Глава двадцать пятая. Инициатива наказуема
Спецоперация
«Не думай о секундах свысока», — требовало радио голосом Кобзона.
Николаев и без подсказки патриотического баритона понимал — времени в обрез. Но, памятуя о второй части строфы из песни, той, где пули свистят у виска, решил не рисковать. Эту привилегию он решил оставить Лешке Парамонову. Если тот счел нужным рассматривать командировку в Калининград как боевое задание, то зачем человека в этом разубеждать? Лишь бы работал.
Судя по кратким докладам — звонил Парамонов раз в день — работалось Лешке вдали от начальства легко и весело. По личным негласным каналам Николаев получил информацию, что со здоровьем у друга все нормально, в смысле — запой от пьянящего воздуха свободы не наблюдается.
Список, что оставил ему Парамонов, Николаев в лучших чекистских традициях сжег в пепельнице, а пепел спустил в унитаз. Правда, предварительно запомнил. Никакого желания инициативно выходить на контакт с теми, кто, со слов Парамонова, курирует специалистов узкого профиля, прошедших подготовку по линии ГРУ и КГБ, не было. И не могло быть. До сего дня, даже в самые мрачные периоды карьеры, Николаев не замечал у себя склонности к суициду.
Долгий опыт конторского житья подсказывал ему более безопасный и тем не менее гарантированно успешный путь. Николаев знал, какую слабость питает начальство к простым, ярким и перспективным идеям, В чем тут секрет, догадаться сложно; то ли дело в природном скудоумии руководства, по определению не способного самостоятельно придумать нечто оригинальное, то ли в потаенном зуде к переменам, как форме бюрократического самовыражения, но хорошо отработанная и грамотно доложенная идея производила на руководство магическое действие, как пляска шамана на дебильных соплеменников. В этом Николаев имел шанс убедиться.
В одном перестроечном году, когда уже стало ясно, что по-старому жить не дадут, а как жить по-новому, не знает никто, Николаева посетила гениальная идея. Тогда, как и сейчас, обстановка в управлении была кризисной. Архивные агенты и бывшие подопечные Пятого управления шельмовали родной КГБ во всех газетенках. А чекисты только прядали ушами, как пес, которому газетой шлепают по морде, а команды «фас» не дают. Чтобы снизить накал оплевательства, переименовались в Управление по защите конституционного строя. Не помогло. Быстро выяснилось, что плюют в морду, а не на вывеску.
Генсек лишь разводил руками и требовал перестраиваться, что в переводе на нормальный язык означало: либо придумайте, чем заняться, либо ищите новую работу. На вольные хлеба в то время опера не стремились. Кто дожидался пенсии, кто — команды «фас». На площадях бурлили митинги, кооператоры зарабатывали первые миллионы, бандиты учились работать утюгом и с калькулятором, партийцы прятали золото, а двуликий Гдлян-Иванов обещал посадить все Политбюро. Человеческий океан на одной шестой части суши бурлил и клокотал, а Большой дом на Лубянке, как айсберг в этом океане, ждал, куда вынесет.
Николаев крепко задумался. Майор — это звучит гордо, когда служишь. В народном хозяйстве отставной майор выглядит придурком, травмированным на всю жизнь уставом и секретными приказами. Да и куда идти? Не в музей же, где даже последняя уборщица за глаза называет тебя «искусствоведом в штатском». И тут как раз кстати подвернулась командировка. Везли из Твери в Москву десять листов графики в дар Германии от частного коллекционера. В соседнем купе дремали здоровяки из «Альфы», той, что скоро прославилась на весь мир отказом выполнить приказ. Но Николаев, естественно, этого знать не мог. Зато отлично представлял, что его ждет в Москве. Полный служебный тупик. И от безнадежности и вагонной тоски его озарило. Идея! Простая и эффективная, как все, рожденное от отчаяния.
Начальство, контуженное демократизацией, пребывало в прострации, и ничего лучше, чем приказ о правильном понимании оперсоставом очередной клеветнической статейки в «Огоньке» или репортажа «Взгляда», придумать не могло. И пришлось Николаеву всю подготовительную работу взвалить на себя. Никогда раньше ему так легко не писалось, слова сами собой рождались в голове и ложились на бумагу, как солдаты на огневой рубеж, дружно и решительно. Как учил классик, в докладной записке словам было свободно, мыслям тесно, но их полет открывал невиданный оперативный простор.
