Холодная война. Сталинский этап (1945—1953)

С конца Второй мировой войны в НКГБ/МГБ Соединенные Штаты стали именоваться не иначе, как «главный противник». Сорок лет спустя, когда Гордиевский исполнял в Лондоне обязанности резидента, это выражение все еще активно использовалось. Великобритания, основной объект интересов НКВД до войны, в связи с уменьшением ее значения в послевоенном мире, отошла после 1945 года на второе место.

В годы Второй мировой войны, когда все усилия англичан и американцев (в Советском Союзе, правда, утверждают, что уже и тогда они были вовлечены в холодную войну) были направлены на войну в Европе и на Тихом океане, и русская разведка работала на Западе с меньшими помехами, чем когда бы то ни было. С окончанием войны у Московского центра появились новые проблемы. Первой, как это ни странно, стала демобилизация американских и английских разведывательных подразделений. Принятое президентом Трумэном в сентябре 1945 года решение о ликвидации ОСС лишило НКГБ многих агентов проникновения в секретных службах «главного противника». После создания в 1947 году Центрального разведывательного управления (ЦРУ) советской разведке пришлось начинать с нуля, причем проникновение в ЦРУ было делом гораздо более сложным, чем проникновение в ОСС. В Англии послевоенная ликвидация Министерства информации и СОЕ лишило Питера Смоллета и Джеймса Клагмана их влиятельных постов. Смоллет снова сменил имя на Смолку и возвратился к занятиям журналистикой в Вене, а Клагман демобилизовался и вернулся к своей карьере военного коммуниста, став впоследствии официальным историком партии. Демобилизация лишила Центр единственного агента в МИ5 и двух агентов в СИС. Энтони Блант ушел из МИ5 с разрешения НКГБ. В докладах его кураторов времен войны Анатолия Горского и (с лета 1944 года) Бориса Кротова постоянно говорилось о его усталости и стрессе, вызванных добыванием тысяч документов каждый месяц. К концу воины Москва решила, что дальнейшая работы Бланта в МИ5 связана с серьезным риском. Руководитель ИНУ Фитин написал на досье Бланта осенью 1945 года:

«Этот агент провел в годы войны столь огромную, титаническую работу, что, должно быть, совершенно измотан. Мы должны оставить его в покое на пять-десять лет».

«Незадолго до ухода Бланта из МИ5 в ноябре 1945 года и возвращения в мир искусств в качестве хранителя картин Его Величества, а затем (с 1947 года) директора Института Куртолда, многолетнее напряжение двойной жизни выразилось весьма необычно. Блант сказал своему коллеге полковнику Робертсону: „Ну что ж, мне доставляло удовольствие передавать русским имена сотрудников МИ5.“

Фитин, похоже, надеялся, что Лео Лонг, которого Блант вел во время войны, станет его преемником в секретной службе. Но Лонг перешел из МИН в военном министерстве в Британскую контрольную комиссию в Германии, где стал заместителем директора по разведке. В 1946 году Блант рекомендовал его на руководящую должность в МИ5, но отборочная комиссия выбрала, причем с небольшим преимуществом, другого кандидата. После этого Лонг быстро отошел от дел и противился попыткам Центра установить с ним постоянный контакт. Центр объяснил отказ Лонга, с одной стороны, тем, что Блант не мог быть его куратором, а с другой — изменениями в семейной жизни. Первая женитьба Лонга на коммунистке оказалась неудачной. Теперь он женился вновь и был занят семьей. Среди эпизодических поручений Центра, которые Блант продолжал выполнять, было две-три поездки в Германию для получения от Лонга разведцанных.

