Взаимоотношение методологических основ науки о языке и ее специальных методов
Прежде чем перейти к рассмотрению данного вопроса, необходимо устранить неясности, обусловленные употреблением в языкознании некоторых терминов в отличном от общепринятого значении. Так, с одной стороны, понятия метода и методологии нередко подменяют друг друга, а с другой — метод употребляется в особом, специфическом для науки о языке смысле. Поэтому необходимо с самого начала возможно точнее разграничить эти хотя и взаимосвязанные, но вместе с тем несомненно самостоятельные понятия.
Метод обычно определяется как определенный способ подхода к действительности, способ познания физических и общественных явлений. Так, «Большая советская энциклопедия» (т. 27, второе издание) следующим образом объясняет это понятие: «Метод — способ подхода к действительности, способ изучения, исследования, познания явлений природы и общественной жизни». В этом понимании марксистский метод полностью определяется диалектическим материализмом, т. е. наукой о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления. Методология же есть учение о методе научного познания мира. Соответственно марксистская методология — это учение о методе научного познания мира, основывающегося на диалектическом материализме.
Но в языкознании понятие метода трактуется по-иному. Можем ли мы, например, говорить о сравнительно-историческом методе в том смысле, в каком понятие метода было объяснено выше? Очевидно, что нет. В языкознании метод — это только некоторая совокупность рабочих приемов, объединенных каким-либо общим принципом и применяемых в лингвистическом исследовании для выполнения частных исследовательских задач. Учение о методе как системе рабочих исследовательских приемов правильнее потому называть не методологией, а методикой.
Приведение используемой в языкознании общеупотребительной терминологии к общепринятому истолкованию повело бы к слишком крупным преобразованиям, и потому от этого приходится отказаться. Волей или неволей необходимо считаться с установившейся традицией и говорить, например, о сравнительно-историческом методе там, где фактически речь идет о системе исследовательских приемов. Однако важно во избежание путаницы с самого начала точно оговорить содержание терминов «метод» и «методология»: в дальнейшем изложении термин «метод» понимается только как совокупность или система исследовательских приемов, а «методология» — как совокупность философских принципов, определяющих понимание основных категорий языка.
Метод обычно занимает по отношению к методологии подчиненное положение. И это вполне понятно, так как метод как совокупность приемов для систематического, последовательного и наиболее целесообразного проведения исследовательской работы направляется в конечном счете на выполнение тех задач, которые ставит перед ним методология. Когда, например, язык понимался как явление природы (у Ф. Боппа), или как естественный организм (у А. Шлейхера), то и исследование направлялось или на вскрытие «механических» и «физических» законов языка, или на описание «жизненных» процессов языка в период его развития (становления) и в период его умирания (распада).
Понятия метода и методологии в вышеописанном смысле, видимо, еще не исчерпывают факторов, обусловливающих как способ и направление научного исследования, так и конкретные рабочие приемы его проведения. Практика научной работы показывает, что существует еще некая третья величина, которая находится в своеобразном промежуточном положении между двумя вышеописанными. Речь идет о том, что лучше всего назвать общим научным принципом. В зависимости от методологических установок он обусловливает соответствующий аспект изучения предмета и служит общей основой для формирования конкретных рабочих приемов, образующих специальный метод.