Николаев обобщил данные по контрабанде культурных ценностей и динамику цен на них на международном рынке. Нарисовал мрачный прогноз грядущего открытия границ и свободного перемещения через них безнадзорных граждан. Привел душераздирающие факты поборов распоясавшихся бандюков с мирных археологических экспедиций. Осмелев — тогда уже было можно ссылаться на буржуазный передовой опыт — привел историческую справку о действиях зондергрупп СС на оккупированных территориях: в спецкоманды, подчиненные непосредственно штабу групп армий, входили лучшие искусствоведы Германии. Таким образом, Николаев подводил к смелой и крамольной идее создать спецназ Пятого управления для защиты остатков культурного достояния смертельно больной родины.
По Николаеву, процесс следовало организовать по-немецки четко, педантично и устрашающе. В заранее разведанный район раскопок выдвигалась поисковая экспедиция из археологов, получивших допуск к секретной работе. Так как хлипкие интеллигенты ни за себя, ни за родину постоять не могут, им придавалась в качестве усиления группа спецназа. Рексов следовало обучить всем премудростям рукопашного и прочего боя и дать азы обращения с хрупкими предметами, представляющими значительный культурный и научный интерес. Пока «археологи» в пятнистом камуфляже огнем, прикладами и кулаками будут отгонять местную братву от раскопок, «искусствоведы в штатском» займутся оперативным противодействием западным коллекционерам и отечественным мафиози. Откопав что бог послал и грамотно упаковав находки, экспедиция тайно сворачивает лагерь и скрытно убывает в район постоянной дислокации. Марш колонны осуществляется по всем требованиям боевого устава и соответствующих руководящих приказов председателя КГБ.
Докладная Николаева произвела фурор. Все гениальное обманчиво просто. Но таково свойство идеи: озарив одну голову, она по цепочке устраивает иллюминацию во многих. Любомудрое начальство рассмотрело между строк докладной даже то, чего там не было. Перспективы, действительно, открывались великие. Сам того не ведая, Николаев решил главную на тот день проблему.
Демократы, почувствовав, что заигрались, стали считать комитетские штыки. Пугали сами себя и остальной народ «Альфой», «Каскадом» и дивизией Дзержинского. Округлив глаза, требовали назвать точное количество оперов. У страха, как известно, глаза велики. А начальство каждый день сталкивалось в коридоре с операми и могло на глазок прикинуть боевые качества личного состава. Не то что в серьезных уличных боях, а даже в обычной драке большинству грош цена. А спецназ… Словечко это уже давно ласкало слух и ублажало язык руководства. Как известно, сколько ни повторяй «халва», слаще не станет. Гениальность идеи Николаева и заключалась в том, что позволяла развернуть целую дивизию спецназа. И не придерешься — все для блага родины и ради сохранения ее культурного наследия. Вон у нас сколько музеев-развалюх в провинции и раскопок безнадзорных по всей стране, а как распоясался бандитский элемент, всем известно.
На Николаева снизошла начальственная благодать — и будто крылья выросли. Он вдруг понял, ради чего ломали жизни и сжигали себя его поднадзорные из творческих союзов. Ради этого мига всеобщего признания, восхищения и, черт возьми, зависти коллег можно пойти на все, сжечь себя и изломать жизнь окружающим.
Как известно, зондергруппы Пятого управления так и не были созданы. Не успели. Под холодным августовским дождем вырвали с постамента Феликса, как зуб дракона. И все умерло само собой.
Память осталась. Если ты хоть раз испытал пьянящий миг победы и в черный день, когда все идет наперекосяк, сумеешь вспомнить о нем, то кровь вновь закипает и грудь распирает от необузданной силы. И из обложенного со всех сторон неудачника ты превращаешься в воина, который поднимается с колен, чтобы победить.
Николаев три дня еле сдерживался, так разбередил себя воспоминаниями. Опыт научил осторожности. Прежде всего требовалось отшлифовать идею. Точно вычислить адресатов, в чьи головы ее внедрить. Выяснить их настроение и готовность воспринять новое. Учесть гложущие их проблемы и внести нужные коррективы в докладную. Организовать встречу с Климовичем, и желательно в неформальной обстановке. Заранее отрепетировать ее сценарий и приготовиться импровизировать, подлаживаясь под реакцию.
Операция, схема которой вспыхнула в изнуренном тягостными мыслями мозгу Николаева, вполне могла стать классической, как знаменитый «Монастырь».[52] Он даже, ничтоже сумняшеся, придумал ей схожее название — «Мечеть». Обвинения в плагиате Николаев не опасался. В ремесле контрразведки новое придумать сложно.
Профессора Арсеньева и его внука следовало надежно сломать и взять под плотный контроль. От них по цепочке прибрать к рукам всю сеть. Нашпиговать ее своими людьми. Кого-то перевербовать, кого-то пустить в расход. Обеспечить «неучтенкой» из спецхрана. И играть, играть, играть! А когда придет верховное повеление, прихлопнуть всех разом. Громкий процесс над пособниками исламского терроризма и расхитителями культурного достояния — за такое орден Суворова, конечно, не дадут, Николаев знал меру амбиций, но отблагодарят непременно, в этом можно не сомневаться.
