Алексей Ковалёв. Переводчик. Таджикская губерния. 1932 год.

О появлении басмачей первым сообщил на пост Кашка‑Су вернувшийся из разведки рядовой Семен Ванников:

– По Черному ущелью продвигается банда сабель в двести.

Необходимо было срочно предупредить соседние заставы Ой‑Тал и Ишик‑Арт. Андрей Горенков, старший на посту решил послать в Ой‑Тал Ванникова, а с Ишик‑Артом связаться по радио. Ванников уже седлал коня, когда дежуривший на вышке Гребешков крикнул:

– Внимание! Одиночный всадник!

Горенков выбежал из блокгауза, на ходу сдергивая с плеча винтовку. Но, приглядевшись, опустил оружие. Лихим наездником оказался старый чабан из кишлака Сары‑Бай Сулейман. Старик считал себя большим другом пограничников. Запрошлой зимой врач погранотряда вылечил двух внуков Сулеймана от дифтерита, и с тех пор старик поклялся бородой в вечной преданности «черным курткам». А когда пограничники научили чабана запасать на зиму сено и овцы перестали гибнуть от страшного джута,[7]благодарности старика просто не было пределов. Старый чабан снабжал пост свежим мясом и свежими новостями, но если он примчался за добрых десять верст, загоняя коня, значит, стряслось что‑то недоброе.

Не слезая с разгоряченного коня, Сулейман рассказал, что ночью в кишлак приехали чужие люди; они раздали многим английские винтовки и по сотне патронов. Сегодня воины из кишлака будут ждать в долине курбашей – Мангитбаева и Джаныбек‑Казы.

– Вам надо сейчас уходить: сегодня ночью они придут на Ваш пост – прокричал Сулейман на прощание. – Уходите вдоль Кызыл‑Су. Там еще свободна тропа чабанов!

– Рахмат, Сулейман‑ака, – поклонился Горенков. – Вам бы тоже лучше уйти: Вам не простят дружбы с нами.

– Седая борода не сделала Сулеймана трусливым козлом! – гордо ответил чабан. – Хвала Аллаху, у меня шестеро сыновей и пятеро племянников. И все знают, каким концом нужно держать карамультук! – гордо ответил чабан и круто повернул обратно.

При таком положении послать Ванникова с донесением значило отправить его на верную смерть. Значит, оставалось только связаться с Ишик‑Артом, известить размещавшуюся там заставу, и самим готовиться… К чему? Если банды Мангитбаева и Джаныбек‑Казы объединились, то у них самое малое триста‑триста пятьдесят сабель, не менее десятка пулеметов. А если они мобилизовали еще и местных дехкан, то все совсем плохо. У курбашей будет не меньше полутысячи бойцов. А на посту Кашка‑Су всего десять человек, считая и самого Горенкова, пулемет Максима и два десятка ручных гранат. Вот и вся армия…

Если Сулейман сказал, что вдоль Кызыл‑Су еще можно уйти, значит, скорее всего, так оно и есть. Пока. Стало быть, надо срочно седлать коней и уходить. На заставе в Ишик‑Арте уже знают о басмачах. Всех‑то дел осталось: сжечь пост, что можно – забрать с собой, что нельзя – уничтожить. Вот только бросить пост – означает оголить границу. А через нее и так идут караваны с оружием, и проскакивают быстрые и неуловимые банды английских наемников. Командир Заставы Ишик‑Арт приказал уходить, но имеют ли они право на такое решение?

– Седлайте коней, ребята, – сказал Горенков своим бойцам. – Слышали, что Сулейман сказал? Пойдете долиной Кызыл‑Су, на заставе скажете: банды Мангитбаева и Джаныбек‑Казы объединились. Они мобилизуют дехкан. Ориентировочно у них до 500 сабель. Нужно срочно высылать сильный отряд на уничтожение противника.

– Не понял, Андрей, – боец Жуков в упор посмотрел на командира. – А ты, что, с нами не пойдешь?

– Нет. – он хотел, что бы его ответ прозвучал твердо, но голос предательски дрогнул. – Нет! Я останусь и попробую хоть не надолго задержать банды, когда они пойдут обратно. В теснине Черного ущелья можно долго сдерживать пулеметом сколько угодно людей…

– Тогда я тоже с тобой останусь, – Жуков поправил ремень. – Ты патриот, я – тоже, – он показал на партийный значок.

– И я! И я! – после секундного колебания произнесли остальные, а Гребешков добавил:

– Я хоть и не партийный, но тоже за Родину готов… – он смешался и смущенно умолк.

Горенков Внимательно оглядел свое войско. Солдаты смотрели на него, каждый по своему, но и все – похоже. Он набрал побольше воздуха в грудь:

– Спасибо! Спасибо, братцы!..