Из истории науки известно, что общие научные принципы, объединяющие некоторую совокупность исследовательских приемов в систему, не есть принадлежность одной науки Так, в частности, сравнительно-исторический принцип изучения явлений был перенесен в языкознание из других наук. Но языковеды, применявшие его к изучению языка, воплотили его в систему определенных рабочих приемов, направленных на определенную исследовательскую цель. Талантливый русский языковед Н. В. Крушевский, возражая против самого термина «сравнительная грамматика», писал в этой связи: «Название это своим происхождением обязано тому обстоятельству, что первые научные истины, касающиеся языка, были добыты путем сравнения», но «сравнение не есть метод, принадлежащий единственно науке о языке; он свойствен ей постольку же, поскольку свойствен и другим наукам»[100]. Об этом же пишет в своем кратком очерке истории языкознания и А. Мейе: «Методическое исследование исторических причин — вот самое оригинальное и новое, чем мы обязаны истекшему столетию. В механике, в физике, в химии методами Архимеда, Галилея, Ньютона добыто было великое множество новых результатов, но сам метод уже достиг своего совершенства и оставалось только применять его со все возрастающей точностью ко всем объектам, которые он позволяет изучать. Метод же исторического объяснения был созданием XIX века… Сравнительная грамматика составляет часть предпринятых в XIX веке систематических исследований исторического развития явлений природы и общества»[101]
Подобные явления повторялись в истории науки многократно. Совершенно аналогичную картину мы наблюдаем при становлении тех новых приемов лингвистического исследования, которые исходят из структурального принципа, почему этому направлению в науке о языке и было присвоено наименование структурализма. Структуральный принцип не обладает в языкознании единством в выражающих его конкретных исследовательских приемах и связывается с неоднородными философскими и мировоззренческими категориями. Но как определенный принцип научного исследования он един не только в разных видоизменениях лингвистического структурализма, но и в целых группах наук, и это обстоятельство отмечалось достаточно часто. По утверждению Э. Кассирера, структурализм в лингвистике есть «выражение общей тенденции мышления, которая в последние десятилетия стала в большей или меньшей степени проявляться почти во всех областях науки»[102]. Видный чехословацкий филолог Я. Мукаржовский указывает, что понятие структуры имеет широкое хождение в современной психологии познания и во многих других областях современной науки. «Структурализм, — пишет он, — не мировоззрение, предвосхищающее эмпирические данные и выходящее за их пределы, и не просто метод, т. е. совокупность исследовательских приемов, применяемых только в одной области изучения. Это общий принцип, оправдавший себя в различных дисциплинах — в психологии, лингвистике, литературоведении, теории и истории искусства, социологии, биологии и т. д.»[103].
В чем же заключается структуральный принцип? Ответ на этот вопрос стремятся (среди прочих ученых) дать французские философы Клапред и Лалланд. Первый из них пишет: «Сущность этой концепции состоит в том, что явления необходимо рассматривать не как сумму элементов, которые прежде всего нужно изолировать, анализировать и расчленить, но как целостности, состоящие из автономных единиц, проявляющие внутреннюю взаимообусловленность и имеющие свои собственные законы. Из этого следует, что форма существования каждого элемента зависит от структуры целого и от законов, им управляющих»[104].
Согласно Лалланду, термин структура употребляется ныне в науке «в специальном и новом смысле слова… для обозначения целого, состоящего, в противоположность простому сочетанию элементов, из взаимообусловленных явлений, из которых каждое зависит от других и может быть таковым только в связи с ним»[105]. Один из пионеров лингвистического структурализма В. Брёндаль утверждает, что этот принцип уже прочно вошел в науку о языке. Приводя определение Лалланда, он пишет: «Именно в таком смысле Соссюр говорит о системах, где все элементы поддерживают друг друга, а Сепир — о модели лингвистических целых. Заслуга Трубецкого заключается в создании и разработке структуралистического учения о фонологических системах»[106].
Изложенные соображения дают основания для отграничения всех трех понятий друг от друга и, в частности, общего научного принципа от методологии, с одной стороны, и от специального метода, с другой. Одно направление такого рода отграничения совершенно очевидно. Едва ли необходимы доказательства для утверждения того, что сравнительное, сопоставительное или историческое изучение явлений не есть собственно методологические категории. Другое дело, на что уже указывалось выше, что общий научный принцип в методологических заданиях может обусловливать соответствующий аспект изучения предмета. Так, методологическими категориями советского языкознания, так же как и других наук, являются категории диалектического материализма, а, например, сравнительно-исторический принцип обусловливает лишь тот или иной аспект изучения предмета. Совершенно при этом очевидно, что одна и та же методологическая основа допускает использование разных общих научных принципов. Если уж на то пошло, то сравнительное и историческое изучение есть уже комбинация нескольких научных принципов. Эту комбинацию можно, конечно, расширить и установить, например, типологически-сравнительно-исторический принцип[107].
