ЮВЕЛИР И ГЕРЦОГИНЯ (пер. - М.Лорие)

Оливер Бейкон жил на верхнем этаже дома, выходящего на Грин-парк. Унего была там квартира; все стулья в ней стояли в точности как положено,стулья, обитые кожей. Диваны соответствовали размерам оконных ниш, -диваны, обитые штофом. Окна - три высоких окна - украшало сколько положенотюля строгого рисунка и узорного атласа. На буфете красного дерева встрогом порядке выстроились коньяки, ликеры и виски всех, каких положено,марок. А из среднего окна он мог любоваться блестящими крышами машин,запрудивших узкое ущелье Пиккадилли. Более центрального местоположения непридумаешь. И в восемь часов утра слуга приносил ему на подносе завтрак;тот же слуга разворачивал его пунцовый халат; длинными острыми ногтями онвскрывал письма и извлекал из конвертов толстые белые пригласительныекарточки с жирно выгравированными на них именами герцогинь, графинь,виконтесс и прочих титулованных дам. Затем он умывался, затем пил чай сгренками; затем прочитывал газету при свете пылающего в каминеэлектрического угля. «Ты только подумай, Оливер, - говорил он, обращаясь к самому себе, -ты, чья жизнь началась в грязном замусоренном проулке, ты, который...» - ипоглядывал вниз на свои ноги в безупречных брюках, на свои ботинки игетры. Все на нем было безупречно сработано, скроено из лучшего сукналучшими ножницами на всей Сэвил-Роу. Но нередко он разоблачался и опятьстановился маленьким мальчиком в темном проулке. Когда-то это казалось емупредметом мечтаний - продавать ворованных собак разряженным женщинам вУайтчепел. И однажды он попался. «Ой, Оливер, - стонала тогда его мать, -ой, Оливер, сын мой, когда же ты одумаешься?..» Потом он пошел работать влавку; продавал дешевые часы, потом отвез некий конверт в Амстердам... Тутстарый Оливер, вспоминая молодого, довольно усмехался. Да, он неплохозаработал на тех бриллиантах; да еще комиссионные за изумруд. После этогоон работал на Хэттон-Гарден, в комнате позади лавки, куда не допускалисьпосторонние, в комнате, где были весы, сейф, толстые лупы. А потом... апотом... Он усмехнулся. Когда он жарким летним вечером шел мимо ювелиров,которые стояли на улице, толкуя о ценах, золотых приисках, алмазах,сведениях из Южной Африки, кто-нибудь из них обязательно прикладывал сбокупалец к носу и бормотал ему вслед: «Гммм» - всего лишь шепоток, всего лишьтолчок локтем, палец, прижатый к носу, жужжание, пробегавшее по рядамювелиров на Хэттон-Гарден жарким летним вечером... о, уже много-много леттому назад! Но и до сих пор он чувствовал спиной приятное тепло - толчокпод ребра, шепоток, означавший: «Вон глядите, молодой Оливер, молодойювелир, вон он пошел». Да, он был тогда молод. А потом стал одеваться вселучше, и завел сперва выезд, а потом автомобиль, и в театре сидел сперва вбельэтаже, а потом в первых рядах партера. И купил виллу в Ричмонде,фасадом на реку, с красными розами на шпалерах, и мадемуазель каждое утросрезала розу и вдевала ему в петлицу. - Так, - сказал Оливер Бейкон, вставая и потягиваясь, - так... И остановился перед портретом старой дамы на камине и поднял руки. - Я сдержал слово, - сказал он и сложил ладони, словно воздавая ейпочести. - Я выиграл пари. Так оно и было: он сделался самым богатым в Англии ювелиром; но егонос, длинный и гибкий, как хобот у слона, словно хотел сказатьподрагиванием ноздрей (а казалось, что подрагивают не только ноздри, новесь нос), что он еще не удовлетворен, все еще вынюхивает что-то подземлей, чуть подальше. Представьте себе гигантского борова на пастбище,где полно трюфелей; вот он выковырнул их из-под земли несколько штук, ачует, что чуть подальше есть и еще трюфель, крупнее, чернее. Так и Оливерпостоянно вынюхивал в жирной почве Мэйфера еще один трюфель, самыйкрупный, самый черный, чуть подальше. Ну так вот, теперь он поправил жемчужную булавку в галстуке, надел своемодное синее летнее пальто, взял свои желтые перчатки и трость, чутьвраскачку спустился по лестнице и, то ли вздыхая, то ли принюхиваясь своимдлинным острым носом, вышел на Пиккадилли. Ибо, хоть он и выиграл пари,разве не был он до сих пор человеком печальным, неудовлетворенным,человеком, ищущим нечто, еще от него скрытое? Он шел немного враскачку, как раскачивается верблюд в зоопарке, когдашагает по асфальтовым дорожкам под грузом лавочников и их жен, жующихчто-то из бумажных пакетов и бросающих на дорожку смятые кусочки фольги.