Как не сомневался Николаев и в том, что Климович в ногах будет валяться, лишь бы заполучить операцию в свою контору. В наше время, когда все куплено, поделено и надежно застраховано, не так много мест осталось, где бы можно было развернуться во всю ширь и мощь ФСБ. А то, что Арсеньев с Максимовым могли оказаться не при делах, Николаева нисколько не беспокоило. Допустим, невиновны, допустим, померещилось. Но как объекты активной игры вполне сгодятся. И никто спрашивать их не станет.
Николаев захлопнул сейф. Взял со стола листок, на котором каракулями-тайнописью набрасывал основные тезисы докладной. Постоял в нерешительности, раздумывая, как поступить: сунуть в бумагорезку или взять с собой на встречу, чтобы потом такой же тайнописью набросать конспект беседы, сверяя по пунктам, что удалось вложить в голову контрагента, а что пришлось опустить.
В дверь постучали, и Николаев спешно сунул листок в карман.
— Да!
В кабинет вошел Коля Заварзин.
Коля третий день ходил на работу в новом костюме, на лице играл комсомольский румянец, а в глазах полыхали пионерские костры. Хоть бери и снимай на предвыборный плакат молодежной фракции «Единства». Парня Николаев все-таки подключил к делу профессора Арсеньева, мысленно загадав, что если Коля не напортачит, то его рейтинг кандидата на переход вслед за шефом в УРПО возрастет сразу на десяток процентов. Обласканный высоким доверием, Заварзин старался вовсю.
— Рабочий день, между прочим… — Николаев постучал пальцем по циферблату. — Где тебя черти раньше носили?
— Разрабатывал ближайшее окружение профессора Арсеньева, — бодро отрапортовал Заварзин.
На этой фразе подчиненного Николаев поморщился, как маэстро, уловивший фальшивую ноту в оркестре. Лешка Парамонов гундел и мотал нервы, как шотландская волынка, но это выглядело куда естественней, чем оптимизм Заварзина.
— Чего? Коля, не зарывайся! — осадил его Николаев. — Ты еще на горшок ходил, а КГБ прокопал вокруг Арсеньева на три метра под землю. Вот молодежь… Думаете, что до вас агентурные сообщения на папирусе писали?
— Извините, Юрий Николаевич, не так выразился, — смутился Заварзин.
— Ладно, продолжай, — смилостивился Николаев. — Только воду не лей, самую суть давай. Мне некогда.
Он демонстративно снял со спинки кресла пиджак. Заварзин сверился с записями в блокноте.
— В семнадцать часов в своем адресе появился Максимов.
— Вот как? — Николаев присел на угол стола. — Сведения точные?
— Указаний обложить адрес «наружкой» вы не давали, — вскользь упомянул Заварзин. — Но я через райотдел подключил агента установки. Пенсионер, делать ему нечего, весь день торчит у окна. А окна аккурат на дом Максимова выходят.
— Умница, Коля. Возьми с полки пирожок.
Заварзин спрятал польщенную улыбку.
— Ровно в семнадцать в адресе обнаружились признаки жизни: поднялись жалюзи, включили свет… Я сделал проверочный звонок. Три дня работал автоответчик, а тут трубку поднял Максимов.
— Откуда знаешь?
— Он представился.
— Второй раз трубку сняла девушка. Предполагаю, Карина Дымова.
Николаев машинально потянулся за сигаретами, но, опомнившись, вынул руку из кармана. Времени на детальный разговор не оставалось, а в московских пробках накуриться можно до одури.
— Я по собственной инициативе «пробил» все международные аэропорты, — не унимался Заварзин. — В списках пассажиров Максимов и Дымова не значатся. Конечно, могли вернуться и другим видом транспорта, но улетали-то самолетом. Подозрительно, правда?
— Допустим. Что еще?
Коля Заварзин немного замялся.
— Юрий Николаевич, я набросал план оперативных мероприятий по Максимову. Так, предварительные наброски. По собственной инициативе. — Он выжидающе посмотрел на шефа, как смотрят на небо в надежде угадать завтрашнюю погоду. — Если вы не против, может, посмотрите? Так сказать, с позиций руководителя.
Николаев с ног до головы осмотрел подчиненного. Надолго задержался на излучающем оптимизм лице.
— Коля, все забываю спросить, у тебя спортивный разряд есть?
Заварзин захлопал глазами, явно не ожидал такого вопроса.
— Первый разряд по пулевой стрельбе. И кандидат по легкой атлетике. Но это еще в школе…
— Надеюсь, не по прыжкам с шестом?
