Баня в Лефортовской крепости

Действо происходит по четвергам. Просовывается в окошко голова, видна военная рубашка и погоны.

— Через 15 минут баня. Собирайтесь.

Бужу всегда спящего Мишку.

— Михаил, вставай, баня!— Доскрипев зубами последнюю трель, он с ужасом открывает глаза, лежит. Закрывает глаза.

— Баня!

Мишка — молодой бандит — живет по понятиям, тоскует о тюрьме «Матросская тишина», где он был важным человеком в камере, здесь ему тошно. Он спит до обеда. По ночам он, правда, читает. Но проспать 16 часов для него не проблема. У него статьи 222 и 209 — бандитизм, и это будет его вторая ходка. Судить его будут военным судом, так как один из его подельников — эфэсбэшник.

Мишка встает. Мы молча срываем с кроватей простыни, наволочки. Укладываем каждый в свой пакет мыло и мелкую постирушку. Аккуратный Мишка берет с собой вторую пару обуви для душа, чтобы не ступать по полу босиком. В элитарной тюрьме Лефортово, конечно, тоже можно подхватить грибок, но у нас здесь сотни полторы заключенных, а не семь тысяч, как на Матроске. Я не беру второй обуви. Даже пакет у меня появился недавно. Долгое время я ходил с одной мыльницей.

Открывают дверь. Мы уже стоим, я обычно впереди. Под левой рукой у меня постельное белье, руки за спиной, сжимаю пакет. В пакете мыло, шампунь, грязные трусы — стирать. Шаги под взглядом полудюжины персонала отеля «Лефортово», весь персонал с погонами и в форме. У ближайшей двери поворачиваемся лицом к стене, пока наш конвоир отворяет дверь и выясняет обстановку, нет ли на нашем пути зэка с конвоиром. Таковых нет.

— Проходим,— бурчит наш конвоир.

Мы проходим. У двери в баню наш конвоир звонит. Там прячут всех зэков, если какие окажутся в предбаннике, затем отворяют дверь. Ведут нас прямиком в одну из раздевалок. Раздевалка — тоже камера, есть железная дверь, глазок. Там есть деревянное возвышение — положить вещи или сесть. Крючков нет — не положено. Заботящийся о своих ногах Мишка расстилает одну из своих простыней. Раздевается.

Мишка порицает меня за поспешность.

— Куда ты всегда спешишь? На зоне тебя будут бить сокамерники. Запомни: в тюрьме торопиться некуда.

Я оправдываюсь:

— Мишель, я не умею медленно.

В этот момент обычно появляется конвоир, и Мишке приходится торопиться. Мы шагаем в душевую. По дороге я хватаю из таза казенную одноразовую мочалку, волокна пеньки сшиты кое-как в двух местах лентами. В душевой три душа, три резиновых коврика и одна лавка в углу. Температуру воды для заключенных регулируют снаружи. Одну для всех устанавливают. В железной двери — глазок.

Соседей бывает слышно редко. Когда внутри банного помещения или у дверей его вместе с солдатами стоит женщина в белом халате,— это верный знак того, что где-то банятся рядом голые зэчки. Но отель «Лефортово» задуман так, чтобы ты никого, кроме сокамерников и персонала отеля, не встречал никогда. Мишка мой второй сокамерник за три месяца. Только его и Леху я и знаю. Во вчерашней «Московской правде» сказано, что в г.Ставрополе открылся процесс над пятью жителями Карачаево-Черкессии по поводу причастности их ко взрывам в Москве. Один из них Тайкан Французов. Мой бывший сокамерник Леха, до того как его посадили со мной, закошмарил, то есть запугал Французова до того, что наутро тот написал чистосердечное признание — «чистуху».

Мы вступаем в душевую, где льет из трех душей вода. Кладем свои пакеты и начинаем быстро настирывать вещи. Я свои быстро намыливаю и в таком состоянии швыряю на лавку — пусть трусы и носки поест мылом. А сам я принимаюсь за себя — намыливаю мочалку, натираюсь, мою голову. Главное — заранее совершить хотя бы минимальную мойку, вдруг оторвут от мытья и вернут в камеру. Пока еще такого никогда не случалось, но почему-то я всегда готов к такому повороту событий. У Мишки на левой стороне груди — бледно-синий дракон. Ему выкалывали в тюрьме, потому бледный. У меня на левом предплечье — густая, темная граната «лимонка», потому что татуировщик Феллини колол мне мою на воле. После этого татуировщик наш пару раз садился. Один раз я сам, помню, объявил на партийном собрании,— скидывайтесь на дачку татуировщику! У Мишки в член вживлен шарик. На тюрьме это часто делают. У меня шарика нет. Мы моем члены, для приличия отвернувшись друг от друга. Мишке — 24 года, мне — 58, когда я ночью храплю, он говорит мне: «Эдик! Перевернись!» «На тюрьме возраста нет,— учил меня кромешник Лешка,— на тюрьме до 70 лет пацан». Так что мы моемся с Мишкой, два пацана.