Верблюд презирает лавочников; верблюд не удовлетворен своей долей;верблюду мерещится синее озеро за бахромою пальм. Так и прославленныйювелир, самый прославленный в мире, шагал по Пиккадилли, безупречноодетый, в перчатках и с тростью, но все еще не удовлетворенный, пока недошел до маленького темного магазина, известного во Франции, в Германии, вАвстрии, в Италии и во всех концах Америки, - до маленького темногомагазина в переулке на задах Бонд-стрит. Как всегда, он прошел через магазин молча, мимо четверых приказчиков -двух старых, Маршалла и Спенсера, и двух молодых, Хэммонда и Уикса, -которые встали навытяжку при его появлении и смотрели на него завидуя.Только движением затянутого в желтую лайку пальца он дал понять, чтозаметил их присутствие. А войдя в свой личный кабинет, закрыл за собоюдверь. Затем он отпер железную решетку, защищавшую окно, и открыл створки.Стали слышны голоса Бонд-стрит, далекий шум транспорта. Взметнулся светрефлекторов в глубине магазина. Дерево за окном помахало шестью зеленымилистьями - был июнь. Но мадемуазель вышла замуж за мистера Педдера спивоваренного завода там же в Ричмонде, и некому было вдевать розы ему впетлицу. - Так, - не то фыркнул он, не то вздохнул. - Так... Потом он нажал кнопку в стене, и панели медленно раздвинулись, а заними находились стальные сейфы - пять, нет, теперь уже шесть, всевороненой стали. Он повернул ключ, открыл один сейф, другой. Все они былиобтянуты внутри темно-малиновым бархатом, во всех хранились драгоценности- браслеты, колье, диадемы, кольца, герцогские короны; и отдельные камни встеклянных мисочках - рубины, изумруды, жемчуг, бриллианты. Надежноубранные, протертые, прохладные, но вечно горящие собственным,спрессованным в них огнем. - Слезы! - сказал Оливер, глядя на жемчуг. - Кровь сердца! - сказал он, глядя на рубины. - Порох! - продолжал он и так встряхнул бриллианты, что они вспыхнули изасверкали. - Хватит пороху взорвать весь Мэйфер, взлетит прямо в небо,во-он туда! - С этими словами он закинул голову и испустил как бы легкоержание. Телефон на столе подобострастно зажужжал тихим, приглушенным голосом.Оливер закрыл сейф. - Через десять минут, - сказал он, - не раньше. - И, сев за стол,поглядел на головы римских императоров, выгравированные на его запонках. Иопять разоблачился и стал маленьким мальчиком, играющим в шарики впроулке, где по воскресеньям продают ворованных собак. Стал хитрымсмышленым мальчишкой с губами, как мокрые вишни. Окунал пальцы в потроха,тянул их к сковородкам, на которых жарилась рыба, шнырял в толпе. Он былверткий, проворный, с глазами как облизанные камешки. А теперь...теперь... стрелки часов отсчитывают минуты - одна, две, три, четыре...Герцогиня Ламборнская ждет его разрешения войти, герцогиня Ламборнская,чьи деды и прадеды были пэрами Англии. И будет ждать десять минут, сидя настуле у прилавка. Будет ждать, когда он соизволит принять ее. Он не сводилглаз с настольных часов в шагреневом футляре. Стрелка двигалась. Каждуюсекунду часы словно преподносили ему pate de foie gras [паштет из гусинойпеченки (фр.)], бокал шампанского, рюмку лучшего коньяка, сигару ценой вгинею. Часы громоздили эти подарки перед ним на столе, пока не отсчиталидесять минут. А тогда он услышал в коридоре медленные, почти бесшумныешаги и шуршанье. Дверь отворилась. Мистер Хэммонд, вдавившись спиной встену, доложил: - Ее светлость. И остался стоять, вдавившись в стену. Оливер, вставая, слышал, как шуршит в коридоре платье приближающейсягерцогини. А вот и она сама, заполнила проем двери, заполнила всю комнатуароматом, апломбом, высокомерием и надменностью всех герцогов и герцогинь,слившимися в одну волну. И как разбивается волна, так и она разбилась,садясь, растеклась, обрызгала и обдала пеной Оливера Бейкона,прославленного ювелира, обдала его яркими пятнами красок - зеленой,розовой, сиреневой; и запахами; и переливчатым сверканием; и лучами,исходящими из пальцев, кивающими с перьев шляпы, вспыхивающими в складкахшелков. Ибо она была очень большая, очень толстая, туго затянута в розовуютафту и не первой молодости. Как у зонтика с пышными воланами, как упавлина с пышными перьями, опадают воланы, складываются перья, так онаопала и сложилась, опустившись в глубокое кожаное кресло. - С добрым утром, мистер Бейкон, - сказала герцогиня. И протянула емуруку в белой перчатке. И Оливер низко склонился, пожимая ее. И стоило ихрукам соприкоснуться, как прежняя связь между ними возникла снова. Онибыли друзьями, но и врагами; она подчинялась ему, а он ей; они надувалидруг друга, нуждались друг в друге, боялись