— Нет, что вы! По бегу на средние дистанции.
— Ты смотри, какие кадры у меня! М-да, бег и стрельба — то, что вояке и требуется, — задумчиво протянул Николаев. — А планчик я твой завтра посмотрю. И не потому что некогда. А потому что утро вечера мудренее.
Он под локоть провел Заварзина к дверям. Неожиданно Коля затормозил на самом пороге.
— Юрий Андреевич, мы же заявку на «наружку» за Максимовым не подавали. Как же быть?
— Никуда он до утра не денется. — Николаев уже уяснил, Коля упреждает его на ход, труда не составило догадаться, куда он сейчас клонит. — И не вздумай по собственной инициативе всю ночь куковать под его окнами! Инициативу я ценю, но в разумных пределах.
— Учту, Юрий Андреевич.
— Короче, спать иди, молодой. Ты мне завтра понадобишься.
— Можно я немного задержусь? Хочу план опермероприятий подшлифовать.
— Валяй, но завтра чтобы был, как огурчик!
Николаев запер дверь, налепил пластилиновую печатку.
Проводил взглядом удаляющуюся по коридору фигуру Заварзина. Парень возвращался в «Шанхай».
«Поди разберись, который лучше: тот, что из-под палки работает, или этот, что подметки на лету режет», — подумал он.
Решил, что в пробке, в которую неминуемо попадет на Карамышевской набережной, времени хватит обдумать все: и как жить дальше, и с кем работать.
Радиокомментаторы захлебывались, живописуя ужасы дефолта, а между тем машин в Москве меньше не стало. Железный поток стекал по Китайгородскому проезду, выползал на набережную и там замирал, как остываюшая лава. Водители дрались за каждый сантиметр дорожного полотна. Гаишников, как водится, корова языком слизнула. И каждый выбирался из этой передряги как мог.
Николаев не дал себе заразиться общим автопсихозом, торопиться причин не было. Официально клуб открывался в шесть вечера, но раньше семи нужные люди в нем не появлялись.
Клубами в Москве уже никого не удивить. Конечно, не стоит считать настоящим клубом подвальную забегаловку только из-за того, что работает до утра. Притоны сексуальных меньшинств, несмотря на всю претенциозность, тоже язык не повернется назвать клубом. Клуб со времен королевы Виктории — место для приятного и приватного времяпрепровождения элиты. Но клубов пооткрывали на каждом углу, вгрохав бездну денег в интерьеры и секьюрити, элиты на всех не хватило. Поэтому возник неологизм «клубиться» — кочевать из клуба в клуб, себя демонстрируя и затмевая других. Броуновское движение элитных молекул создавало видимость «светской жизни» в крестьянско-пролетарской стране.
Среди калашного ряда лавок тщеславия особняком стояли настоящие клубы, доступ в которые был не менее строго ограничен, чем в масонские ложи. Ни солидный счет в швейцарском банке, ни родственные отношения с членом правительства, ни старая дружба с членом Семьи не открывала вожделенные двери. Эти клубы создавались своими для своих, и лишь принадлежащий к братству, спаянному служением общему делу и скрепленному общими тайнами, мог рассчитывать на членскую карточку. Но и ее удостаивался не каждый. Мало ли с кем сведет служебная необходимость? Формальной принадлежности к узкому профессиональному мирку мало. Надо быть кастой в этом мирке.
Карточка клуба ветеранов Пятого управления у Николаева была. И эту белую книжечку с золотым тиснением он берег не меньше, чем служебное удостоверение. Кстати, сколько ни выспрашивал, так и не узнал, кто же из мудрых отцов-основателей клуба предложил белые корочки. Тонко и символично. С намеком и вызовом. В стране, где с мазохистской страстью впадают в транс при виде красно-кровавых корочек удостоверений, подлинная элита одним видом клубного пропуска демонстрировала, что стоит выше крови и грязи. Золото на белом — цвет брахманов. Касты каст.
Николаев внутренне собрался, изобразил на лице добродушную усталость и распахнул ничем не примечательную дверь.
Сразу же последовала приевшаяся процедура предъявления удостоверения и сверки личности с фотографией. И сам Николаев, и швейцар в сером пиджаке с лицом прапорщика понимали, что все это пустая формальность, но церемониал входа под своды клуба избранных исполнили с полагающейся сдержанной торжественностью.