Они дали радиограмму на заставу и занялись подготовкой. Сначала пограничники сожгли документы. Потом вытащили во двор шестимесячный запас продовольствия и, набив чересседельные сумки доверху, облили остальное керосином и тоже подожгли. В вещь мешки положили патроны, навьючили на лошадь пулемет.

Сумрачно смотрели пограничники на пламя, пожирающее добро, с таким трудом доставленное в горы и на горящий пост, ставший за два долгих месяца зимовки настоящим родным кровом.

По одиночке, переехав качающийся ветхий деревянный мостик, повисший над пенистым ручьем, Горенков с бойцами начал подниматься на высокую скалу, покрытую оленьим мхом. И тут же увидели басмачей. Бандитский дозор расположился как раз возле единственной тропы. Неподалеку стоял небольшой домик старой зимовки. Обычно в бураны, в непогоду сюда забредали обогреться и обсушиться караванщики или пастухи. Сложенный из крупных валунов домик мог быть чем‑то вроде блокгауза. Именно здесь и собирался занять оборону унтер‑офицер Горенков.

– Шашки к бою! – скомандовал Горенков.

Уничтожив засаду, пограничники спешились и стали готовиться к осаде. Занесли в домик оружие и припасы, отпустили коней. Окна и дверь заложили камнями, оставив лишь узкие бойницы для стрельбы.

Место для зимовки было выбрано очень удачно: прижавшись к отвесной скале почти у самого края глубокого ущелья, она как бы запирала горную тропу, сужавшуюся в этом месте на столько, что по ней могли проехать не более десяти всадников в ряд.

На следующий день объединенные банды подошли к зимовке. Они попытались проскочить сходу, но первые же басмачи, сраженные пулями пограничников, рухнули в пропасть, и до ночи все стихло. Но лишь молодая луна поднялась над гребнем хребта, начался бой.

В зимовке никто не спал. Пограничники по очереди дежурили у окон, превращенных в амбразуры. Николай Жуков первым заметил ползущие по тропе фигуры.

– Стрелять, когда подползут на десять шагов! – приказал унтер‑офицер. – Ванников, Бердник, Гребешков, за мной!

Андрей понял, что из зимовки можно проглядеть врагов и устроил заслон на тропе.

Прикрыв дверь, четверо пограничников осторожно выбрались из дома и залегли за камнями, сжимая в руках винтовки.

Тишина была такая, что каждый боец слышал биение своего сердца. Вот где‑то в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, как Горенков выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей уронил голову, второй вскочил, но, не успев сделать и шага, свалился, – Бердников стрелял не хуже своего командира.

Тотчас открыли огонь из карабинов басмачи, притаившиеся за камнями. Под прикрытием этого огня по тропе поползли новые враги.

Трижды басмачи пытались пробраться мимо зимовки, но тщетно.

Под утро бой утих, и Горенков с бойцами вернулись в зимовку. Андрей раздал маленькому гарнизону сухари, выдал кусок сала. Ноне успели пограничники приступить к еде, как Жуков предостерегающе крикнул и тут же со стороны тропы раздался протяжный голос:

– Эй, эй урус, не стреляй! Мангитбаев говорить хочет!

Пограничники немедленно заняли позиции у окон. На тропу вышел человек в дорогом халате, с черной бородой клинышком и отекшими веками. На лаковой портупее, охватывавшей халат, висела английская офицерская кобура и богатая шашка в бархатных, покрытых золотым шитьем ножнах. Рядом с ним шел человек, не слишком похожий на киргиза, наоборот, в нём легко можно было узнать русака.

– Я – переводчик! – крикнул человек, не похожий на киргиза. – Господин Мангитбаев приглашает вашего командира на переговоры.

Горенков оглядел своих бойцов. Подумал и приказал:

– Жуков – за старшего! Держите этих субчиков на прицеле. В случае чего – огонь без предупреждения.

Затем одернул гимнастерку, проверил: легко ли ходит шашка в ножнах, и вышел наружу.

Четким шагом Андрей подошел к бандитам.

– Слушаю вас.

– Мы предлагаем вам следующее, – произнес толмач, – Вы пропускаете нас. Мы гарантируем вашу неприкосновенность и платим вам, – он на секунду задумался, – десять тысяч. Фунтов стерлингов. Золотом. Согласны?

– Нет! – резко ответил Горенков и повернулся, собираясь уходить.

– Твой – храбр джигит, – на ломанном русском заговорил сам Мангитбаев. – Твой – вера Мухаммад принимай, мой тебя бай делай. Тысяча баранов, пять жен, двадцать коней, халат свой отдавай, – курбаши широко повел рукой. Твой – сто джигитов командуй. Якши?