На первый взгляд представляется более сложным провести разграничение между общим научным принципом и специальным методом. Но это обманчивое впечатление. Выше такое разграничение частично уже проводилось при разборе различий между сравнительно-историческим языкознанием и сравнительно-историческим методом . В дополнение можно привести некоторые общие соображения. В одном случае мы говорим об общем и не получающем конкретного выражения принципе, в другом — о совокупности конкретных рабочих приемов (специальные методы). Общий научный принцип может применяться ко многим наукам, а специальный метод потому и называется специальным, что он есть достояние одной науки. Например, ни метод лингвистической географии, ни метод внутренней реконструкции, ни собственно сравнительно-исторический метод не могут найти себе применения за пределами науки о языке. Правда, определенный научный принцип — будь то сравнительно-исторический или, структуральный — тесно связан со специальным методом, так как служит основой для системы исследовательских приемов и известным образом организует их. Не тот же структуральный принцип получает неодинаковое воплощение в системе рабочих приемов, например, в биологии или физике, с одной стороны, и в социологии или лингвистике, с другой стороны. Более того, один и тот же общий научный принцип даже в пределах одной науки может находить свое выражение в разных системах рабочих исследовательских приемов или в различных специальных методах. Это может происходить под влиянием как методологических установок, так и характера изучаемого материала. Так, структуральный принцип фактически воплощается в трех разных методических системах — глоссематики, функциональной лингвистики (Пражский лингвистический кружок) и дескриптивной лингвистики. Это разделение в значительной степени следует объяснять методологическими причинами. Но, с другой стороны, такие языки, как индейские языки Америки, которые «не имеют истории» (т. е. памятников, отражающих прошлые этапы их развития), исключают использование сравнительно-исторического метода. А такие изолированные языки, как японский или баскский, не имеющие генеалогических связей с другими языками, допускают историческое, но не сравнительное (в специально лингвистическом смысле) изучение. Здесь мы уже сталкиваемся с влиянием языкового материала на выбор метода.
Как уже указывалось, ни общий научный принцип, ни метод сами по себе не являются категориями методологическими. Но и специальные методы и общие научные принципы, однако, всегда соединяются с определенными философскими взглядами и по самому своему существу могут находиться в согласии с этими философскими взглядами, быть иногда более или менее нейтральными по отношению к ним или даже находиться в известном противоречии с ними. Наиболее целесообразным и наиболее способствующим научному исследованию следует признать такое положение, когда общий научный принцип и связанная с ним конкретная система рабочих приемов научного исследования (метод) находятся в согласии с методологией и следуют за ней.
В истории языкознания можно обнаружить разные типы указанных отношений. В частности, нередки случаи, когда между методологией и методом складываются обратные отношения, когда ведущим оказывается не методология, а метод, или, точнее говоря, когда метод поглощает методологию. Это имеет место в тех случаях, когда метод универсализируется и превращается в единственно возможный подход к изучению языка.
Так было, например, со сравнительно-историческим методом у младограмматиков, не мысливших себе в языкознании иных задач, кроме тех, которые возможно решить с его помощью. Именно в результате такого подхода исследовательская проблематика в области науки о языке чрезвычайно сузилась и фактически свелась к историческому изучению фонетики и морфологии, где только и можно было проследить действие фонетических законов и процессов аналогии. В соответствии с этим для младограмматиков язык рисуется только как психофизиологическое явление. Универсализация метода лингвистической географии в неолингвистике также привела к тому, что через его посредство стали определяться общие категории языка, что несомненно входит в компетенцию методологии. Отсюда и определение сущности языка, которое в неолингвистике фактически производится методическими средствами. «Называя изоглоссами, — пишет, например, В. Пизани, — элементы, находящиеся в обладании членов данной лингвистической общности в данный момент времени, мы можем определить язык как систему изоглосс, соединяющих индивидуальные лингвистические акты»[108]. Посредством такого определения язык превращается в совокупность некоторых элементов (изоглосс), являющихся техническими приемами в методике исследовательской работы лингвистической географии. В наши дни основатель глоссематики Л. Ельмслев развивает на основе структурального принципа свое учение о методе, сущность которого он объясняет следующими словами: «…я со всяческой скромностью, но вместе с тем со всею твердостью подчеркнул бы, что считаю и буду считать… структурный подход к языку как схеме взаимных соотношений своей главной задачей в области науки». И несколько ниже уточняет: «…лингвистика описывает схему языковых соотношений, не обращая внимания на то, чем являются сами элементы, входящие в эти соотношения»[109]. Язык, по его мнению, должен изучаться как «замкнутая в себе специфическая структура»[110]. Разработанная Л. Ельмслевом исследовательская методика в идеале и должна привести к выведению формул чистых отношений, свойственных разным языкам. Эта методика, односторонне подчеркивающая характерные для различных языков структурные отношения его элементов и ничего, кроме этих отношений, не видящая, представляет сам язык в виде абсолютно бесплотного образования. Отрешенный от реальных форм существования, язык «чистых отношений» становится во всем подобным содержанию, выраженному математическими формулами.