друг друга, оба знали это ичувствовали это всякий раз, как руки их вот так соприкасались в маленькойкомнате за магазином, куда проникал снаружи белый дневной свет, изаглядывало дерево с шестью листьями, и доносился далекий шум улицы, а заспиной у них располагались сейфы. - Чем могу быть вам полезен на этот раз, герцогиня? - спросил Оливертихо и вкрадчиво. Герцогиня обнажила перед ним свое сердце - распахнула до последнихтайников. Со вздохом, но без единого слова, она достала из сумки длинныйзамшевый мешочек, похожий на тощего хорька. И из разреза в хорьковомбрюшке высыпала жемчуг - десять жемчужин. Они выкатились из разреза вхорьковом брюшке - одна, две, три, четыре... как яички из какой-тодиковинной птицы. - Все, что у меня осталось, дорогой мистер Бейкон, - простонала она.Пять, шесть, семь... они скатились по величественным горным склонам,сходящимся между ее колен в узкую долину... восьмая, девятая и десятая. Иостались лежать в отсветах розовой тафты. - С пояса рода Эплби, - произнесла она скорбно. - Последние, самыепоследние. Оливер протянул руку и взял двумя пальцами одну из жемчужин. Она былакруглая, с блеском. Но настоящая или фальшивая? Неужели эта женщина опятьлжет? Неужели посмела? Она приложила пухлый палец к губам. - Если бы герцог узнал... - прошептала она. - Дорогой мистер Бейкон,такое невезенье... Значит, опять играла и проигралась. - Этот негодяй! - прошипела она. - Этот шулер! Тот тип со шрамом на скуле? Да, с него станется. А герцог - прямой, какпалка, с бакенбардами - оставит ее без гроша, посадит под замок, еслиузнает... то, что известно мне, подумал Оливер и оглянулся на сейф. - Араминта, Дафни, Диана, - простонала она. - Ради них. Леди Араминта, леди Дафни, леди Диана - ее дочери... Он знал их, он ихбоготворил. Но любил - Диану. - От вас у меня нет тайн, - улыбнулась она бесстыдно. Слезы покатились,упали; слезы, как бриллианты, прочертили дорожки на ее напудренных розовыхщеках. - Старый друг, - сказала она еле слышно, - старый друг. - Старый друг, - повторил он, словно пробуя эти слова на вкус. - Сколько? - спросил он. Она прикрыла жемчужины ладонью и шепнула: - Двадцать тысяч. Но настоящая она или фальшивая, та жемчужина, что у него в руке? Поясрода Эплби, ведь она как будто уже продала его? Сейчас он позвонит иприкажет Спенсеру или Хэммонду: «Проверьте». Он потянулся к звонку. - Приезжайте к нам в имение завтра, - произнесла герцогиня нетерпеливо,словно перебивая его. - Будет премьер-министр и его королевскоевысочество... - И добавила после паузы: - И Диана. Оливер снял руку со звонка. Он смотрел мимо нее, на задние стены домов, выходивших фасадом наБонд-стрит. Но видел он не дома на Бонд-стрит, а бурливую речку, гдеиграет форель и лосось, и премьер-министра, и себя самого в белом жилете;и еще - Диану. Он опустил взгляд на жемчужину, которую держал в руке. Мог ли онпослать ее на проверку, когда ему светила река, светили глаза Дианы? Аглаза герцогини были устремлены на него. - Двадцать тысяч! - простонала она. - Моя честь! Честь матери Дианы! Он придвинул к себе чековую книжку; достал перо. «Двадцать», - написал он и замер. На него были устремлены глаза старойженщины на портрете, старой женщины, его матери. «Оливер! - предостерегала она. - Одумайся! Опять ты делаешь глупости!» - Оливер! - молила герцогиня, теперь уже «Оливер», а не «мистерБейкон». - Приезжайте на весь уик-энд! В лесу, вдвоем с Дианой! Верхом в лесу, вдвоем с Дианой! «Тысяч», - закончил он и подписал чек. - Прошу, - сказал он. И расправились все воланы зонтика, все перья павлина, заискриласьволна, засверкали мечи и копья Азенкура - герцогиня встала с кресла. И двастарых приказчика и два молодых - Спенсер и Маршалл, Уикс и Хэммонд -вдавились в стену за прилавком и, завидуя, смотрели, как он провожает еечерез магазин до самой двери. И он чуть помахал им в лицо своей желтойперчаткой, а она крепко держала в руках свою честь - подписанный им чек надвадцать тысяч фунтов. «Фальшивые или настоящие?» - спросил себя Оливер, закрывая за собойдверь кабинета. Вот они, десять жемчужин на бюваре у него на столе. Онподнес их к окну. Поглядел на свет через лупу. Так вот какой трюфель онвыковырнул из-под земли! Трухлявый, с гнилой середкой! - Прости меня, мама! - вздохнул он, воздев руки, словно умоляя старуюженщину на портрете не сердиться. И опять стал тем мальчуганом в проулке,где по воскресеньям продавали собак. - Ибо уик-энд, - прошептал он, сложив ладони, - уик-энд будет долгий.