– Не пойдет, – Андрей усмехнулся. – Давай лучше по другому: вы сдаетесь во избежание ненужного кровопролития, а я сообщаю командованию, что вы сдались добровольно. Рядовым – свобода, командирам – самые легкие наказания. А если ни в чем особо серьезном не повинны, то тоже – свобода.

Толмач перевел слова Горенкова. Мангитбаев усмехнулся и быстро заговорил. Переводчик, по‑птичьи склонив голову на бок, внимательно выслушал речь курбаши и произнес:

– Мангитбаев говорит: ты хороший воин. Ты не предаешь свое знамя и свою веру. Таким джигитами может гордится любой полководец. Но тогда, может быть, ты согласишься обменять жизнь на жизнь? Посмотри туда, – и переводчик махнул рукой назад за скальный выступ.

Андрей посмотрел. Там в окружении басмачей стояли командир заставы Ой‑Тал поручик Сергеев, пятеро бойцов с той же заставы и старик Сулейман. Все семеро были страшно избиты, у Сулеймана на губах пузырилась алая пена.

– Мы отдаем их вам. Вы пропускаете нас. Нам нет смысла нападать на вас. – голос толмача зазвучал вкрадчиво. – Разве не ваша прямая обязанность, господин унтер‑офицер, спасти жизнь вашего командира?

В этот момент поручик Сергеев рванулся из рук басмачей и, надсаживаясь, закричал:

– Горенков, не сметь! Не сметь! Наши уже на подхо… – он не докончил. Басмачи сбили его с ног и начали избивать ногами, прикладами и ножнами шашек.

– Ну, – спросил переводчик, – каково будет Ваше решение?

Горенков скрипнул зубами.

– Приказ командира – закон для подчиненного. – сказал он. – Вы не пройдете!

Он уже уходил, когда толмач крикнул ему в спину:

– Их смерть на вашей совести, господин Горенков!..

Вечером басмачи подбросили на тропу изуродованные трупы пленных. Пограничники молчали…

…Бои шли уже девятый день. Подходили к концу патроны, заканчивалось продовольствие. Маленький гарнизон отчаянно сопротивлялся. Ни один басмач так и не прошел через тропу.

Чем жили они? Что поддерживало в них бодрость духа? Надежда на помощь? Но раз подмога не пришла сразу, значит, в других местах было еще хуже.

Могли ли они хоть на один миг задуматься о том, что бы принять предложение Мангитбаева? Нет, они сами казнили бы любого, кто для спасения жизни предложил бы пойти на подлость и изменить Отчизне.

Они не верили в чудо, каждый из них понимал, что это все, что именно здесь им и предстоит принять свой последний бой. Но разве легко смириться с неизбежностью?

На десятый день, пересчитав патроны, Горенков выяснил, что у них осталось по четыре обоймы к каждой винтовке и одна лента для пулемета. И тогда он сказал спокойно:

– Ночью патроны закончатся. Я знаю, о чем сейчас думает каждый из вас: почему бы не попытать счастья и не попробовать пробиться в горы.

Все повернулись к унтер‑офицеру. Даже невозмутимый Жуков отпрянул от амбразуры.

– Все мы, конечно, не пробьемся, – продолжал Горенков, но кто‑то, может быть, уцелеет… Но вдруг именно этих двух‑трех часов, которые мы подарим банде, не хватит нашим, чтобы перехватить эту свору?

– Мы не уйдем! – тихо сказал Ванников, и в зимовке снова все стихло.

И в этой тишине опять прозвучал хриплый голос Андрея Горенкова:

– Спасибо, солдаты! Родина не забудет нас. От лица командования я благодарю вас за верную службу.

Унтер‑офицер подошел к каждому, обнял и троекратно, по‑русски поцеловал: в правую щеку, в левую щеку и в губы.

Через три дня, настигнув банду Барбаши Мангитбаева и разгромив ее в упорном бою, русские пограничники поднялись в горы. На месте старой зимовки они обнаружили обугленные развалины. Из‑под головешек извлекли десять трупов, десять винтовок с обгорелыми прикладами и закопченный пулемет с прожженным кожухом.

Ни у одной винтовки не было затвора, пулемет оказался без замка. Их нашли позже, под обломками очага. Перед смертью Горенков и его товарищи испортили оружие, что бы оно не могло послужить басмачам.

На стальном замке пулемета было нацарапано чем‑то острым:

«Умираем, но не сдаемся! Прощай, Родина! Андрей Горенков, Семен Ванников, Николай Жуков, Иван Бердник, Петр Гребешков, Николай Кузнецов, Панас Онуфриенко, Валерий Свищевский, Петр Сутеев, Иван Одинцов».

Неподалёку насчитали почти восемьдесят басмаческих могил…