Во всех таких случаях методы, пригодные для выполнения конкретных исследовательских задач или для изучения определенных аспектов языка, покрывают все поле научного лингвистического исследования, в результате чего метод приобретает ведущее положение и фактически становится методологическим началом.
Изложенные факты создают предпосылки для решения вопроса об определении положения разных лингвистических методов в советском языкознании, и, в частности, структуральных и сравнительно-исторического методов. Удобнее начать с последнего вопроса. Могут ли советские языковеды ограничиваться использованием одного единственного метода и, в частности, сравнительно-исторического? Даже если учитывать несомненные научные заслуги сравнительно-исторического метода, его нельзя делать единственным орудием исследовательской работы советских языковедов. Такое ограничение неминуемо привело бы к тому; что он, универсализировавшись, превратился бы из метода в методологию. В этом случае повторилось бы то, что произошло в младограмматическом направлении, и советское языкознание должно было бы принять те же методологические позиции, что и младограмматики. А ведь сравнительно-исторический метод при всех его положительных качествах, будучи порожден культурно-историческими условиями начала прошлого века, никак не может претендовать на выражение в своих рабочих приемах философских принципов диалектического материализма, составляющего основу советской науки.
Кстати говоря, сравнительно-исторический метод не во всех случаях был нейтрален и в своих связях с методологическими основами науки о языке, как это иногда пытаются представить. В руках у некоторых весьма последовательных компаративистов, каким, например, был Г. Хирт, сравнительно-исторический метод получал реакционное идеологическое использование, и Н. Я. Марр в этом случае имел все основания упрекать этот метод в зараженности расистскими идеями.
Но, с другой стороны, препятствует ли что-либо использованию сравнительно-исторического метода в советском языкознании?
Разумеется, нет, но при том условии, что он остается только методом, т. е. системой исследовательских приемов, направленных на выполнение определенных научных задач. Он оправдал себя в длительной научной практике, и поэтому следует всячески приветствовать его изучение и совершенствование советскими языковедами. Важно только при этом с максимальной точностью определить области его возможного использования. Ограниченный в применении своими потенциальными рабочими возможностями, сравнительно-исторический метод, как и все другие системы исследовательских приемов, оказывается лишенным методологических качеств. Именно это обстоятельство (при наличии положительных рабочих свойств) и делает его приемлемым также и для советского языкознания, так как при этом никакое противоречие с методологическими основами материалистической науки о языке не может иметь места.
С этих позиций следует подходить к оценке и других, методов, применяемых в лингвистическом исследовании. Если только они обладают реальными рабочими качествами и способствуют разрешению тех или иных конкретных проблем, они должны быть взяты на вооружение советскими языковедами и занять свое место в системе советского языкознания. Это, в частности, касается и структурализма, к которому иногда относятся с известным предубеждением.
Критическое отношение к структурализму обусловливается двумя причинами. Структурализм, как уже указывалось, не представляет собой единого монолитного направления. Фактически он находится сейчас в процессе становления и как рабочий принцип, исходящий из структурного характера языка, он получает воплощение в разных системах рабочих приемов, некоторые из которых связываются с идеалистическими методологическими основами. В частности, совершенно неприемлемо для советского языкознания понимание структуры и существующих в ней отношений как явлений первичного и определяющего характера, а материальных качеств компонентов структуры как производных от этих отношений и поэтому несущественных. Именно по этому пути идет, например, глоссематика, которую обычно также включают в структурализм. Подобного рода ответвления структурального изучения языка, связанные с такими философскими концепциями, как прагматизм и логический позитивизм, совершенно неприемлемы для советской науки, и частично именно по этой причине структурализм в целом вызвал к себе в советской лингвистической литературе отрицательное отношение[111].
В данном случае жертвой критики, в действительности направленной на методологические основы глоссематики, оказался целиком структуральный подход к изучению языков как особый рабочий принцип[112].