ПРЕДКИ (пер. - Н.Бурова)

Взявшись было возражать на довольно глупое замечание Джека Рэншоу отом, что он не любитель смотреть крикет, миссис Вэлланс с сожалениемпочувствовала, что не в силах объяснить ему то, что становилось с каждойминутой все очевиднее на таком вот званом вечере: будь жив ее отец, людипоняли бы, сколь глупо и дурно, нет, скорее, не дурно, а бессмысленно инелепо, - сколь мелко все это в сравнении с подлинно достойными,естественными людьми, как ее отец, как ее дорогая матушка. Насколько инымибыли склад его ума и его жизнь; и ее матушка, и она сама; насколько иначе,совершенно иначе она была воспитана. - Вот мы здесь, - сказала она неожиданно, - сидим в тесном помещении,как в духовке, а у нас в Шотландии, где я родилась, мы... - Она обязанабыла растолковать этим недалеким молодым людям, в общем-то славным, номелковатым, что ее отец, ее мать и она сама тоже - ведь в душе она былатакой же, - что они чувствовали. Ее вдруг осенило, что ее долг перед этиммиром - объяснить людям, насколько ее отец, и ее мать, и она сама тожебыли совершенно иными. Мистер Рэншоу сказал, что как-то провел одну ночь в Эдинбурге. Он спросил, не шотландка ли она. Значит, он не знает, кто ее отец, не знает, что она дочь Джона ЭллисаРэтрея и что ее мать - Кэтрин Макдональд; одна ночь в Эдинбурге! Она жепровела там все эти чудные годы; там и еще в Эллиотшоу, на границе сНортумберлендом. Там она бегала на воле среди кустов смородины; тудаприходили друзья отца, и там, еще девочкой, она слушала удивительнейшиебеседы, каких никогда уж более не доводилось ей слышать. Она видела ихсловно наяву: отца, сэра Дункана Клементса, мистера Роджерса (старыймистер Роджерс был в ее представлении настоящим древнегреческим мудрецом),сидящих под кедром; после ужина, при свете звезд. Говорили они обо всем, так ей теперь казалось; они были слишком широкиумом и душой, чтобы смеяться над людьми; они научили ее, совсем ещедевчушку, поклоняться красоте. А что тут красивого, в этой душнойлондонской гостиной? - Бедные цветы! - воскликнула она. Оттого что и вправду несколькогвоздик лежали, растоптанные, на полу, оттого что раздавленные их лепесткибыли изуродованы. Оттого что она сострадала цветам, быть может, дажечрезмерно. Ее мать любила цветы; с детства ее учили, что нанести увечьецветку - значит надругаться над изысканнейшим творением природы. Природабыла ее страстью; горы, море. А здесь, в Лондоне, глянешь в окно и видишьдома, дома... Было жутко оттого, что люди живут втиснутые в нагроможденныедруг на друга коробки. Лондон давил ее; а ходить по его улицам и видетьдетей было и вовсе невыносимо. Наверное, она слишком чувствительна; будьвсе, как она, жизнь бы просто остановилась; но когда она вспоминаладетство, отца и мать, и красоту, и заботу, ее окружавшие... - Прелестное платье, - сказал Джек Рэншоу. Вот уж это показалось ейсовсем неуместным - чтобы молодой человек да обращал внимание на то, какодета женщина. Ее отец был исполнен почтения к женщинам, однако ему и вголову не приходило замечать, во что они одеты. А все эти девушки - они,возможно, и хорошенькие, но ни одну из них не назовешь красивой - такой,какой она помнила свою мать, свою дорогую матушку, величественную, всегда,казалось, одетую одинаково, будь то лето или зима, будь у них гости илинет, она всегда была самой собою, в черном платье и кружевах или, когдапостарела, в черном платье и скромном чепце. Овдовев, она часами сиделасреди своих цветов, скорее с дорогими тенями, чем с нами, погруженная впрошлое, которое, думала миссис Вэлланс, почему-то гораздо реальнее, чемнастоящее. Впрочем, что ж тут странного? Ведь живу же я в прошлом, думала она, среди тех удивительных людей;ведь они меня знали; ведь только они (и она подумала о саде и деревьях вмерцании звезд, о старом мистере Роджерсе и об отце в белом полотняномкостюме; они курили), только они меня понимали. Стоя в гостиной миссисДэллоуэй, глядя на этих людей, на эти цветы, на шумную, пеструю, болтливуютолпу, на себя, маленькую девочку, которой столько еще предстояло пройти,бегающую по саду, собирающую горицвет, а потом сидящую на кровати вмансарде, пахнущей сосной, читающую стихи и рассказы, она чувствовала, какувлажняются ее глаза от подступающих слез. Она прочла всего Шелли в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет и,бывало, держа руки за спиной, читала его наизусть отцу, а он задумчивосмотрел на нее. Где-то глубоко внутри закипали слезы, а она все глядела наэтот свой образ, окрашенный страданиями всей последующей жизни (онастрадала ужасно, жизнь раздавила ее как колесом, жизнь была не такой,какой тогда представлялась, она была как этот званый вечер), на образдевочки, стоявшей там, читавшей Шелли, глядевшей на мир темными мерцающимиглазами. И чего только не предстояло им увидеть! И только те, кого уж нет, кто покоится в тихой