Как и большинство агентов, завербованных во время войны, Кэрнкросс был также демобилизован. В отличие от Филби отношения с коллегами из секретных служб после его перехода в 1943 году из Блечли-парк в штаб-квартиру СИС в Бродвей билдингз не сложились. Дэвид Футмен, шеф политической разведки СИС, который руководил управлением Кэрнкросса в последний год войны, считал его «странным человеком, к тому же задиристым.» Кэрнкросс, однако, не ушел в полуотставку из советской разведки, как это сделал Блант. После войны он возвратился на прежнее место работы — в Министерство финансов — и продолжал ежемесячно поставлять информацию своему куратору Борису Кротову. Двое других членов «великолепной пятерки», Гай Берджесс и Дональд Маклин, заняли влиятельные посты в другой престижной части Уайтхолла — в государственном департаменте. В 1946 году Берджесс стал личным помощником Гектора Макнейла, государственного министра в Министерстве иностранных дел послевоенного лейбористского правительства Эрнеста Бевина. Маклин между тем восстановил свою репутацию честолюбивого молодого дипломата в посольстве в Вашингтоне. Тем не мeнee, советскому проникновению в англо-американские разведывательные службы был нанесен сильный удар. В результате ликвидации ОСС Центр остался практически без единого высокопоставленного источника в Вашингтоне, а после закрытия СОЕ, ухода Бланта из МИ5 и Кэрнкросса из СИС в Лондоне остался всего один крупный агент. Это был, пожалуй, самый замечательный из членов «великолепной пятерки», а быть может, и наиболее талантливый агент проникновения в истории КГБ. Ким Филби — единственный из мобилизованных в СИС агентов — получил после войны награду за свою работу. Коллеги видели его на месте «С» — главы секретной службы.

Помимо утраты ведущих агентов в английской и американской спецслужбах, НКГБ после войны пришлось пережить и два серьезных случая предательства в Северной Америке и не менее серьезную попытку в Турции. В ноябре 1945 года Элизабет Бентли начала выдавать ФБР информацию об операциях НКГБ в Соединенных Штатах. Ее предательство, в свою очередь, заставило ФБР впервые серьезно расследовать свидетельства Чемберса о советском шпионаже в предвоенные годы. Несмотря на то, что на большинство указанных Бентли и Чемберсом агентов не удалось набрать надежных доказательств для передачи дела в суд, для НКГБ они интерес практически потеряли. Вплоть до 1949 года, когда Филби приехал в Вашингтон и успокоил Центр, Москва опасалась, что ФБР удастся набрать достаточно доказательств и устроить большой процесс над бывшей группой Бентли. Из четырех наиболее важных агентов, указанных Бентли и Чемберсом, обвинение было выдвинуто лишь в отношении Элджера Хисса. Он ушел из госдепартамента и в начале 1947 года стал президентом фонда Карнеги, а в 1950 был приговорен к пяти годам тюрьмы за лжесвидетельство. Гарри Декстер Уайт, уйдя из Министерства финансов США, стал в 1945 году директором Международного фонда, а вскоре после дачи показаний комитету конгресса по антиамериканской деятельности летом 1948 года скончался от сердечного приступа. Дункан Ч. Ли, личный помощник генерала Донована в ОСС, и Лочлин Карри, бывший помощник президента Рузвельта, эмигрировали.

Мощный удар по советской разведке — такой же, как от Элизабет Бентли, нанес шифровальщик Игорь Гузенко, перебежавший в Оттаве в сентябре 1945 года. Побег Гузенко чуть не провалился. Когда он вечером 5 сентября обратился в редакцию «Оттава Джорнел» и в Министерство юстиции, ему сказали, чтобы приходил утром. Но и на следующий день никто не помог. Весь вечер Гузенко с женой и ребенком провели у соседей. Лишь около полуночи, когда люди НКГБ сломали дверь его квартиры, на помощь пришла полиция. Маккензи Кинг, премьер-министр Канады с 1935 года, относился к возможности шпионажа в собственной столице еще легкомысленнее Рузвельта. Вначале он просто не поверил. Когда же его наконец убедили, он записал в дневнике, как был поражен тем, что Советский Союз шпионил за своим союзником в войне:

«Я диктую эти строки и думаю о советском посольстве — всего через несколько домов, — которое оказалось центром заговора. Во время войны, когда Канада делала все, чтобы помочь русским и укрепить канадско-русскую дружбу, одна из русских служб занималась тем, что шпионила (за нами)… Просто удивительно, сколько у них было контактов среди людей, занимающих ключевые позиции в правительстве и промышленных кругах.»

Помимо раскрытия шпионской сети ГРУ в Канаде, Гузенко передал данные о советской системе шифров, дополнительные сведения о шпионской деятельности Элджера Хисса и Гарри Декстера Уайта, сведения, которые привели к осуждению в 1946 году британского атомного шпиона Алана Нанна Мея и дали наводку в отношении человека, скрывавшегося под псевдонимом Элли в английской разведке, которого, правда, так и не нашли вплоть до 1981 года, когда Гордиевский, получив доступ к досье Элли в КГБ, узнал, что это был Лео Лонг.