Критика методологических основ идеалистической системы языкознания, разумеется, не только правомерна, она необходима, но в данном случае эта критика была (и притом в значительной мере голословно) распространена на все системы рабочих исследовательских приемов, которые были основаны на структуральном принципе. В результате такого фронтального отрицания был закрыт путь к реалистической оценке действительных недостатков и достижений новых исследовательских методов, а вместе с тем и к выяснению такого кардинального вопроса, как установление того, в какой мере все эти методы действительно сочетаются и согласуются с концепциями прагматизма или логического позитивизма. Ведь структурализм не заключается в одной глоссематике, существуют и иные его направления, которые базируются на иных методологических основах. А если же говорить о структурализме только как о системе исследовательских приемов, исходящих из структурного характера языка, то он сам по себе, так же как и сравнительно-исторический метод, оказывается лишенным методологических качеств, а это обеспечивает ему место и в системе советского языкознания.
Другим фактором, вызвавшим отрицательное отношение к структурализму также и среди зарубежных языковедов, являются его универсалистские тенденции, в соответствии с которыми он или проявляет нетерпимость по отношению к другим методам, или же включает в лингвистику только те проблемы, решение которых доступно структуральным методам. Эти качества также характерны для глоссематики, и против них направлена критика виднейшего представителя неолингвистики — В. Пизани. Он указывает, что в этом отношении структурализм «в своих поисках общей морфологической схемы для всякого языкового выражения напоминает Grannmairegenerale XVIII в. и повторяет ошибки таких ученых, как, например, Марти, который создавал абстрактные, предшествующие языковому воплощению схемы»[113]. Пизани же отмечает ограниченные возможности глоссематики как лингвистического метода. «Во всяком случае, — пишет он, — нужно настойчиво подчеркнуть, что глоссематика не исчерпывает всю науку о языке: она может быть средством к пониманию явления, называемого «языком», но она не может сказать нам, как совершается этот вид деятельности человека, почему языки изменяются, каково отношение языка к другим видам деятельности человека и т. д.»[114].
Критику В. Пизани следует признать абсолютно справедливой. К ней можно было бы добавить и иные критические замечания как принципиального, так и частного характера, которые в изобилии встречаются, например, в книге Б. Сиертсемы[115]или в очень основательной статье Э. Хаугена[116]. Вообще не следует полагать, что зарубежные языковеды встретили глоссематические построения Л. Ельмслева с энтузиазмом. До этого очень далеко. Но все это говорит не против структурального подхода как общего научного принципа, а о том, в какой тупик ложно ориентирующая методология может завести несомненно здоровый принцип. Пример с глоссематикой с большой очевидностью свидетельствует о важности методологического фактора, о его ведущей роли, а также о самой настоятельной необходимости уметь разграничивать разные теоретические планы, направляющие исследовательскую работу (методологические основы, общий научный принцип, специальный метод) и отслаивать все порочное и ненужное, сохраняя рациональное зерно[117]. Если этого не делать, то легко вместе с водой выплеснуть и ребенка.
Возвращаясь к структуральному принципу, как таковому, мы не можем не отметить, что он выработал большое разнообразие исследовательских приемов, доказавших свою пригодность для применения в самых разнообразных областях науки о языке, в том числе и в традиционной проблематике сравнительно-исторического языкознания. Так, замечательная работа молодого Соссюра о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках, представляющая блестящий образец исследования в области сравнительно-исторического языкознания, несомненно, покоится на структуральном подходе к изучению языковых явлений. Структуральный принцип лежит в основе приема так называемой внутренней реконструкции, получающей в науке о языке все более широкое применение. Полноценное историческое изучение фонетических систем языков едва ли теперь мыслимо вне фонологического учения Трубецкого — одного из основателей структуралистического Пражского лингвистического кружка. Своеобразную и интересную систему приемов формального описания языков, также основывающегося на структуральном принципе, разработала американская школа дескриптивной лингвистики, исходившая из практических потребностей изучения местных языков[118]. Если приемы дескриптивной лингвистики ограничить по примеру других исследовательских методов определенными рамками использования, то они также несомненно могут быть полезны в научной практике языковедов[119]. Следует отметить, что области применения структуральной методики изучения еще далеко не исчерпаны и она все более и более расширяет границы своего использования[120].
Все это говорит в пользу того, что структуральная техника лингвистического исследования может и должна встать в ряд с другими рабочими методами также и в системе советского языкознания. Необходима только предварительная непредубежденная критическая ее оценка и точное определение областей применения. Эту оценку следует производить не на основе административных распоряжений, отмечающих практическую важность структуральных методов (что иногда делается в советском языкознании), а на основе исследовательской практики и теоретического осмысления ее результатов. Практическая же значимость не есть еще теоретическая оценка, и безоглядное следование за критерием утилитарности равносильно приятию философии прагматизма.