Шотландии, видели, что вней было заложено; только они ее знали, знали все, что в душе ее былосокрыто. Она думала о девочке в ситцевом платьице, и комок подступал кгорлу; какие большие и темные были у нее глаза; какой красивой она была,когда читала «Оду к западному ветру»; как гордился ею отец, и какблагороден он был, и как благородна была ее мать; и она сама, пока онабыла с ними, была так чиста, хороша, одаренна, что могла бы стать кемугодно, что будь они живы сейчас, и останься она с ними навсегда в томсаду (теперь он казался ей единственным местом, где прошло ее детство, тамвсегда сияли звезды и стояло лето, и они сидели в саду под кедром икурили, и как-то уж так получалось, что мать ее во вдовьем своем чепцебыла одна и грезила среди цветов; и как хороши, и добры, и почтительныбыли старые слуги, садовник Эндрюс, повар Джерси; и старая собака,ньюфаундленд Султан; и виноградная лоза, и пруд, и колодец; и...) - миссисВэлланс с видом гордым, неистовым и язвительным сравнивала свою жизнь сжизнью других, - и если бы та жизнь продолжалась вечно, то, думала миссисВэлланс, всего этого - и она взглянула на Джека Рэншоу и на девушку, чьимплатьем он так восхищался, - не существовало бы вовсе, и она была бысовершенно, о, совершенно счастлива, совершенно покойна и не была бывынуждена слушать, как молодой человек говорит, - она засмеялась почтипрезрительно, хотя в глазах ее стояли слезы, - что он не большой любительсмотреть крикет.

ПРОЖЕКТОР (пер. - Д.Аграчев)

Графский особняк восемнадцатого века в двадцатом веке стал клубом.Поужинав в роскошной зале с колоннами, залитой светом люстр, так приятновыйти на балкон, нависающий над парком. Деревья утопают в густой, сочнойлистве, и лунный свет мог бы выхватить из темноты розовые и кремовые кистина ветвях цветущих каштанов. Но вечер был безлунный; очень теплый послечудесного, жаркого летнего дня. Мистер и миссис Айвими и их гости пили кофе и курили на балконе. Какбудто нарочно для их развлечения, чтобы избавить их от необходимостиподдерживать беседу, по небу перекатывались гигантские полосы света. Войнаеще не началась - просто шли учения войск противовоздушной обороны;прожекторы шарили в небе в поисках самолетов противника. Задержавшись наподозрительном месте, сноп света вновь приходил в движение, подобнокрыльям мельницы или усикам фантастического насекомого, внезапно освещаято безжизненный каменный фасад, то каштан во всем великолепии нежныхсоцветий, а то вдруг ударил прямо по балкону, где на мгновенье вспыхнулослепительный диск - может быть, зеркальце в открытой сумочке одной издам. - Смотрите! - воскликнула миссис Айвими. Свет двинулся дальше. Они снова погрузились во мрак. - Никогда не догадаетесь, что я увидела! - сказала она. Разумеется, всепринялись гадать. - Нет, нет, нет! - остановила их миссис Айвими. Этоневозможно отгадать, только она знает, только она может знать, потому чтоона - правнучка того человека. Он сам ей рассказывал эту историю. Какуюисторию? Если им интересно, она попытается рассказать. До спектакля естьеще время. - Но с чего начать? С тысяча восемьсот двадцатого года? Тогда мойпрадед был мальчиком. Я сама немолода, - это верно, хотя она по-прежнемуочень мила и элегантна, - так вот, он был глубоким стариком, а я -ребенком, когда он рассказал мне эту историю. Он был очень красивымстариком, с белыми волосами и голубыми глазами. Он наверняка былпрелестным мальчиком. Но странным... Это, впрочем, понятно, - объяснилаона, - учитывая их обстоятельства. Их фамилия была Комбер. Они былиразорившиеся дворяне; раньше им принадлежали земли в Йоркшире. Но когдамой прадед был мальчиком, осталась только одна башня. Их дом -обыкновенный фермерский дом - стоял один среди полей. Мы туда ездилидесять лет тому назад. Пришлось оставить машину и идти пешком через поле.Ни одна дорога к дому не ведет. Вокруг - ничего, трава лезет в самыеворота... По комнатам гуляют куры. Все в полном запустении. Помню, с башнивдруг сорвался камень. - Она немного помолчала. - Вот там они и жили:старик, женщина и мальчик. Она была не жена старика и не мать мальчика, апросто работница с фермы, которую старик взял к себе жить после смертижены. Может быть, еще и поэтому у них никогда не бывало гостей, и домначал разваливаться на глазах. Но помню и семейный герб над дверью. И ещекниги - старые, замшелые книги. Всему, что он знал, он научился из книг.