меня застанут ли они?

ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Словечко модное содержит ваш жаргон;
Вы оглашаете им Ганг и Орегон;
Оно звучит везде — от Нила до Тибета:
Цивилизация… Что значит слово это?

Прислушайтесь: о том расскажет вам весь мир.
Взгляните на Капштадт, Мельбурн, Бомбей, Каир,
На Новый Орлеан. Весь свет «цивилизуя»,
Приносите ему вы лихорадку злую.
Спугнув с лесных озер задумчивых дриад,
Природы девственной вы топчете наряд;
Несчастных дикарей из хижин выгоняя,
Преследуете вы, как будто гончих стая,
Детей, что влюблены в прекрасный мир в цвету;
Всю первозданную земную красоту
Хотите истребить, чтоб завладел пустыней
Ущербный человек с безмерною гордыней.
Он хуже дикаря: циничен, жаден, зол;
Иною наготой он безобразно гол;
Как бога, доллар чтит; не молнии и грому,
Не солнцу служит он, но слитку золотому.
Свободным мнит себя — и продает рабов:
Свобода требует невольничьих торгов!

Вы хвалитесь, творя расправу с дикарями:
«Сметем мы шалаши, заменим их дворцами.
Мы человечеству несем с собою свет!
Вот наши города — чего в них только нет:
Отели, поезда, театры, парки, доки…
Так что же из того, что мы порой жестоки?»
Кричите вы: «Прогресс! Кто это создал? Мы!»
И, осквернив леса, священные холмы,
Вы золото сыскать в земном стремитесь лоне,
Спускаете собак за неграми в погоне.
Здесь львом был человек — червем стал ныне он.
А древний томагавк револьвером сменен.

" Он не был виноват. Но вот сосед доносит… "

Он не был виноват. Но вот сосед доносит…
Какой-нибудь Жиске, нахмурив лоб, гундосит
(Иль Валантен, Англес — не все ль равно, как звать?)
«Ага, еще один смутьян? Ар-рестовать!»
С постели поднят он. Его сопротивленье,
Попытка убежать внушают подозренье.
Скорей наручники! Он виноват уж в том,
Что возмущается: зачем вломились в дом?
Подумаешь! Видать, и вправду он бунтует…
Виновный бы смолчал, невинный — протестует:
«Ведь я же ничего не сделал!» Идиот!
Он верит, что, когда по улицам течет
Кровь алая, — судья найдется беспристрастный
И все расследует, все разберет… Несчастный!
Возиться, разбирать донос, весь этот бред?
Кто молодым попал в тюрьму — тот выйдет сед.
Ослушникам грозит суровая расправа…

Страданье — ваш удел, молчанье — ваше право.
Доказывать свою невинность — тщетный труд.
Ужель не знаете вы, что такое суд,
Полиция, тюрьма? Они — песок зыбучий:
Пытаетесь спастись от смерти неминучей —
Лишь глубже вязнете в трясине. Никогда
Не ждите доброго, попавши в топь суда,
От тех, кто вознесен игрой судьбы высоко!
Случится ль вам тонуть средь бурного потока,
В горящем здании остаться иль пойти
Навстречу гибели по ложному пути —
Тотчас со всех сторон сбегутся на подмогу,
Тотчас же вызволят, укажут вам дорогу,
Дадут пристанище, уберегут, спасут, —
Но помощи не жди, коль угодил под суд!

И вот для общества потерян подсудимый,
И понесло оно ущерб неизмеримый:
Бедняга этот был и честен и умел;
И знаете ли вы, что он семью имел?
Но судьям все равно! В потемках каземата
Он превращается в живого автомата;
Несчастного тюрьма на свой муштрует лад:
«Вставай! Трудись! Ложись! Иди вперед! Назад!»
Затем — далекий путь до берега Кайенны;
И море, этот зверь — взор сфинкса, рев гиены, —
Рыча, баюкает его в туманной мгле,
Несет за горизонт, к обрывистой скале,
От века и людьми и богом позабытой,
Где сумрачных небес дыханье ядовито,
Где кажется врагом угрюмый океан…
И правосудия захлопнулся капкан.
Хоть жизнь сохранена, не лучше ль гильотина?
Он — каторжник, он — раб, он — вьючная скотина,
Он — номер, он — ничто; он имени лишен,
И даже спит в цепях, под дулом пушки, он.
Но палачи не спят… Едва заря займется
(О, соучастница!) — он от пинка проснется,
И — пытка заново: в невыносимый зной
Бесплодную скалу весь день долбить киркой.
Не люди — призраки там вереницей бледной
Бредут, и небеса нависли кровлей медной,
Как будто придавив их горе, их позор…