Внутренние покои клуба ничего особенного из себя не представляли. Словно все заранее согласились, что не место красит человека. А люди здесь собирались не последние. Ветераны, действующий резерв или штатные сотрудники, как Николаев. Люди разных возрастов, званий и служебного положения. Маразматиков, алкоголиков и неудачников не наблюдалось. Только состоявшиеся и крепко стоящие на ногах. Сильные, жесткие и властные. И только тем интересные и полезные друг другу. Многих перестроечное лихолетье перетасовало, разбросав по банкам, концернам, благотворительным фондам, инспекциям и управлениям. Умение ладить с людьми, манипулировать и брать за горло, отшлифованное за годы службы в родном Пятом главке, всегда было и останется в цене. Как оказались капиталом более ценным, чем презренные зеленые фантики, связи этих людей. Не их вина, что пришлось этот капитал приватизировать (детей кормить же надо), но честь и хвала им за то, что, решив личные проблемы, решились сложить капитал в казну братства. И никто об этом не пожалел. Из своих, естественно.
Клуб и создавался для того, чтобы в неформальной, отнюдь не в нуворишеской обстановке, тихо и без суеты, по-братски решать проблемы. Здесь можно было легко отмазать свой банк от налоговой проверки, со смешком сдать компромат на конкурента, многозначительным покрякиванием предупредить собрата, что шеф его фонда зарвался и заворовался окончательно. Нет, служебных и коммерческих тайн здесь не выбалтывали. Какие тайны между своими! Здесь привычно плели интриги и мастерски выстраивали оперативные многоходовки. И все потому, что члены клуба относились к своим работодателям с презрительной снисходительностью. Уж они-то знали, что рано или поздно всех пересажают. Не бывало такого на Руси, чтобы не стреляли или не сажали.
Темами вечера сегодня были, конечно же, дефолт и скорая женитьба одного из членов клуба. Николаев переходил от группки к группке и ревниво следил за перемещениями счастливого жениха. Возраста они были одного, немного за сорок. Только сразу бросалась в глаза агрессивная поджарость и энергичность собрата. И выглядел он куда моложе, этого Николаев не признать не мог. И еще была в нем хищность и азартность молодого волка, уже окрепшего и только входящего во вкус охоты.
«Да, бабам такие нравятся», — обреченно заключил Николаев. Больше всего его задело то, что женился собрат вторым браком, наплевав на вековые нормы чекистского семейного кодекса.
Жених, как он уже узнал, вцепился в тонкорунную овечку Правда, произошло это по обоюдному согласию. Невеста была не овцой безмозглой из генеральской овчарни, а самой настоящей бизнес-леди европейского качества, Избранница владела холдингом «Росфарм» и просто купалась в дорогих ароматах и деньгах. Дамы, пусть и трижды эмансипированные, порой так нуждаются в мужской защите. И у кого из них не дрогнет сердце при виде моложавого супермена, что равно ладен и элегантен в пятнистом камуфляже и в костюме от Армани. Суженый первое время просто «крышевал» холдинг, пользуясь тем, что командовал одним из самых боеспособных подразделений ФСБ. Очевидно, тесные финансовые отношения, как водится, вскоре переросли в дружбу, а от нее лишь шаг до большой любви. Под ударом дефолта «Росфарм» выбросил белый флаг, а дама, не устояв перед обаянием рыцаря-защитника, заказала у Юдашкина белое платье. Все прочили огромные перспективы чекистско-парфюмерному холдингу и желали новобрачным многие лета тихого семейного счастья.
Николаев мог бы не обращать внимания на жениха, разгуливающего по клубу с видом именинника. Но следом за шефом семенил Климович, ради которого Николаев и приехал в клуб. Возможность пересечься никак не представлялась, хотя Николаев делал все возможное, чтобы оказаться на пути у Климовича. Но тот всякий раз неуловимым маневром менял направление движения, ускользая от встречи.
Наконец Николаеву удалось зайти с тыла и шепнуть в ухо удаляющегося Климовича:
— Костя, есть разговор.
Климович оглянулся на ходу.
— А это ты, Юра. Привет! Сам видишь… — Он скорчил гримасу, тыча пальцем в спину шефа, слишком энергичного, чтобы устоять на одном месте дольше минуты. — Давай там. Через пяток минут.
Николаев поплелся в угол, на который ему указал Климович.
Встал под разлапистой пальмой. Закурил. Мысленно перепроверил план беседы. Решил скорректировать и отбросить вводную часть, кто же знал, что все так неудачно сложится. Начать следовало с ударной фразы, чтобы намертво пригвоздить к полу вьюна Климовича. Хотя бы на две минуты. А потом, Николаев был уверен, сам не отойдет. А бог даст, и жениха кликнет.
«Исламский терроризм», — фраза сама собой родилась в мозгу.
Николаев сходу оценил ее клинковую остроту и совершенство. Коротко, жестко и прямо в цель. Как удар кинжалом.
Плечи сами собой расправились, пропал внутренний зажим, и Николаев стал ждать, как ждет актер своего выхода, когда роль вызубрена, а внутри — кураж.