Он мне рассказывал, что читал без конца - старые книги, книги с вклееннымикартами. Он втаскивал их на башню - даже веревка сохранилась и сломанныеступеньки. У окна все еще стоит стул с провалившимся сиденьем; окно самооткрывается от ветра, стекло в нем разбито, и видно далеко-далеко. Она умолкла, словно заглядевшись через распахнутое окно на бескрайнюювересковую пустошь. - Но подзорную трубу мы так и не нашли. В ресторане у них за спиной стучали тарелки. Но здесь, на балконе,миссис Айвими казалась растерянной оттого, что не могла найти подзорнуютрубу. - Почему подзорную трубу? - спросил кто-то. - Почему? Потому что если бы не было подзорной трубы, - рассмеяласьона, - я бы тут сейчас не сидела. А она, без всякого сомнения, тут сидела: элегантная немолодая женщина сголубым платком на плечах. - Труба была определенно, - вновь заговорила она, - потому что он мнерассказывал, как каждый вечер, после того как старики ложились спать, онсадился у окна и смотрел в подзорную трубу на звезды. Юпитер, Альдебаран,Кассиопея. - Она показала рукой на звезды, появившиеся над темным парком.Сумерки сгущались. Прожектор теперь казался ярче; он пробегал по ночномунебу, время от времени замирая, словно любуясь на звезды. - Он смотрел на звезды, - продолжала она, - и спрашивал себя - мойпрадед, этот мальчик, спрашивал себя: «Что это? Зачем они? И кто я?» - такбывает, когда сидишь один и не с кем поговорить, а над головой звездноенебо. Она замолчала. Все они смотрели на звезды, мерцавшие во мраке наддеревьями. Звезды казались вечными, незыблемыми. Гул Лондона стих. Сто летпоказались мгновеньем. Мальчик смотрел на звезды вместе с ними. Они былитам, на башне, и вглядывались в ночное небо над пустынным ландшафтом. Внезапно чей-то голос у них за спиной проговорил: - Совершенно верно. В пятницу. Они вздрогнули и зашевелились, словно их сбросили вниз и ониприземлились опять сюда, на этот балкон. - Ему-то никто не мог сказать ничего подобного, - тихо произнесламиссис Айвими. Одна пара поднялась и удалилась. - Он был совсем один, - продолжала она. - Был жаркий летний день.Июньский день. Один из тех дней, когда небо безупречно голубое и все какбы застывает на жаре. Куры что-то клевали на дворе, в конюшне стараялошадь тяжело переступала с ноги на ногу, старик дремал перед недопитымстаканом. Женщина мыла ведра на кухне. Может быть, с башни свалилсякамень. Казалось, что день никогда не кончится. А ему не с кем былопоговорить - и совершенно нечем заняться. Перед ним простирался весь мир.Пустошь вздымалась, и проваливалась, и снова вздымалась навстречу небу:зелень и голубизна, зелень и голубизна, без конца и края. В полумраке они видели, что миссис Айвими облокотилась на перила и,подперев подбородок руками, вглядывается в вересковые просторы с высотыстарой башни. - Только вереск и небо, вереск и небо, без конца и края, - задумчивоповторила она. Вдруг она вскинула руки, как будто установила что-то на уровне глаз. - А как выглядит земля в подзорную трубу? - спросила она. Она сделала быстрое движение пальцами, словно нетерпеливо что-топовернула. - Он навел резкость. Он навел резкость, глядя на землю. Направил трубуна темную полосу леса на горизонте и увидел... каждое дерево... каждоедерево отдельно... и птиц... и столб дыма... там... среди деревьев... Апотом... ниже... ниже (она опустила глаза)... и вот перед ним дом... домсреди деревьев... ферма... отчетливо виден каждый кирпичик... и кадки пообе стороны двери... в них голубые и розовые цветы - похоже, гортензии. -Она немного помолчала. - ...Из дома вышла девушка... в голубом платке... иначала кормить птиц... голубей... они прыгали и толкались вокруг нее... Апотом... минутку... мужчина... Ну да, мужчина! Он появился из-за дома. Онобнял ее! Они поцеловались... поцеловались. Миссис Айвими раскрыла руки и сомкнула их, будто целует кого-то. - Он впервые в жизни видел, как мужчина целует женщину, видел вподзорную трубу - за много миль, на той стороне огромной пустоши! Она резко что-то оттолкнула - подзорную трубу, должно быть, - ивыпрямилась. - Он сбежал по ступенькам. Он долго-долго бежал по полю, по каким-тотропинкам, потом по дороге. Он пробежал много миль, и когда над деревьямизагорелись первые звезды, он выбежал наконец к дому... весь потный, впыли... Она снова умолкла, словно видела его перед собой. - Ну а потом, потом... что потом? Что он сказал? А девушка... -теребили ее они. Внезапно на миссис Айвими упал свет, как будто кто-то навел на нееподзорную трубу. (Это войска противовоздушной обороны искали самолетыпротивника.) Она встала со стула. На голове у нее был голубой платок. Онаподняла руку, будто от неожиданности, словно она - удивленная - стоит вдверях. - Девушка? Это была... - Она запнулась, словно хотела сказать «я». Нопотом вспомнила и поправилась: - Это была моя прабабка. Она повернулась, ища глазами свою накидку. Накидка была переброшеначерез спинку стула. - Но скажите, как же этот другой мужчина - тот, что вышел из-за дома? -не унимались они. - Другой мужчина? А, этот... - пробормотала миссис Айвими, нагнувшись инащупывая накидку на стуле (прожектор уже покинул балкон), - исчез, должнобыть. Свет, - добавила она, кутаясь в накидку, - падает лишь на мгновенье. Прожектор освещал теперь обширный фасад Букингемского дворца. А им порабыло в театр.