Один раз, когда мы входили, Мишка шел впереди, в душ, веселый солдат банщик кинул Мишке: «Ты что же веник-то не берешь! Вон «профессор» веник подхватил»,— из чего я понял, что получил уже от персонала кликуху «профессор».

Когда персонал торопится, тот же солдат может появиться, отворив двери, уже через четверть часа: «Идем, ребята?» Мишка обычно бубнит что-нибудь уклончивое, и солдат захлопывает дверь и появляется вновь попозже. Иногда вода слишком горячая или слишком холодная, и тогда, выждав (может быть, это сделают другие, вода-то ведь на всех одна), мы начинаем стучать: «Командир! Кипяток идет!», «Старшой!» Если могут, они прибавляют температуры. Обычно могут.

Выходим. Вытираемся. В камере-раздевалке на белом кафеле — зеленые узоры. Я заметил, что две сложенные вместе плитки образуют букву Ф. «Фашизм» или «фашист», думаю я. Мишка опять предлагает мне не торопиться. Появляется солдат: «Белье?» «Два полных комплекта»,— отвечает или Мишка, или я. «Наволочки?» «Большую и среднюю». Потом мы сидим и ждем. Ругается одинокий богохульник, судя по тембру голоса — старый зэк. Шлепают шлепанцами, как только умеют шлепать женщины — невидимые зэчки. Звонок. Смеются солдаты. Банные будни Лефортовской крепости. Выходим. Каждый бросает свое полотенце в кучу грязных полотенец, наволочку — в кучу грязных наволочек, простыни — в кучу грязных простынь. Один из нас получает в левую руку чистое белье. Руки назад, шагаем в обратном порядке. Ключи, стук. Мы у себя в камере.

— Опять ты летел как безумный? Куда ты торопишься?— говорит Мишка.

— На зоне я не буду ходить первым,— говорю я Мишке,— я буду становиться в середину.

Дождь

Москва / Дождь

Очаровательную дощечку Наташу я подобрал в Госдуме. Стоял там в коридоре у входа в зал заседаний комитета по геополитике. Мимо, волоча ноги, рахитиком, вся манерная, в вельветовых брюках шла Наташка. Шла подслушивая, шла с таким желанием присоединиться к нам, что просто невозможно было ее не остановить.

— Что делают дети в Госдуме?— спросил я ее.

— Дети работают,— ответила она.

И она пошла с нами в наполненную цветами столовую Госдумы. И пила водку и шампанское, и нагло глядела на меня, как будто хотела меня съесть. По-моему, она родилась в 1979 году. Наташка работала в аптеке Леши Митрофанова, туда ее устроил папа-дантист. Получала она копейки, платил ей из своего кармана сам Митрофанов, но зато ежедневно видела знаменитых людей. У Наташки были изумительные черные глаза, вечное очарование ребенка, узкие плечики, полностью отсутствовала грудь. Она была вызывающе манерной, с широким носиком и пухлым ртом-цветком. Она на глазах росла и, начав с того, что была ниже меня, последний раз приехала ко мне домой с наркоманом-приятелем уже выше меня. Ее физиономия балансировала на грани очарования и уродства. Она одновременно напоминала и неандертальского мальчика (работы профессора Герасимова, из школьного учебника), и декадентский персонаж — девочку полусвета, а то и обиженного ребенка. Есть фотография, сделанная в ночном клубе «Титаник» — там очень красивый, полуседой я с измученным лицом и обиженная мною (она много пила в ту ночь, я на нее накричал!) девочка Наташа. Красивая пара. У Наташи была отличная холодная мраморная попа, она в некоторой степени компенсировала отсутствие сисек. Но, к несчастью, у нее был брат-гинеколог. Брат так запугал сестру инфекциями, что ее секс граничил с паникой.

Впрочем, вначале мы просто свалились друг на друга в моем туалете в сентябре 1997 года. И у нас лихорадочно пошел развиваться отличный, красивый, развратный роман. Она была модная, экстравагантно одевавшаяся вертлявая девчонка. Говорила смешные и похабные вещи, была наблюдательна, высмеивала и презирала депутатов, мне с ней было весело. На улицах на нас оглядывались. Но в конце ноября вернулась Лиза, очевидно прогорев в любви. Пришла, поставила наш диск Эдит Пиаф, села ко мне на колени. И как результат — я оттолкнул девушку Наташку. Подло. Она пыталась покончить с собой, отравилась, похудела на десять кило, с ней всю зиму кто-то должен был находиться в комнате, одну ее не оставляли, ей было 18 лет, что вы хотите, в этом возрасте очень больно. В конце марта Лиза подло оттолкнула меня.

