Андрей Иванович Савелов по кличке «Бур», медвежатник. 1933 год.

– …Нет, гражданин начальник, этого ты мне не шей, – Савелов, развалясь на стуле, отрицательно замотал головой. – Не было ни какой банды. Один я прихват нарисовал, один и потяну.

Следователь, уставший и одуревший от бессонницы титулярный советник Сергиенко, тяжело покачал головой и сказал хриплым голосом:

– Ну хорошо, допустим. Был ты один. А деньги где? Ведь все‑таки 170 000 рублей – не семечки.

– А деньги я, начальник, прогулял да проиграл. Мне что: деньги – навоз. Сегодня нет, а завтра – воз. – Савелов насмешливо посмотрел на следователя. А чего ему бояться. За налет на кассу в одиночку самое большее, что ему грозит – пять лет каторги. Да только какой же дурак весь срок свой от звонка до звонка потянет? Пройдет годик‑другой, и выпишет ему «зеленый прокурор» вольную. А то и в самом деле, удастся «ударным трудом» встать на «путь исправления». Тогда могут и официально скостить срок. А что, свободное дело. В 1926, ему, например, срезали по амнистии три года. Так что нет ни какого смысла ему, Буру, еще и товарищей своих в это дел тянуть. Сам по глупости попался, ну так уж не на столько он дурак, чтобы своими же руками себе срок добавлять…

– Значит, ты утверждаешь, что за неделю успел пропить сто семьдесят тысяч? Как же это ты от водки не помер, Савелов? А?

– А я на водку, гражданин следователь, дюже крепкий…

– А с кем пил? Где? – Сергиенко смотрел на Савелова в упор покрасневшими от бессонницы глазами.

– А не помню где, начальничек. А тех с кем пил – первый раз в глаза видел, вот те крест. – Бур размашисто, истово перекрестился на образа в углу. – Ей‑ей не лгу!..

В этот же момент скрипнула отворяясь входная дверь. Савелов машинально оглянулся, посмотреть на входящего, да так и застыл с полуоткрытым ртом. Живот его скрутило леденящим холодом дикого ужаса. В дверном проеме стояли трое в суровых черных рясах, перехваченных простыми кожаными поясами. Первый, человек среднего роста, с чуть седоватой бородкой имел наперсный крест протопопа. Остальные двое были простыми иноками. Могутные мужичины, с руками такой невероятной величины, что казалось, могли в своих кельях играть с прочей братией в «Угадай где?», пряча в кулачищах цельные буханки хлеба.

В среде уголовников давно уже ходили легенды о тех, кто попал в руки «Архангелам веры». Весь ужас положения заключался в том, что приговоры Священного Синода не содержали конкретных сроков. Простая формулировка «вплоть до полного искупления грехов» предполагала заключение в исправительный монастырь на неопределенный срок. Возможно навсегда.

И никакой связи с этими монастырями у уголовников не было. Нет возможности передать еду, выпивку, марафет. Ведь совершенно неизвестно, в какой конкретно монастырь отправлен тот или иной человек. И никакой возможности узнать. В Синоде служат такие же фанатики, как и их обер‑прокурор…

Только одного человека знал Бур, которому удалось вырваться из монастырского заключения. Это был старый вор Слон, который добрался до Москвы с изуродованными руками, отощавший до состояния скелета. Он рассказал, что на побег подорвались в вчетвером, но дошел он один. О том же, что творилось в самом монастыре, Слон рассказывать отказывался. Когда его пытались расспрашивать, он лишь трясся всем телом. Глаза его становились совсем белыми, а вместо слов изо рта вылетало лишь бессвязанное мычание. И это был Слон, коронованный вор, державший половину Москвы в кулаке…

Бывало и другое. Приговор Священного Синода мог гласить: «Лишить душу оболочки телесной без пролития крови». Это означало что угодно. От простой виселицы до сруба из не ошкуренных бревен, в котором связанного грешника обкладывали сухими вениками и…

Протопоп шагнул вперед, быстро благословил следователя, и тихим вкрадчивым голосом спросил:

– Свидетельствуешь ли сыне, что недостойный сей именем Христовым ложно клялся? – и посмотрел на Бура таким пронзительным взглядом, словно дыру хотел просверлить.

– Свидетельствую, святой отец.