И он — не душегуб, не взяточник, не вор —
Под тягостным ярмом, влача его уныло,
Согнулся; жизнь ему становится постыла;
И днем и по ночам его грызет тоска;
Незаживающая рана глубока…
Живого места нет в душе, и звон кандальный
Звучит в его ушах как будто погребальный…
Единственный закон здесь правит — это плеть.
Здесь люди лишены способности жалеть.
Когда, измученный, задремлет он порою —
«Эй, ты!» — и плеть уже свистит над головою.
Кто он? Презренное, как парий, существо.
Жандарма пес рычит, обнюхавши его…
Труд вечный, горький хлеб… Судьба, как ты жестока!

Но вот внезапно зов доносится с востока;
То Марсельезы клич несется гордо ввысь.
И услыхал мертвец: «Восстань! Живи! Вернись!»
Открыла родина отверженному двери…
Жены на свете нет — не вынесла потери.
Где сын? Неведомо, что сталось с ним. Где дочь,
Кудрявый ангельчик? Похожую точь-в-точь
Он видит женщину под вечер на панели,
В румянах, пьяную, плетущуюся еле.
Ужель она?

Но чу! Париж забушевал.
То — революция, то — беспощадный шквал
Во все концы земли бросает гнева семя.
И вот в его душе, притихшей лишь на время,
Сверкает молния и гром гремит, круша.
Разверстой бездною становится душа,
Встает в ней черный вал. Пылает гнев во взорах…
Настал его черед… Давайте пули, порох!
Прочь жалость! Утолит он ненависть свою!
Священник? Режь его! Судья? Убей судью!
Он будет грабить, жечь, насиловать открыто.

Ударь невинного — и обретешь бандита.

Париж, 28 ноября

" В напевах струн и труб есть радостные тайны, "

В напевах струн и труб есть радостные тайны,
Люблю в ночном лесу я рога зов случайный,
Люблю орган: он — гром и лира, ночь и блеск,
Он — дрожь и бронза, он — волны безмерной всплеск,
Он — горн гармонии, встающей в туче черной;
Люблю я контрабас, что плачется упорно;
И, под трепещущим смычком, люблю душой
Я скрипку страшную: в себя вместив гобой,
Шум леса, аквилон, лет мушки, систр, фанфары,
Льет полусвет ее мучительные чары…

" За далью снова даль. В движенье вечном гений, "

За далью снова даль. В движенье вечном гений,
И, как всегда, живет искусство в обновленье.
Чтоб вечно создавать, свет зажигать в сердцах,
Наследье ценное досталось нам в веках.
Великие умы ведут нас на вершины.
Хоть строим крепко мы законы и плотины,
Все ж гений заслонит усилий наших плод
И свежей порослью прекрасно расцветет!
Не в силах задержать ничто его разбега.
Дал Рим он после Фив, собор — после ковчега
И создал Колизей, пройдя чрез Парфенон.
Гомера нет давно, но он звездой зажжен.
Рожденье Франции дал Рим, владыка мира.
Затем был век Рабле, Сервантеса, Шекспира.
Величье их умов — безмерный океан.
Колосс внушает страх гигантам прежних стран.
Пред Дантом пал Амос, одним суровым видом
Страх Микеланджело внушает пирамидам.
От Феба Греции до сфинксов и гробниц
Искусство древних дней пред новым пало ниц.