В этой связи нельзя не вспомнить следующее соображение М. Коэна: «Ввиду признания структурного характера языка, лингвистика может быть только «структуралистической». Следует работать так, чтобы она была структуралистической на здоровой основе»[121].
Приходится, однако, признать, что в советском языкознании структуральной лингвистике явно не повезло в том смысле, что как положительная, так и негативная ее оценка строится преимущественно на умозрительных заключениях и находит свое выражение в голословных декларациях. Что же касается исследовательской практики, которая только и может дать объективные данные для суждения о достоинствах и недостатках любого метода, то в ней структурализм у нас почти еще не нашел своего отражения. Правда, в нашем распоряжении находится уже значительный зарубежный опыт применения структуральных методов как для описания различных языков, так и для решения отдельных проблем. Но в этих работах структуральные методы объединяются с разными методологическими позициями (что, кстати говоря, и не дает возможности рассматривать структурализм как единое лингвистическое направление), отнюдь не всегда приемлемыми для советского языкознания. Это обстоятельство очень путает картину действительных исследовательских качеств структурных методов и затрудняет определение в них здоровой основы, в частности, на базе лишь теоретических выкладок.
Исходя из вышеизложенных предпосылок, советское языкознание надо представлять себе как сочетание методологических принципов, покоящихся на общих законах научного познания диалектического материализма, с системой разнообразных приемов научного исследования, пригодных к разрешению многообразных проблем изучения языка и не находящихся при этом в противоречии с указанными методологическими принципами.
Методология должна определять общие и основные категории языка, такие, как природа и сущность языка, его функции, связь языка с мышлением и историей народа, характер закономерностей развития языка (применение общего понятия закономерности к процессам развития языка), отношение языкознания к другим наукам и т. д. Советские языковеды располагают марксистским истолкованием многих из этих основных категорий языка и тем самым имеют возможность опираться на твердые методологические основы. Дальнейшее более углубленное познание основных категорий языка требует широкого обобщения языкового материала и должно проводиться в тесном сообществе с философами.
Но изучение этих общих категорий языка отнюдь не исчерпывает всей научной проблематики науки о языке. Фактически они образуют только одну дисциплину, которую в зависимости от того, в каком преимущественном аспекте проводится исследование данных проблем (философском или собственно лингвистическом), именуют или философией языка, или общим языкознанием. А за пределами этой методологической по своему характеру дисциплины и рядом с ней располагаются собственно лингвистические дисциплины — фонетика (и даже отдельно — экспериментальная, историческая, описательная и прочая фонетика), лексикология, семасиология, этимология, морфология, синтаксис, топонимика и т. д. Каждая из этих дисциплин изучает частные проблемы науки о языке и использует разные исследовательские методы. В одном случае возможно применение разных методических приемов для изучения одной и той же проблематики. Так, например, при изучении взаимоотношений языков используются и сравнительно-исторический метод, и ареальный метод неолингвистики. В исторической фонетике несомненно оправдало себя комбинированное использование сравнительно-исторического и структурального метода и т. д. В другом случае сам характер проблемы исключает возможность использования различных методов и вносит в эти отношения определенные ограничения. Так, сравнительно-исторический метод фактически не получил применения в изучении синтаксиса, лексикологии и семасиологии. Видимо, невозможно использование структурального метода в топонимике или ономасиологии.
Следовательно, при решении частных и специальных задач отдельных собственно лингвистических дисциплин могут использоваться различные исследовательские приемы, воплощающие неодинаковые общие рабочие принципы, и это решение может быть неоднозначным. При том непременном условии, что как одно, так и другое решение проблемы не находится в противоречии с марксистским пониманием основных категорий языка (т. е. методологическими основами советской науки о языке), ни одно из них не может быть отвергнуто на основании лишь того факта, что одно достигнуто приемами сравнительно-исторического метода, а другое с помощью приемов структуральной лингвистики. Правильность того или иного решения покажет дальнейшее более углубленное исследование проблемы, но пока оно не произведено, решения, достигнутые на основе различных систем исследовательских приемов, являются равноправными. Как показывает при этом опыт лингвистического исследования, применение разных методов для решения одной проблемы не только не мешает научному познанию явления, но в конечном счете только способствует этой цели. Прекрасным примером плодотворного сочетания разных исследовательских методов для изучения единого комплекса проблем может служить сравнительно-историческое языкознание, в котором ныне успешно сочетаются структуральный метод, сравнительно-исторический метод и метод неолингвистики.