Неудачная попытка перебежать в Стамбуле причинила деятельности НКГБ в Англии почти такой же ущерб, как предательство Элизабет Бентли в Соединенных Штатах. 27 августа 1945 года заместитель резидента НКГБ в Турции Константин Волков, работавший под крышей вице-консула, направил английскому вице-консулу господину Ч. Х. Пейджу просьбу о безотлагательной встрече. Пейдж не ответил, и тогда 4 сентября Волков явился лично и попросил о политическом убежище для себя и своей жены. В обмен на политическое убежище и 50.000 фунтов стерлингов (по ценам 1990 года это около миллиона фунтов) он предлагал важные досье, документы и информацию, собранные им во время работы в британском отделе ИНУ в Центре. Он утверждал, что среди наиболее важных советских агентов времен войны двое находились в Министерстве иностранных дел, а семеро «в британской разведывательной службе», причем один из них «исполнял обязанности руководителя отдела британской контрразведки в Лондоне». Волков настаивал на том, чтобы о его действиях сообщили в Лондон не по радиосвязи, а дипломатической почтой, поскольку все радиосообщения между Лондоном и посольством в Москве расшифровываются уже в течение двух с половиной лет.

19 сентября Филби с ужасом узнал из дипломатической почты, поступившей из Стамбула, о попытке Волкова. Упоминание о «руководителе управления контрразведки», указывало, быть может правильно, на него. «В тот вечер, — писал Филби в своих мемуарах, — я допоздна задержался на работе. Ситуация требовала срочных, чрезвычайных действий.» Под «срочными действиями» подразумевалась, несомненно, встреча с оператором Борисом Кротовым. Это был один из самых опасных моментов в жизни Филби. Если бы не удача, Гузенко две недели назад не удалось бы перебежать в Оттаве. Чуть больше везения, и Волков сумел бы раскрыть Филби, нанести «великолепной пятерке» сильный удар. Волкову не повезло потому, что английский посол в Стамбуле находился в отпуске, а временный поверенный настолько презирал шпионаж, что не поставил в известность местного резидента СИС Сирила Мэчри, который почти наверняка понял бы важность Волкова и устроил бы ему побег.

Сразу же после встречи с Филби вечером 19 сентября Кротов сообщил в Центр о попытке Волкова. Через день консульство Турции в Москве выдало визы двум «специалистам» из НКГБ, которые выступали как дипкурьеры. 22 сентября в Лондоне решили, что Филби необходимо лично разобраться с делом Волкова. Задержавшись в пути, Филби прибыл в Стамбул лишь 26 сентября. По версии, которую Филби и НКГБ разработали для Запада, Волкова вывезли из Стамбула «через несколько недель». На самом же деле Волков и его жена, заколотые лекарствами до беспамятства, были доставлены в самолет в сопровождении охранников из НКГБ за два дня до прибытия Филби.

В своих мемуарах Филби вспоминает, как на обратном пути в Лондон он спокойно готовил отчет, в котором предлагал различные объяснения неудачи, которой закончилась попытка Волкова: пьянство, неосторожность, прослушивание НКГБ его квартиры, неожиданное изменение решения. «Другая версия — что русских предупредили о намеченном побеге — не имела никаких доказательств. Ее не стоило включать в отчет.» После бегства Гузенко прошло совсем немного времени, и вся история с Волковым так обеспокоила Филби возможностью скорого провала, что он решил в своем отчете дискредитировать Волкова. Когда копия этого отчета пришла в Центр, там всерьез забеспокоились.

Желание Волкова перебежать Филби объяснял тем, что тот был «изменником», чье «предательство» было раскрыто НКГБ, — весьма необычная манера для офицера СИС говорить о перебежчике. В своем стремлении дискредитировать информацию Волкова о внедрении советских агентов, которая могла подвести и к нему самому, Филби весьма пространно уверял в ненадежности сведений, которые Волков обещал передать. Он удивлялся, например, тому, что Волков не смог дать криптологической информации, хотя и уверял в советских успехах по дешифровке английских шифров за последние два года. Грубые попытки Филби дискредитировать Волкова резко контрастируют с той отработанной версией, которую он позже подготовил для своих мемуаров в Москве. Оказавшись под угрозой провала впервые после прихода в СИС, Филби был сильно напуган. В то время он был настолько вне подозрений, что история с Волковым ему не угрожала, но после бегства Берджесса и Маклина в 1951 году досье вытащили на свет божий, и его неудачная попытка дискредитировать Волкова стала важной частью обвинения против него.