" Гомер под тяжестью судьбы угас для мира. "

Гомер под тяжестью судьбы угас для мира.
Вергилий: «Счастье тем, кто зрит конец!» Шекспира
Стон слышен: «Быть или не быть — вот в чем вопрос!»
Эсхил, который стих как высший долг вознес,
И Пиндар, чье чело венчает лавром ода,
Давид и Стесихор, стих мерный Гесиода —
Шумят, как темный лес, окутанный в туман.
Исайя, Соломон, Амос и Иоанн…
Ладони их легли на библии страницы,
Как страшный ураган, как мрак, что вслед клубится.
Грозой восхищен Дант, туманом — Оссиан…
Трепещет ум людской, как в бурю океан,
Когда грозою струн в ночных просторах мира
С их вещим голосом сливает рокот лира.

" Грусть искупленья, рок, завязанный узлом, "

Грусть искупленья, рок, завязанный узлом,
Боль, гнусный мир вещей и плоти тяжкий ком —
Вот у кого в плену дух вольный человека
Там, за решеткою, поставленной от века.
Но только возглас: «Мир!» раздастся с высоты,
С небес, которые прозрачны и чисты,
Как плоть, несущая возмездья груз суровый,
Гнет кары и греха, материи оковы,
Печаль и боль души, — вдруг начинает петь
И трогает во тьме, где вновь заре гореть,
Перед отдушиной — окном в просторы мира —
Решетки полосы, как струны грозной лиры.

" Лишь электричество тряхнет земли основы, "

Лишь электричество тряхнет земли основы,
Связав Европы мрак с Америкой суровой
Летящей искрой в тьме ночной,
Как человечество под гнетом исполинской
Тоски испустит стон, и чревом материнским

Весь содрогнется шар земной.
О, тени бледные людей, скользящих в страхе,
Орел Поэзии в могучем крыл размахе
Бурь не боится роковых,
И по душе ему все схватки, катастрофы;

Лавиной рушит он разгневанные строфы
С гор Революции крутых.
Он Гусов выкормил, им выращены Данты.
Когда ревут моря, летят смерчи-гиганты,
Парит он в высях, невредим,

Там, под собой, земли не слыша содроганий,
И клювом щиплет мох и вьет гнездо в тумане
Над Этны кратером пустым.
В когтях он ураган зажал — и тот смирится.
Дух человечества, он только ввысь стремится

В изломах молний и в громах,
И два его крыла простерты в грозном свете:
То Год Бастилии и Девяносто Третий
В безмерность бросили размах.

1 августа 1854

" Стыд лжефилософам, поэтам, чьи усилья "

Стыд лжефилософам, поэтам, чьи усилья
Ни мысли, ни души не вкладывают в крылья!
Прочь от меня, софист! Что для него Платон,
Коль не понять ему, чем доблестен Катон?
Прочь, те, что идольской полны к стране любовью
И предают ее слепому суесловью,
А коль грозит беда, то, забывая честь,
Не могут всем благам изгнанье предпочесть!
Прочь от меня, трибун, зовущий за собою
И любящий лишь жизнь презренною душою!
Прочь, ритор, что твердит: «О, род людской! Прогресс!
Грядущее!» — и свой нести не хочет крест!
Рим можно им на миг прельстить или Афины
И Спарту обмануть. Но Честность дней старинных,
Что славою борцов, все вынесших, дарит,
Рычаньем встретит их и тотчас пригвоздит
В конторе у себя их мнений список лживый,
А время-весовщик, плательщик справедливый,
Что говорит одним: «Приму!», другим же «Нет!»,
Отбросит их, как горсть подделанных монет.

БОЛЬШОМУ АРТИСТУ

Великих гениев глашатай вдохновенный,
Ты нас ведешь вперед дорогой сокровенной
Туда, где дух парит, где ясны небеса
И над мятущейся, шумливою толпою
Звенят трубою
Их голоса!

Макбет иль Прометей, Орест или Отелло —
Эсхила сочетал с Шекспиром ты умело.
Ты в адских глубинах те образы найдешь.
Великие творцы в страданьях и в печали
Им души дали,
Ты плоть даешь!

Смотри богам в лицо! Стремись по ним равняться.
Их мысли, их дела не по плечу паяцам;
Но ты их воплоти, как маг, как чародей,
Стань богом, стань орлом с блестящим опереньем,
Стань отраженьем
Больших идей!

Ты череп Йорика достанешь из могилы,
И с Калибаном ты проникнешь в край унылый;
Все у тебя в руках — и злоба и добро;
Будь принцем, и слугой, и палачом проклятым;
И Карлом Пятым,
И Фигаро!