Сбоку от него два представительного вида пожилых джентльмена, похохатывая, сплетничали о похождениях гуру Аум Синрикё в России. Николаев невольно навострил уши. Со слов ветеранов получалось, что патлатого мессию ободрали как липку, за его счет лишний раз проверили население на внушаемость, прочесали технарей, от нищеты сдвинувшихся на мистике, на предмет вербовки, отработали на бесплатном живом материале кое-какие засекреченные методики, да и выслали гуру устраивать Конец света в Японию. Зачем нам импортный апокалипсис, когда мы сами с усами? Все были довольны, кроме японцев, конечно. Но им ясно дали понять: не надо требовать назад Курилы, не будет и Конца света.
Время от времени «старики» бросали на Николаева многозначительные взгляды. К себе не подзывали, но на дистанции преподать урок мастерства не отказывались. «Учись, молодой, пока мы живы», — всем. своим видом говорили они.
Климович возник неожиданно, вынырнув из-за плотной группы завсегдатаев клуба. К неудовольствию Николаева, он тащил на буксире кряжистого мужичка-боровичка с красным заветренным лицом. Двубортный костюм облегал его плотную приземистую фигуру, удачно скрывая тугой начальственный живот, но ничего не мог поделать с провинциальностью, что против воли проступает в каждом вновь прибывшем в первопрестольную.
— Игнат Петрович, знакомьтесь, Юрий Николаев, мой друг. Юра — это товарищ Черкасов.
— Очень приятно.
Николаев, вымученно улыбнувшись, протянул руку. Рукопожатие у Черкасова было по-мужицки крепким. Вопреки простецкой внешности, глаза выдавали человека умного и жесткого.
— Костя, пошептаться надо, — закинул удочку Николаев.
— Обязательно пошепчемся. Только чуть позже. — Климович крутил головой, как радаром, отслеживая передвижения своего шефа. — Ты пока побеседуй с Игнатом Петровичем. Может, он чем поможет. Как считаете, Игнат Петрович, поможем хорошему человеку?
— Ежели хороший, то почему бы и нет. — Черкасов крякнул в кулак. От чего вокруг расползлось облачко свежевыпитого коньяка.
«Сука ты, Климович, — мысленно выругался Николаев, натянуто улыбаясь. — Подогнал, блин, родственничка из Мухосранска».
— Игнат Петрович только что получил назначение в Центр антитеррора. Будет моим куратором. Так что прошу любить и жаловать.
Сбросив информацию, Климович счел возможным удалиться. Ввинтился в толпу и пропал.
— А вы, Юрий, в каком звании пребываете? — первым нарушил паузу Черкасов.
— Полковник, начальник отдела в «пятом» департаменте, — ответил Николаев.
— Ну, значит, есть куда расти, — добродушно усмехнулся Черкасов. — Вот я уже потолок головой чувствую. Взяли старика консультантом в Центр, и слава богу. На самом излете карьеры, но в Москву пробился. Сам-то я, не смейтесь, контр-адмирал. По «третьей» линии служил. М-да.
— А вы к нам откуда, если не секрет? — светским тоном поинтересовался Николаев.
— Из Калининграда. Командовал там военной контрразведкой.
Николаев всегда гордился своей выдержкой и был уверен, что ничего большего, чем вежливый интерес, его лицо не выразило. А внутри все обмерло. Гад Климович, еще надо разбираться, намеренно или нет подвел к нему бывшего шефа калининградского особиста, которого нашли с прострелянной головой в каком-то котловане. Ничего подозрительного в этом якобы случайном знакомстве нет, если бы не Лешка Парамонов, что сейчас геройствует в Калининграде, пытаясь связать смерть особиста с визитом в город Максима Максимова.
Черкасов достал сигарету. Николаев услужливо поднес зажигалку. С удовлетворением отметил, что руки не дрожат больше обычного.
— А я пару раз бывал в Калининграде, — подхватил беседу Николаев. — Давно, еще до девяносто первого года. Искали Янтарную комнату.
Легким смешком он дал понять, с какой иронией он относится к ее поискам.
Черкасов кивнул с видом посвященного. Заложил руку за спину, отчего еще больше выступил боярский живот.
— А последние новости о ней не слышали? — спросил он. Глазки при этом хитро заблестели.
— Нет. От этой проблемы отошел давно.
— И слава богу, — подхватил Черкасов. — Недавно Филипп Реми такое учудил, что теперь все, кто Янтарной комнатой занимался, как оплеванные ходят.
Черкасов не стал уточнять, что за кадр этот Реми. Любой, имевший доступ к литерному делу «Янтарная комната», обязан был знать основных фигурантов.