– Ну вот и ладно, вот и хорошо. Ступай‑ка, сыне, спать. Разве дело, что моришь себя бессонницей. Коли о подвиге мечтаешь, так в монастырь иди, а в миру о здоровье телесном заботиться надобно. В здоровом теле – здоровый дух, так ли? Дело на сего грешника после отправишь в канцелярию Священного Синода. А заблудшую душу мы сейчас с собой заберем, дабы…

– Не‑е‑ет! Не‑е‑ет! Не надо! Я все скажу, только не отдавайте, господин Сергиенко, гражданин следователь! – истошный вопль прорезал кабинет. Савелов сполз со стула и, стоя на коленях, глядел на титулярного советника безумными глазами. – НЕ ОТДАВАЙТЕ МЕНЯ! Я все скажу, все, все что знаю!

И торопясь, захлебываясь, давясь рыданиями, Савелов заговорил. Он назвал всех, кто участвовал в ограблении сберегательной кассы, того, кто навел и тех, кто взял деньги, номера которых могли быть известны, для обмена. Когда он кончил говорить, Сергиенко строго посмотрел на него и сухо спросил:

– Все?

– Все! Как Бо… – Бур запнулся, со страхом глядя на чекистов.

– Больше ничего сообщить не хочешь? – Сергиенко повернулся к протопопу, собираясь что‑то сказать, но Савелов, решивший до конца биться за свою жизнь дико завопил:

– Не все! Не все! Я еще много знаю!

И он снова заговорил. Спеша, он выдавал всех, о ком хоть что‑то знал, обо всех их делах. Он поведал историю прибытия новой партии маньчжурских девчонок в веселый дом «Великий дракон», выдал тех, кто наладил совсем недавно печатание фальшивых ассигнаций, назвал валютчиков и основных скупщиков краденного. Этот монолог продолжался больше трех часов, лишь изредка прерываясь короткими уточняющими вопросами следователя. Наконец Савелов почувствовал себя выжатой досуха губкой, и лишь тогда замолчал, нервно облизывая губы пересохшим языком. Следователь закончил писать и протянул ему кипу листов:

– Прочтите и подпишите на каждом листе: «С моих слов записано верно».

Он лихорадочно подписывал. Перо рвало бумагу и кляксило, но он не замечал этого. Закончив с последним листом, Савелов умоляюще посмотрел на следователя:

– Только не отдавайте меня им, Дмитрий Сергеевич. Всем что Вам дорого заклинаю: не отдавайте меня. Вы же знаете: я – честный вор, против веры я ж никогда… – он смешался и всхлипнул, – Я жить хочу, Дмитрий Сергеевич. Детьми Вашими молю Вас: не отдавайте меня им!

– Попробую, – совершенно серьезно сказал Сергиенко.

Он вызвал конвой, и велел отвести Бура в камеру. Войдя в маленький изолятор, Савелов бросился на голые доски нар, обхватил голову руками и тихонечко завыл. Так воет лис, попавший в капкан, из которого нет возможности выбраться. Время тянулось бесконечной тягучей резиной. Он не знал день сейчас или вечер и сколько прошло часов от того страшного допроса, он уже ничего не знал. Он хотел только одного: никогда больше не видеть этих страшных людей из Священного Синода.

Лязгнул засов, открылась дверь. В камеру вошел давешний протопоп. Савелов завыл уже в голос, рухнул на пол и начал ловить полу рясы, истово целуя ее и выкрикивая нечто нечленораздельное.

– Ну, ну, душа заблудшая, не надобно. Вспомни, по чьему образу и подобию сотворен еси. – тяжелая рука легла на голову налетчика.

– Батюшка, не надо! Отец родной не надо! – он уже не мог остановиться, всхлипывая и выкрикивая обрывки полузабытых молитв.

– Следователь твой, кротости ангельской человек, поручился за тебя, грешник. Пред образами свидетельствовал, что в излишнем душегубстве ты не уличен, что встал на путь исправления. Оставил он тебя у себя. Под свою ответственность. А я, малый, за грехи твои налагаю на тебя ептимию. Тысячу раз прочтешь «Символ Веры», да столько же «Отче наш». Да пост тебе на два месяца. За сим ступай с покаянием, сыне…

Когда за ушедшим протопопом захлопнулась дверь, Савелов поднялся с пола. На лице его блуждала счастливая улыбка. С этой улыбкой он попросил караульного отвести его в тюремную часовню, где истово молился, честно исполняя наложенную на него ептимию.

С этой же улыбкой через месяц он выслушал приговор: девять лет каторги, с последующей высылкой на семь лет. С этой же улыбкой он грузился в вагон. Губы его шевелились: Савелов молился.