НАСЛЕДСТВО (пер. - М.Лорие)

«Дорогой Сесси Миллер». Гилберт Клендон взял в руки жемчужную брошь,лежавшую в кучке колец и брошек на столике в будуаре его жены, и прочелнадпись на карточке: «Дорогой Сесси Миллер, с любовью». Как это похоже на Анджелу - не забыла даже Сесси Миллер, своюсекретаршу. А все-таки странно это, снова подумал Гилберт Клендон, что онаоставила все в таком порядке - хоть маленький да подарок для каждой изсвоих подруг. Словно предчувствовала близкую смерть. Но ведь она быласовершенно здорова в то утро, шесть недель назад, когда вышла из дому, ана Пиккадилли ступила с тротуара на мостовую, и машина переехала ее. Он поджидал Сесси Миллер. Он попросил ее зайти, чувствуя, что,проработав у них столько лет, она имеет право на такой знак внимания. Да,думал он теперь, поджидая ее, странно все-таки, что Анджела оставила все втаком порядке. Всем друзьям было оставлено что-нибудь на память. Все этикольца, бусы, китайские ларчики - она обожала всякие ларчики и коробочки -кому-то предназначены. А для него каждая из этих вещиц связана своспоминанием. Вот это он сам ей подарил; а это - эмалевый дельфин сглазами-рубинами - привлекло ее внимание в каком-то переулке в Венеции.Она так и накинулась на это сокровище, даже вскрикнула от восторга. Емулично она, конечно, ничего не оставила, если не считать дневника.Пятнадцать томиков в зеленых сафьяновых переплетах стояли у него за спинойна ее письменном столе. Все годы, с тех пор как они поженились, она веладневник. Из-за этого дневника возникали некоторые из их редких... даже нессор, а размолвок. Когда, войдя в комнату, он заставал ее за этимзанятием, она всегда захлопывала книжечку или накрывала ее ладонью. «Нет,нет, нет, - слышался ему ее голос. - После моей смерти... может быть». Воти оставила ему дневник как его долю наследства. Это было единственное, чемони не делились, когда она была жива. Но ему и в голову не приходило, чтоон переживет ее. Если б она тогда хоть секунду подумала о том, что делает,она и сейчас была бы жива. Но она прямо с ходу ступила на мостовую - такпоказал шофер на дознании. Когда же тут было тормозить... Мысли егопрервал шум голосов в передней. - Мисс Миллер, сэр, - доложила горничная. Она вошла. Никогда еще он не бывал с ней наедине и, конечно, никогда невидел ее в слезах. Страшно расстроена, да и немудрено, Анджела не толькодавала ей заработок, она была другом. Сам-то он, думал Гилберт Клендон,пододвигая ей кресло, едва отличил бы ее от любой другой женщины ее круга.Таких Сесси Миллер тысячи - невзрачные маленькие женщины в черном, спортфелями. Но Анджела с ее даром отзывчивости обнаружила в Сесси Миллернеоценимые достоинства. Сама деликатность; такая сдержанная; надежная, ейвсе-все можно рассказать и т.д. Сначала мисс Миллер вообще не могла говорить. Сидела, прикладывая кглазам платок. Потом, сделав над собой усилие, сказала: - Простите, мистер Клендон. Он что-то пробормотал. Разумеется. Это так понятно. Он представляетсебе, что значила для нее его жена. - Мне здесь было так хорошо, - сказала она, оглядывая комнату. Взглядее задержался на письменном столе у него за спиной. Здесь они вместеработали, она и Анджела. Ведь и Анджела, как жена видного политическогодеятеля, несла свою долю обязанностей. В его карьере она была ему главнойпомощницей. Сколько раз он их видел здесь вместе - Сесси за машинкой,пишет письмо под ее диктовку. Ясно, что и мисс Миллер это сейчасвспоминает. Теперь остается только вручить ей брошку, завещанную егоженой. Да, малоподходящий подарок. Наверное, лучше было бы оставить ейкакую-то сумму денег или даже пишущую машинку. Но что поделаешь - «ДорогойСесси Миллер, с любовью». И, вручая ей брошь, он произнес коротенькуюречь, которую заранее приготовил. Он знает, говорил он, что она сумеетоценить этот подарок. Жена часто ее носила... И мисс Миллер, принимаяброшь, ответила, словно тоже заранее подготовленными словами, что теперьэто будет самое дорогое ее достояние... Надо надеяться, подумал он, что унее есть какое-нибудь платье, на котором жемчужная брошь не будетвыглядеть так нелепо. Сейчас на ней был черный костюм, можно сказать -форменная одежда женщин ее профессии. А потом вспомнил - конечно же, она втрауре. Она тоже пережила трагедию - брат, в котором она души не чаяла,погиб всего за неделю или две до Анджелы. Кажется, в какой-то аварии?