Реми, владелец частной телекомпании в Гамбурге, возник, как черт из табакерки, в конце восьмидесятых. И с бесовской наглостью стал путаться у всех под ногами, ерничать и давать дурацкие советы. На Янтарной комнате все пытались подзаработать, но лучше всего это получилось у Реми. Он снарядил несколько экспедиций, оговорив эксклюзивное право на съемки, и гонял сенсационные фильмы на своем телеканале.
Черкасов поискал глазами пепельницу, не найдя, стряхнул столбик пепла в кадку с пальмой.
— Паршивец обдурил всех, — продолжил Черкасов. — Слил в полицию информацию, что одна преступная группа готова продать эмиссарам боливийских наркобаронов Янтарную комнату Да, да, все четыре панно и прочую мелочь. Само собой, полиция встала на уши, перевернула вверх дном весь Гамбург и вычислила и продавцов и покупателя. Брать решили на передаче, чтобы эффектней смотрелось. Получилось, как в кино. Но настоящее кино вышло позже. Захваченный фургончик с ящиками перегнали к полицейскому управлению, где шеф полиции уже собрал пресс-конференцию. И тут вылез этот Реми и всю малину… Сам понимаешь. Оказалось, что он заранее изготовил пластмассовые копии панно и нанял актеров изображать гангстеров. Короче, выставил всех дураками. Соль в том, что никто не усомнился, что комната цела. Хотя по самым оптимистичным версиям пролежала в земле пятьдесят лет. — Черкасов придвинулся ближе, понизил голос. — А мы-то знаем, что сгорела она. Но и ты вначале клюнул. Признайся, я же видел, как у тебя лицо вытянулось.
Черкасов закудахтал, живот при этом запрыгал, как тугой мячик. Николаев вынужден был вторить смеху старшего по званию. Смешно, не смешно, а субординацию нарушать не рекомендуется.
При этом он не мог не отметить, что беседу Черкасов ведет умело, выбирая тему, в которой собеседник не чувствует себя профаном.
«Он явно меня прощупывает, — решил Николаев. — На шапочное знакомство это не похоже. Ишь, как зыркает, будто рентгеном просвечивает. А вдруг он не просто прилип, спасаясь от скуки в незнакомой компании? Вдруг он тянет время, как и я, дожидаясь Климовича? Что, если Климович, помня наш предыдущий разговор, привел нового куратора, чтобы все решить разом и на месте? Вот это была бы удача!»
Николаев преисполнился симпатией к новому знакомому, такому забавному в своей провинциальной барственности. Стал прикидывать, как лучше перевести разговор с опостылевшей Янтарной комнаты на актуальную тему борьбы с исламским терроризмом. До прихода Климовича можно успеть показать себя с самой лучшей стороны: инициативным, компетентным и творчески мыслящим сотрудником, которого давно пора выдвигать на ответственный участок.
Черкасов тем временем затушил окурок в кадке. Потер короткие толстые пальцы о рукав. Завел руки за спину, крепко сцепив в замок.
— М-да. Или вот еще свежий случай, — начал он, не глядя на Николаева. По всему было видно, что Черкасов на прежней должности привык, что его слушают, — ловя каждое слово. — Командировочный один запил. С таким, знаешь ли, русским размахом. У нас там не Москва, развернуться негде. А мужик совсем края потерял. Как его черт занес в Литву, хрен его знает! Мимо КПП, какими-то проселками, болотом… Белая горячка, одним словом. И на территории суверенного государства раздолбал свою машину, угнал чужую. На ней въехал через стекло в кафе на окраине Таураге. Перед тем как вырубиться окончательно, пальнул пару раз из табельного пистолета. Городок тихий, в нем к такому проявлению эмоций не привыкли. С перепугу литовцы подумали, Первый прибалтийский фронт опять в наступление пошел. Подняли по тревоге ОМОН, или как он у них там называется. Командировочного спеленали, благо он и не сопротивлялся. Ладно бы сам в дерьме извалялся. С кем по пьяной лавочке не случается. Так он же, подлец, нас им измазал по самую макушку. Теперь перед лицом всей прогрессивной общественности стоим и обтекаем. — Черкасов грустно вздохнул. — Такие дела. Самое страшное, что ксива у него с собой была фээсбэшная. Вот и думай, то ли из него шпиона сделают, то ли просто срок дадут. Но шум будет великий. И кое-кому такой арбуз законопатят в причинное место, что не один год переваривать будет.
У Николаева сердце обмерло от нехорошего предчувствия. Суеверно сжал кулак.
— А когда это случилось? — спросил он, с трудом уняв дрожь в голосе.