Наибольшая потенциальная угроза послевоенным операциям Московского центра на Западе исходила от нарушения шифровой безопасности в последний год войны. В 1944 году ОСС заполучила 1.500 страниц шифровальных тетрадей НКВД/НКГБ, захваченных финнами. Хотя оригинал по настоянию президента Рузвельта вернули в Москву, Донован сохранил копию. Сами по себе тетради большого интереса для западных криптологов не представляли. При зашифровке посланий НКВД/НКГБ вначале каждое слово или даже букву записывали в виде пятизначного числа из шифровальной тетради. Но затем шифровальщик в резидентуре НКГБ добавлял в каждую группу еще пять знаков из серии случайно отобранных цифр, указанных в «разовой тетради», второй экземпляр которой был только в Московском центре. Если использовать «разовую тетрадь» лишь однажды, как того и требовали инструкции Центра, шифр «расколоть» практически невозможно. Но в последний год войны количество информации, передаваемой резидентурами из Соединенных Штатов и Англии, было столь велико, что Центр иногда направлял «разовые тетради» вторично. Говорят, шифровальщика, виновного в этом, потом расстреляли. В конце войны было еще два случая нарушения обычно очень строгого шифрового режима. ФБР в 1944 году перехватило незашифрованные тексты нескольких донесений НКГБ из Нью-Йорка в Москву. Игорь Гузенко после своего побега в сентябре 1945 года рассказал о принципах шифрования, применяемых НКГБ и ГРУ.

Решающий прорыв в использовании разгаданных советских шифров был сделан в 1948 году блестящим криптологом Мередитом Гарднером. Гарднер служил в отделе службы безопасности армии США (АСА), который через год был преобразован в отдел службы безопасности вооруженных сил, предшествовавший Национальной службе безопасности (НСА), созданной в 1952 году. Гарднер был замечательным лингвистом и криптологом. Утверждают, что он за три месяца изучил японский язык, чтобы работать с японскими кодами и шифрами во время войны. В течение 1948 года ему удалось разгадать некоторые фрагменты шифровок НКГБ в Центр и из Центра, переданных в последний год войны. У Роберта Лампера из ФБР после первой встречи осталось о Гарднере впечатление как о «высоком, нескладном, неразговорчивом, очевидно, интеллигентном молодом человеке, который не любил говорить о своей работе, опасаясь сказать больше того, что ФБР знало из имевшихся у них фрагментов». В последующие годы было полностью или частично дешифровано несколько тысяч шифровок НКГБ (под кодовым названием «Венона»). Тайну «Веноны» и методы Гарднера по ее дешифровке выдал русским в 1948 году шифровщик АСА Уильям Уэйсбанд, завербованный МГБ за два года до этого. Предательство Уэйсбанда раскрылось в 1950 году. Хотя ему и дали год тюрьмы за неявку в суд, по обвинению в шпионаже его не судили. АСА и ее английский партнер ШКПС решили, что «Венона» слишком дорогой секрет, чтобы рисковать им, вынося в суд, пусть и при закрытых дверях.

Центру стало совершенно ясно, что «Венона» представляет собой целую серию мин с часовым механизмом потенциально чудовищной разрушительной силы для его шпионской сети. Поскольку не было известно, какие из шифровок конца войны были расшифрованы, нельзя было определить, когда и где мина сработает. Частично проблему решил Ким Филби, став в октябре 1949 года офицером СИС по связи в Вашингтоне. Меридит Гарднер позже грустно вспоминал, как Филби стоял у него за спиной и, попыхивая трубкой, с восторгом следил за ходом дешифровки русских сообщений. Вплоть до своего отъезда в июне 1951 года Филби благодаря своему доступу к материалам «Веноны» всегда успевал предупредить Центр о том, что вокруг кого-то из агентов сжимается петля.