Забыл, помнит только, что Анджела что-то ему говорила. Анджела с ее даромотзывчивости невероятно тогда разогорчилась. Сесси Миллер между темподнялась. Уже надевает перчатки. Наверное, почувствовала, что лишняя. Ноон не мог ее отпустить, не сказав нескольких слов о ее будущем. Каковы еепланы? Может он ей чем-нибудь помочь? Она задумчиво смотрела на стол, на машинку, за которой провела столькочасов, на дневник. И, погрузившись в воспоминания об Анджеле, не сразуответила на последний вопрос, как будто не поняла. Он повторил: - Каковы ваши планы, мисс Миллер? - Планы? О, все в порядке, мистер Клендон! - воскликнула она. - Прошувас, обо мне не беспокойтесь. Из ее слов он заключил, что в финансовой поддержке она не нуждается.Лучше было бы, сообразил он, такое предложение изложить в письме. Теперьон мог только сказать, пожимая ей руку: - Помните, мисс Миллер, если я хоть чем-нибудь могу вам быть полезен, яс удовольствием... - И открыл дверь. На секунду она задержалась, словночто-то вдруг вспомнив. - Мистер Клендон, - сказала она, впервые взглянув ему прямо в глаза, ивпервые его поразило выражение ее глаз - сочувственное, но и пытливое. -Если когда-нибудь, - продолжала она, - теперь или позже, я смогучем-нибудь быть вам полезна, помните, ради вашей жены я всегда срадостью... И с этим ушла. Ее слова и прощальный взгляд удивили его. Словно онадумала или надеялась, что окажется ему нужна. Он вернулся в комнату, и туту него мелькнула забавная, пожалуй, даже фантастическая мысль. Неужели всеэти годы, когда он едва замечал ее, она, как пишут в романах, питала кнему тайную страсть? На ходу он поймал свое отражение в зеркале. Запятьдесят, но нельзя не признать, что, по свидетельству зеркала, он всееще весьма интересный мужчина. - Бедная Сесси Миллер! - произнес он с усмешкой. Чего бы он ни дал,чтобы посмеяться этой шутке вместе с женой. Невольно рука его потянулась кее дневнику. «Гилберт, - прочел он, открыв его наудачу, - выглядел простозамечательно...» Она словно ответила на его вопрос. Словно сказала:конечно, ты очень привлекателен как мужчина. Конечно, Сесси Миллер тожеэто чувствовала. Он стал читать дальше. «Как я горжусь тем, что я егожена». А он всегда гордился тем, что он ее муж. Сколько раз, когда ониобедали в гостях, он смотрел на нее через стол и говорил себе: самаяпрелестная женщина в этом сборище! Он читал дальше. В тот первый год онбаллотировался в парламент. Они вместе совершили поездку по его округу.«Когда Гилберт сел, ему устроили овацию. Все встали с мест и стоя пели«Ведь он хороший малый». Я была просто сражена». Это он тоже помнил. Онасидела на эстраде рядом с ним. Он как сейчас видит ее глаза, обращенные нанего, и в глазах слезы. А потом? Он перелистал несколько страниц. Онипоехали в Венецию. Чудесный это был отпуск после выборов. «Ели мороженое уФлориана». Он улыбнулся - она была еще совсем ребенком. Любила мороженое.«Гилберт так интересно рассказывал мне историю Венеции. Оказывается,дожи...» - так все и записала своим ученическим почерком. Путешествовать сАнджелой было наслаждением еще и потому, что она так жаждала возможнобольше узнать. Любила толковать о своем «ужасающем невежестве», а ведь онотолько подчеркивало ее обаяние. А потом - он открыл следующий томик - онивозвратились в Лондон. «Мне так хотелось произвести хорошее впечатление. Янадела мое подвенечное платье». Да, рядом с ней за столом сидел тогдастарый сэр Эдвард, и она прямо на глазах обворожила этого грозногостарика, его шефа. Он читал быстро, воскрешая по ее отрывочным фразамсцену за сценой. «Обедали в палате общин... На рауте у Лавгроувзов. ЛедиЛ. спросила меня, сознаю ли я, какая это ответственность - быть женойГилберта?» А годы шли - он взял со стола еще томик, - и его все большезатягивала работа. А она, конечно, все чаще оставалась дома... Для нее,видимо, явилось серьезным горем, что у них не было детей. «Как бы мнехотелось, - прочел он, - чтобы у Гилберта был сын!» Сам он почему-тоникогда об этом особенно не жалел. Жизнь и без того была так полна, такнасыщенна. В том году он получил свой первый, скромный пост вправительстве. Очень скромный пост, но она записала: «Я совершенноуверена, что он будет премьер-министром!» Что ж, если б дело обернулосьиначе, он, возможно, и стал бы премьером. Он прервал чтение, задумавшись отом, что могло бы быть. Политика - лотерея, подумал он, азартная игра, нодля него игра еще не кончена, в пятьдесят-то лет! Он пробежал остальныестрани