— Сегодня и случилось. Пару часов назад, поэтому в сводку новостей еще не попало. Мне друзья позвонили. По старой памяти информируют, м-да. Как там бишь его, засранца этого, фамилия… — Черкасов почесал складку на затылке. — Пара… Пара… О! Парамонов! Из Москвы, кстати.
В коленях у Николаева образовалась такая слабость, что он едва удержался на ногах. Потребовалась вся воля, чтобы не осесть на пол, цепляясь за пиджак Черкасова.
А тот придвинулся вплотную, хищно прищурил свои ледяные глазки. Понизил голос до злого, свистящего шепота:
— Ты что думал, я тебе, сучонок, позволю шарить по местам моей, так сказать, боевой славы? Тоже мне, красный следопыт нашелся!
Николаев открыл рот, чтобы возразить, но вместо этого лишь судорожно глотнул воздух. Гул голосов вдруг стал глуше, будто уши забило ватой, хрустальная люстра под потолком почему-то превратилась в светящееся облачко.
Черкасов развернулся вполоборота, закивал, приветствуя кого-то в толпе.
— Ну что ты стоишь, как пограничный столб? — процедил он, покосившись на Николаева. — Иди, прими на грудь грамм триста. Время еще есть. На цугундер только утром потащат. И не смотри ты на меня, как ворона на дерьмо. Не укусишь. А я таких, как ты, схарчил за свою жизнь с полсотни. И не поперхнулся. Хоть и дерьмо вы все низкосортное.
На ватных ногах Николаев двинулся не к бару, а сразу к выходу.
Наверно, мелькнула мысль, так же себя чувствует смертник, которому объявили, что в помиловании отказано. Еще жив, еще сердце вяло трепещет, а уже мертв. Жизни осталось на десяток шагов до камеры, где пол уже густо посыпан опилками. И обреченность такая, что тело сделалось одновременно невесомым и тяжко одеревенелым. Нет ни сил, ни желания сопротивляться. Хочется только одного — быстрее бы рухнуть в темноту.
Никогда раньше Николаев не пил запойно. Но теперь вдруг осознал, с чего он, запой, начинается. С пустоты под сердцем, которая, как черная воронка, засасывает в себя жизненные силы. И чтобы не повеситься от жуткой, сосущей пустоты, надо лить и лить в себя любое пойло.
Давясь, он высосал стограммовый флакончик «Рябины на коньяке». Оказалось, гадость ужасная: скипидар пополам со сладким сиропом. Натужно закашлялся, и тут в голове словно лопнул огненный шар. Перед глазами все поплыло. Николаев покачнулся, с трудом разогнулся и сипло втянул в себя воздух. Помогло. Глаза еще застили слезы, но голова сделалась ясной. И под сердцем отпустило.
Николаев сунул в рот сигарету, прячась от мокрого ветра, закурил. Осмотрелся.
В сырых промозглых сумерках ярко горели витрины киосков. В полукружья света входили темные силуэты мужчин, совали деньги в Окошко и отходили в тень. Сбивались в группки вокруг высоких столиков. Отовсюду доносились стеклянный перезвон и добродушный мат. Пахло дождем, пролитым пивом и тухлым чебуречным чадом.
«Вот попал!» — угрюмо усмехнулся Николаев.
Судя по всему, ноги сами принесли его от клуба на пятачок у метро, в это открытое всем ветрам питейное заведение. Здесь царил апофеоз демократии. Никаких условностей. Забудь, кто ты есть, потому что это никого не волнует. Кем бы ты ни был: бомжом, помощником министра, банковским клерком или военным — наливай да пей.
Николаев закусил фильтр сигареты, старательно двигаясь по прямой, подошел к ближайшему ларьку.
— Рябину. — Он сунул деньги в амбразуру.
— Какую? — спросил голос из ларька.
— «На коньяке».
— Это я понял. Какую — большую или маленькую?
— Маленькую.
Рука невидимого продавца выставила перед ним пластиковый стаканчик, затянутый сверху фольгой.
— У нас только такие, — извиняющимся голосом сказал продавец.
Николаев удивился этому чуду алкогольной промышленности. Доза, тара и содержимое были точно рассчитаны на вкус потребителя. Хочешь сообразить на троих, покупай три штуки и экономь на стаканах. Главное, безопасно. Нечем собутыльника по репе треснуть, если накипит. Никто не обделит, все поровну. А хочешь пить в одиночку — бери и пей. Доза подгадана для меланхолического персонального возлияния.
«Голь на выдумку хитра», — хмыкнул Николаев.
— Давай пару, — неожиданно для себя решил он. Со стаканчиками в руках вернулся к столику. Его уже оккупировали двое военных. Один сосредоточенно рвал зубами чебурек, второй разливал водку по стаканам. Оба были в изря