Твори, изобретай. Ты должен перед светом
Снять урожай идей, посеянных поэтом,
Ты должен покорить в пленительной борьбе
Те страсти гордые, что головы нам кружат.
Пусть верно служат
Они тебе!

Трепещущая речь, в порыве и в тревоге,
Еще не входит в мир, она лишь на пороге.
Ты образ вылепи из стихотворных строф —
И пусть он ринется в неизъяснимой дрожи,
Как ангел божий,
На рать бесов.

Жрецы бессмертных муз, несите вдохновенье
Тем, кто глядит на вас с улыбкой снисхожденья,
И услаждайте тех, кто даже глуп и сух.
Чем больше тратите, тем больше обретете.
Над миром плоти
Нетленен дух!

28 июля 1847

" Ваш удел — вдохновенье, собратья-поэты "

Ваш удел — вдохновенье, собратья-поэты.
Вы поете, звеня,
И сопутствуют вам зоревые расцветы
До последнего дня!

Увлекает поэзия вас на высоты
И за грани времен;
Юность — это Платон, собирающий соты,
Старость — Анакреон!

Так летайте, порхайте, поэты благие —
Вам пристало оно;
Распевайте погромче свои неземные
Песни радости… Но

Если вам хоть крылом доведется коснуться
Хаотических бурь,
Где и смерть, и беда, и размах революций,
То забудьте лазурь.

Позабудьте любовь, позабудьте мечтанья
И отдайте сердца
Беззаветным стремленьям, людскому страданью
И борьбе до конца.

Человеческий род за шесть тысячелетий
Поднял к небу чело
И воспрянул на бой, чтоб низвергнуть на свете
Вековечное зло.

Кто с великой семьею мятежников спаян,
Кто познал скорбь и гнев,
Не малиновкой в небе зальется пускай он, —
Пусть рычит словно лев.

18 апреля 1854

СМЕХ

Да, право осмеять — всецело за Грядущим.
Не следует шутить со смехом всемогущим!
Зевес Карающий! Смеющийся Зевес!
Последний мне страшней: он стоит митральез.
Взрыв смеха обратит исчадья ночи в бегство,
Педантов дразнит он, не терпит буквоедства.
При случае ушам ослиным надерзит:
Он против ползанья, он с теми, кто парит.
Венчанные гробы, протухшие кумиры,
Сосущие народ священники-вампиры,
Законы сгнившие — он видит все и всех,
И чем светлее день, тем беспощадней смех.
Он обличит алтарь, где, речь ведя о боге,
Оправдывает поп бесстыдные налоги.
Искусство он ведет на светлый, гордый путь,
И Терамен его не в силах обмануть.
Надутой скуке он платить не хочет дани.
Когда, ружьем Шаспо растроган до рыданий,
Воинственный Тартюф хватает в руки нож,
Смех говорит ему: «Не пыжься, пропадешь!»
В его присутствии любые лжеученья,
Как пыль, уносятся под ветром просвещенья.
Без удержу дарит своим вниманьем он
Судей неправедных, монархов без корон.
Бичуемые им авгуры горько плачут.
Он наберется сил и мир переиначит:
Став пулей, искрою, снарядом, он гвоздит
Всех отстающих, всех, кто ноги волочит,
Кто Завтра, юное дитя, надежду нашу,
Меняет на Вчера, почтенного папашу.
Вот так из поезда летящего смешон
Влекомый клячами скрипучий фаэтон.

22 ноября 1867

" Мадзини Тьер язвит, Питт колет Вашингтона. "