Ясное дело, что сам термин «сравнительно-исторический» в этом случае следует толковать в более широком смысле, который подсказывается последними этапами развития науки о языке. В частности, сравнительность не обязательно должна ограничиваться языками одной генетической группы, но может применяться как к отдельным неродственным языкам («сопоставительное» изучение), так и к целым группам языков (типологическое изучение).
Описанные формы взаимоотношений методологических основ науки о языке с используемыми ею методами (т. е. исследовательскими приемами) ни в коем случае не преуменьшают значения методологии и ее ведущего положения. Следует еще раз подчеркнуть, что в конечном счете задачи науки о языке, ее проблематика неизбежно и всегда определяется соответствующим пониманием основных категорий языка что и предполагает использование конкретных исследовательских приемов.
Частные решения конкретных лингвистических проблем в свою очередь способствуют уточнению основных категорий языка и их более углубленному познанию. Это обстоятельство с новой стороны характеризует формы взаимоотношений между философскими принципами науки о языке и достигнутыми частными решениями.
Из всего изложенного явствует, как важно в науке о языке различать методологические и методические категории и понятия, так как подмена одних другими приводит к неправильной оценке отдельных явлений, их места в системе данной науки и в конечном счете к неправильной ориентации исследовательской работы. Когда методологические категории низводят на положение методических, то это дезорганизует науку. Но, с другой стороны, когда то или иное возможное решение частной проблемы возводят в ранг методологически незыблемого, то это не только создает трудности в адекватном решении данной проблемы, но и приводит к парализующему научное развитие догматизму. С сожалением следует отметить, что указанное разграничение не всегда проводится с необходимой четкостью и нередко отдельные положения науки о языке получают неправильную квалификацию отмеченного характера.
В пояснение сказанному приведем конкретные примеры. Для этой цели обратимся к таким собственно лингвистическим проблемам, как классификация лексики по разным категориям и определение общей сущности грамматических явлений.
Наука о языке использует многочисленные классификационные принципы для распределения словарного состава языков по определенным группам: литературную и диалектную лексику, общенародную и специальную (профессиональную), активную и пассивную, неологизмы и архаизмы, нейтральную и стилистически окрашенную и пр. В последние годы в советском языкознании значительное место занимала лексическая классификация, выделявшая две категории: основной словарный фонд и словарный состав языка. Основной словарный фонд определяется как главная часть словарного состава языка, которая менее обширна, чем последний; ядро основного словарного фонда составляют все корневые слова, составляя базу для образования новых слов; он характеризуется также устойчивостью и длительностью существования. Все прочие слова, не входящие в основной словарный фонд, относятся к широкой и аморфной категории словарного состава языка. Эта категория, надо полагать, не обладает указанными характеристиками.
Данным лексическим категориям было приписано методологическое значение, их связывали с марксистским пониманием природы языка. Так, например, акад. В. В. Виноградов писал по этому поводу: «Учение… о словарном составе языка и об основном словарном фонде закладывает новые глубокие марксистские основы исторической лексикологии и истории словообразования. Это учение является ярким образцом применения метода материалистической диалектики к анализу лексики (словаря) языка. Оно органически вытекает из марксистского понимания отношения языка к надстройке и базису, отношения языка к производству»[122].
Между тем эти категории и, в частности, понятие основного словарного фонда относятся к числу таких, которые находятся вне методологических принципов в науке о языке, и в том или ином виде фигурируют в работах многих ученых от Расмуса Раска до современного американского лингвиста и антрополога Морриса Сводеша. В самом советском языкознании этого вопроса ранее касались Л. П. Якубинский[123]и В. И. Абаев[124].
Р. Раск писал о «наиболее существенных, материальных, необходимых и первичных словах, составляющих (наряду с грамматикой) основу языка»[125]. Минуя длинный ряд ученых, употреблявших это понятие, и переходя к нашему времени, мы обнаруживаем у В. И. Абаева утверждение, что «существует некий основной лексический фонд, охват