«Венона» причинила серьезный ущерб советской разведке даже в такой далекой стране, как Австралия. До открытия первой советской дипломатической миссии в Канберре в 1943 году, Австралия практически не фигурировала в числе объектов советской разведки. Впоследствии, однако, резидентура НКГБ под руководством Семена Макарова (1943—1949) быстро проникла в Министерство иностранных дел, которое было важным источником английской и австралийской секретной документации, включая доклады Генерального штаба. Два наиболее важных агента Макарова в Министерстве иностранных дел были раскрыты благодаря «Веноне».

В начале 1948 года группа сотрудников МИ5 во главе с генеральным директором сэром Перси Силлитоу, в состав которой входил также будущий генеральный директор Роджер Холлис, прибыла в Австралию для расследования случаев внедрения советских агентов. С целью защиты источника они создали в Канберре впечатление, что получили информацию не от перехвата, а от английского агента в советской разведке. Первым в Министерстве иностранных дел раскрыли Джима Хилла, известного по сообщениям «Веноны» под псевдонимом «Турист». Он был братом ведущего адвоката-коммуниста. С помощью «Веноны» удалось установить номер дипломатической телеграммы, которую Хилл передал русским, и таким образом доказать его вину. Наводки, полученные в результате перехвата, помогли выявить и другого советского агента по кличке «Бур», которым оказался дипломат-коммунист, ушедший после случившегося из Министерства иностранных дел в ООН, а затем попросивший политического убежища в Праге. В годы холодной войны советское проникновение в австралийские внешнеполитические и внутренние органы, похоже, не возобновлялось. Перебежавший в 1954 году резидент КГБ Владимир Петров свидетельствовал, что его резидентуре удалось добиться лишь незначительных успехов.

Ущерб, нанесенный действиям советской разведки на Западе демобилизацией, перебежчиками и дешифровками «Веноны», вызвал в Московском центре особую тревогу по поводу двух связанных между собой областей разведдеятельности.

Первое — это проникновение в высокие сферы «главного противника». Поколение времен холодной войны не имело той веры в «тысячелетние советы», которая вдохновляла тысячи талантливых молодых американских идеалистов в годы депрессии и Второй мировой войны. Пока что известно об успешных советских операциях по проникновению в послевоенные годы в низшие и иногда средние уровни власти в Вашингтоне. У таких известных агентов, как Элджер Хисс в Государственном департаменте, Гарри Декстер Уайт в Министерстве финансов, Дункан Ч. Ли в разведке или Лочлин Карри в Белом доме, преемников не оказалось. Неизвестно пока и о неосознанном агенте уровня Гарри Гопкинса.

Ко времени создания ЦРУ в июле 1947 года стали широко применяться столь эффективные методы проверки, что массовое внедрение советских агентов, какое произошло в ОСС, стало невозможным. Начиная с Уильяма Уэйсбанда, наибольший урон советские спецслужбы могли нанести американской разведке не столько в проникновении агентов, сколько путем перехвата и дешифровки. Проблемы вербовки усугублялись неумелой работой первых советских послевоенных резидентов в Вашингтоне. Григорий Григорьевич Долбин, ставший резидентом в 1946 году, отличался явной некомпетентностью еще до того, как стал проявлять признаки сумасшествия (в Центре объясняли это последствиями врожденного сифилиса). Его отозвали в 1948 году. Преемник Долбина Георгий Александрович Соколов до разрыва в конце 1947 года советско-бразильских отношений был резидентом в Рио-де-Жанейро. Обозленная толпа провожала его тухлыми яйцами и помидорами. Из Вашингтона Соколова отозвали в 1949 году, как и Долбина, — за плохую работу.

Другой источник тревоги Московского центра был связан с ядерными исследованиями. Применение атомной бомбы против Японии в августе 1945 года, порожденное этим чувство военного превосходства «главного противника» вывело атомные секреты на первое место в системе приоритетов советской разведки. После Хиросимы Сталин вызвал в Кремль народного комиссара боеприпасов Бориса Львовича Ванникова и его заместителей. К ним присоединился и Игорь Васильевич Курчатов — ученый, руководивший программой атомных исследований. «У меня к вам одно требование, товарищи, — объявил Сталин. — В кратчайшие сроки обеспечить нас атомным оружием! Вы знаете, что Хиросима потрясла мир. Нарушен баланс (сил)!» Пока Советский Союз не обретет ядерное оружие, ему будет грозить «большая опасность» с Запада».