Мадзини Тьер язвит, Питт колет Вашингтона.
Низару Ювенал — остряк дурного тона,
И Планша вынудил пожать плечом Шекспир.
Покуда пар еще не покорил весь мир,
Язвили Фультона педанты. Было время:
Пулье звездой блистал в зените академий
И электрический звал чушью телеграф.
Тупица острый ум всегда гнетет, поправ.
Кто смотрит только вниз, тот Гималаи втайне
Готов презреть. Лазурь — провал небес бескрайний,
Колодезь черных гроз — не нужен простакам,
Вовек не знающим, где мы витаем там,
Отвергшим Эйлера и Ньютона, дорогу
Долбящим палкою, боясь поставить ногу.
Как близорукому прибавить зренья, чтоб
Любил он звездный взор суровых Каллиоп,
С Парнаса мерящих глубь бездны бесконечной?
Эсхил блуждающий и Дант, изгнанник вечный,
Лишь болтуны: померк у них в изгнанье взор.
Терзанья Иова для мещанина — вздор:
Ведь лишь бездарностям с их завистью презренной
Доступен «здравый смысл», сей дар судьбы священный.
В супруги евнуха себе берет толпа.
Затылки всякого рубаки и попа
Пред кем склоняются без спора? Пред Мидасом,
С которым шепчутся зоилы хриплым басом.
Исайя, в городах отверженных бродя,
Вкруг чует ненависть, ни разу не найдя
Души, понявшей гнев его души великой.
Корнель скитается средь ругани и крика,
И свора жадная на Мильтона рычит.
Кто, будучи пустым, величествен на вид,
Тот восхитит всегда завистников и франтов —
Псов, волчью стать свою хранящих для талантов.
Глядите, как они Гомера грызть бегут!
Как ими идиот прославлен или шут,
Тот нуль напыщенный, кто в данное мгновенье
Ханжей и солдатню привел в повиновенье!
Довольно, чтоб кретин «персоной» был одет,
Чтоб молодой сухарь казался зрелых лет,
Чтоб мудрое хранил молчание тупица, —
Их станут уважать. Те, кем молва творится,
Кто «имена» плодят и губят в наши дни,
Их сиплым голосом, уставшим от ругни,
Прославят; знают ведь, что так верней сражаться:
Великих высмеяв, глупцами восторгаться.

Добро творите вы, — на вас пойдут войной;
И, бог весть почему, любой пошляк тупой
Впадает в бешенство, завидя вдруг пророка.

***

Вниз, в бездну глянуть, риф приметить издалека
Ошибка. Ты велик? Ну, значит, ты смешон.
Пигмей собою горд: Геракла мерит он,
И мирмидонянин титана отрицает.
И каждый исполин, что небо подпирает,
Всю Лилипутию, край муравьев, смешит.

Горбатый коротыш, храня надменный вид,
Доволен: горб ему, хотя и полновесный,
Не тяжелее, чем Атланту свод небесный!
Гиганту — ровня он. Чем лучше тот? Нет слов:
Свой груз у каждого.

Ворота на засов
И ставни на запор, чтоб истина и разум
В твой угол, буржуа, не ворвались бы разом!
Ученый человек, степенный человек,
Страшись: готовится стремительный набег
Умов и светочей на дом твой с дверью узкой,
Где ночь в цепях томит твой жалкий дух моллюска.
Жить страшно: прозябать куда спокойней тут.
Захлопнись, устрица, коль книгу развернут.
Достаточно словцу лечь в душу, чтобы это
Разверзло бездну в ней, залив потоком света.
Глупцам невежество — всегда приют и дом.
Не смей читать, — не то не будешь дураком,
Как должно.

Гусь хромой гогочет, весь сияя.
Надменность, как павлин, глазастый хвост взметая,
Им лишь красуется, но вовсе не глядит.
Вот так и лжемудрец свой пышный хвост влачит,
Хвост любит, чтит его, как нечто неземное,
И множит спесь ему, а тупоумье — вдвое.
То — скопище глупцов, кортеж тупых писак.
И злостный идиот, заносчивый дурак,
Будь он церковником иль мужем государства,
Без знаний знает все и видит лишь коварство
В твореньях гения. Что для Гизо Вольтер?
Потише, Мирабо! Дантон, молчать! Пример
Нахала — Галилей, кто утверждал облыжно,
Что вертится земля, а солнце неподвижно!
Кого не раздражит Колумб, другой нахал,
Кто вздорную мечту — Америку — искал?!

Бьют их, мечтателей, взывая к богу хором.
Попы и короли, гордящиеся вздором,
Всех этих байбаков тяжелых легион —
Негодованья полн на тех, кто вдохновлен,
Над кем безвластна ложь, бессильно отрицанье,
Чей мощный голос тьму приводит в содроганье.
Прочь их, бунтовщиков, любовников зари!..