Я не мог заниматься только их сиськами и письками. У меня на плечах был груз партии. Приезжая к Лизе, в квартиру, зависшую над Олимпийским, рядом с этой мрачной тарелкой над мечетью, я брал с собой работу. Она вставала поздно, я вставал рано и, разложив перед собой почту, ее доставляли из штаба мальчишки, до боли в пальцах писал — занимался партстроительством. Бывало по 12 или 15 писем в день. Я вылавливал человеков в море человеческом, во всех 89 регионах, далеких и близких. В середине дня приезжал охранник, мы отправлялись в штаб, по делам в городе, ко мне, если у меня были назначены встречи. Я не всегда возвращался в квартиру на Олимпийском — караулить Лизочку. Когда наконец возвращался, то находил в холодильнике остатки дорогой пахучей еды, множество пустых бутылок из-под сухого вина, которое она любила, и бутылки из-под коньяка, который она не выносила.

— Кто у тебя был, Лиза?

— Знакомые заезжали — отвечала она. Все ее знакомые любили дорогую рыбу и коньяк. Не мог же я ее охранять дни и ночи — от налета знакомых. При мне они не появлялись.

Дощечка опять стала встречаться со мной в апреле, ее ломало. Я поверил в ее рассказ о страданиях, пережитых ею. Врать ей резона не было. Женщины склонны скорее скрывать свои страдания по мужику.

«А вдруг ты меня опять кинешь, Лимонов?» — спрашивала она, подозрительно взирая на меня. «Мать говорит: «Он тебя опять кинет»». У меня хрупкая психика, что бы ты там ни фантазировал себе о железной Наташе. Второй раз не выдержу.

Однажды мы пошли с ней гулять, и начался дождь. Черные волосы свои она красиво покрасила синим кое-где, перьями. На ней были на железном каблуке даже не туфли, но ходули, лакированный модный коротенький плащик, большой зонт. Экзотическое существо, правда малодуховное, но зато очень броское. Мы зашли в писчебумажный магазин на Тверской, где она стала выбирать для своей работы в Госдуме тетради, ручки, обложки для фанов. У нее был отличный экстравагантный вкус. Пальцы с синим лаком на ногтях быстро расправлялись с предметами, оглаживали их, щупали, швыряли, забраковав. Потом я проводил ее к Госдуме. Там меня ждал мой охранник Костян. Он не одобрял моих одиноких прогулок с девушками.

Наташка взялась печатать для меня мою книгу «Анатомия героя», правда с ошибками и не очень внимательно. А позднее текст книги кто-то стер из компьютера в Госдуме. Мой ненавистник из аппарата ЛДПР, я полагаю. Или сама Наташка, в ярости. А вспышки у нее бывали.

Однажды летом 1998 года она позвонила мне, начав с «ебаный в рот». Дальше следовали невнятные утверждения, что она убьет меня на хуй, что я блядь, совсем блядь… потом она расплакалась и сказала, что ей надо немедленно увидеться со мной. Немедленно, через час. Я сказал, что еду в штаб. После угроз и запугиваний я согласился с ней встретиться на Комсомольском проспекте рядом с метро «Парк культуры» у книжного магазина под аркой. Костя Локотков сопровождал меня туда, обеспокоенный. Я, по правде говоря, тоже. Я воспринял всерьез ее угрозу «убью на хуй», потому что ранее она мне не угрожала. Я представлял, что у книжного магазина Наташка застрелит меня, и нашел, что быть застреленным у книжного магазина пошло. Но юной Наташке — нормально.

Мы увидели ее бегущей по проспекту. Она была одета в семгового цвета серебристые в обтяжку брюки и крошечную тишотку с фиолетовым сердцем на ней. Сзади бежали девка и парень. Наташка пробежала мимо нас в сторону Парка культуры. Мы с Костяном остались на месте. Прошло десять минут, двадцать… Пошел дождь. Мы стояли под аркой, ведущей во двор. Пришла Наташка. Сказала, что все обдумала. Что хочет жить со мной и переедет ко мне завтра. Она обильно жестикулировала и объясняла мне, как она меня любит, что убила бы на хуй. Идущие по своим делам обыватели вряд ли понимали, что происходит. Они, возможно, думали, что под дождем проститутка уговаривает сутенера. Рядом стоит мрачный бандит (Костян) и выжидает, глядя на пару. Потому обыватели обходили нас так широко, как могли.

Дождь полил как из ведра. Наташка села в серебристый, под цвет ее штанов автомобиль, где уже сидели увиденные нами парень и девка, и уехала. Она явно была не в себе.

Завтра она ко мне не переехала. Она напилась и потерялась.

Арык