***

Мыслитель, пламенем сжигаемый внутри,
Поэт, пророк, фантаст упрямый — понимают,
Что милосердия вселенная не знает, —
Зато вовеки в ней неправосудья нет!
Земные судьбы им являют горний свет —
Как отражение надмирной тайны вечной.
Вот почему их взор — там, в дали бесконечной!
Вот почему, лучом познанья ослеплен,
Дар ясновиденья приобретает он.

Но только лишь взойдет над нашим миром темным
Светило дивное и в хаосе огромном
Величие души позволит разглядеть;
Лишь златогривый зверь порвет ночную сеть;
Лишь солнце пышное, пурпурный сгусток зноя,
В личине молнийной, пугая и покоя,
Возникнет, уравняв блистательным лучом
Травинку, и хребты, и моря окоем,
И жуткие леса, где песен вьется стая;
Лишь, все плодотворя, рождая, завершая,
Своею тайною загадки разъясня,
Затмив созвездия, дав безднам светы дня,
Дав сердцу веровать и разуму молиться,
Как добрый труженик начнет оно трудиться;
За светоносный труд лишь примется оно,
Первопричиною предвечной рождено,
И небо осветит — виденье голубое,
И кинет сноп лучей, пловцов в ночном прибое,
Быстрее молнии летящих с высоты, —
И тотчас назовут слепца орлом кроты.

28 апреля 1876

" Таков закон: Вейо живет, шельмец, и пишет, "

Таков закон: Вейо живет, шельмец, и пишет,
Живут Низар, Барбе; и Планш — не сон, он дышит;
Фрерон Вольтера ест; и кто-то, имя рек,
Мильтона уязвил. Развязный человек,
Какой-то Чакко лез в собратья к Алигьери;
Как плесень, де Визе разросся на Мольере,
А на Шекспире — Грин. Там, в ясной синеве,
В короне солнечной на гордой голове,
Со смертью ставшие лишь более живыми,
Живут великие, чье пламенное имя
Горит немеркнущей зарей, — но вечно к ним
Пристроится и тот, кто мал и невидим.
Не исключает тли сияние полудня;
У славы есть жучок, ее тревожат зудни;
Медузу скользкую, вскипев, несет волна;
Есть на певца Зоил, на бога — Сатана;
Великих высота от грязи не спасала.
Не удивило бы меня, друзья, нимало,
Когда бы ангел к нам сошел и возвестил,
Что расплодились вши на теле у светил.

Париж, 20 сентября 1874

" Ты, ясный ум иль мощный гений, "

Ты, ясный ум иль мощный гений,
Окрепший в славе иль в тиши,
Влюбленный в остроту сомнений
Иль в высоту своей души!
Ты, ставший сам, богач и нищий,
Своею повседневной пищей,
Своей единственной звездой,
И поношением и верой,
Зарей и облаком, пещерой
И грозным львом в пещере той!

Пусть век твой — сумрак или буря,
Отрепья, саван, вой химер, —
Ступай! Что стал, главу понуря?
Дант одинок, и наг Гомер, —
Иди! Пусть хлябь на хляби хлынет,
Пусть в ужасе толпа застынет, —
Ты чист душой: расправь же грудь,
Верши свое большое дело!
Средь подлецов прямой и смелый,
Иди, живым средь мертвых будь!

Бывает, дух, изнемогая,
Смирится под своим ярмом:
Дрожат нагие, лед лобзая,
И дорожат слепцы бельмом;
Встает ущерба призрак вещий;
Мельчают, убывая, вещи,
Мельчают люди наконец!
Повсюду мертвенность и тленье…
Так наступает вырожденье
Бесстрастных и тупых сердец.

Народом иногда (что сталось
С Элладой, Римом?) в некий день
Овладевает вдруг усталость,
Ему нести величье лень.
«Довольно, — скажет он, — Ахиллов,
Солонов, Брутов и Эсхилов!
Героев светлых хватит с нас,
Чья историческая слава,
Как мост гигантов величавый,
В лазурь, сверкая, вознеслась!

Нам в Пантеонах, Парфенонах,
Нам в Пропилеях проку нет,
В челах, звездами озаренных…
Нам лишь бы не простыл обед!
Что нам ис<