До этого момента осуществление атомного проекта полностью контролировал Молотов. Однако за несколько месяцев до встречи у Сталина Курчатов направил Берии записку, в которой критиковал Молотова за неповоротливость и просил помощи. Записка была написана от руки — содержание ее было столь секретным, что Курчатов боялся отдать его машинистке, — но цель была достигнута. После Хиросимы Сталин поручил контроль за проектом Берии.

Смена руководства сказалась немедленно. Как вспоминает помощник Курчатова профессор Игорь Головин: «Организаторские способности Берии были в то время очевидны. Он был необычайно энергичен. Собрания не тянулись часами, решения принимались немедленно.» По указанию Берии на атомный проект привлекались рабочие только из ГУЛАГа. Головин отмечает, что ученые мало задумывались над тем, что используют рабский труд:

«В то время все наши мысли были заняты одним — создать атомную бомбу как можно раньше, до того как американская упадет на наши головы. Страх перед новой, атомной войной затмил все остальное. Это могут, подтвердить все мои современники».

Были, правда, ученые, относившиеся к руководству Берии более критично, чем Головин. Великий физик Петр Капица (впоследствии Нобелевский лауреат) 25 ноября 1945 года просил Сталина освободить его от занятий атомным проектом:

«Это верно, что в руках (у товарища Берии) дирижерская палочка. Прекрасно, но ученый все-таки должен играть первую скрипку, потому что скрипка задает тон всему оркестру. Главный недостаток товарища Берии в том, что дирижер должен не только размахивать палочкой, но и понимать что к чему. Именно этого Берии не хватает».

Берия, писал Капица, намерен просто скопировать американскую конструкцию бомбы. Капица же настаивал, правда, безрезультатно, что советские ученые должны разработать собственный, более дешевый и быстрый способ создания бомбы.

Капица жаловался, что Берия замкнулся на копировании американского варианта. К осени 1945 года многие секреты бомб, разрушивших Хиросиму и Нагасаки, были в руках русских. Берия жаждал большего и очень расстраивался послевоенным спадом в поступлении данных об атомных проектах Запада. Побег Гузенко в сентябре 1945 года привел к выявлению Аллана Нанна Мея и к введению более строгих мер безопасности в центрах атомных исследований. В результате демобилизации в феврале Дэвида Грингласса Центр лишился одного из двух своих агентов в Лос-Аламосе. Другой — Клаус Фукс — в июне 1946 года перешел из Лос-Аламоса на новую английскую атомную энергетическую установку в Харуэлле. Хотя он до 1949 года и оставался советским агентом, значение его снизилось. Принятый в августе 1946 года закон Макмагона о создании Комиссии по атомной энергии США (КПА) запрещал передачу Англии новой информации по ядерным исследованиям. Британское лейбористское правительство, лишенное материалов американских исследований, решило в январе 1947 года построить собственную атомную бомбу, но англичанам на это потребовалось на два года больше, чем русским.

Несмотря на закон Макмагона, у Дональда Маклина сохранялся в Вашингтоне ограниченный доступ к разведданным по атомным исследованиям, поскольку запрет на распространение научной информации не касался сырья или рассекречивания атомных исследований периода войны. Будучи официальным представителем английского посольства по политическим аспектам атомной энергетики, он получил допуск в КПА с правом посещать центр без сопровождающих. Позже выяснилось, что с лета 1947 года и до отъезда из Вашингтона он бывал в КПА 12 раз, иногда ночью. Из подготовленного КПА отчета о нанесенном ущербе следует, что он имел доступ к оценкам потребного количества урановой руды и прогнозам потребностей на период с 1948 по 1952 год, хотя позже оказалось, что последние были неточными.

Неудовлетворенный сокращением потока важнейшей информации о ядерных проектах, Берия приказал Курчатову направить через курьера МГБ письмо датскому физику-ядерщику Нильсу Бору и попросить его сообщить подробности новейших исследований в области атомной энергии, которые тот узнал в США. Бор через того же курьера ответил, что американцы отказали ему в доступе к информации, о которой просил Курчатов.

Сталин и Берия вплоть до первого успешного испытания атомной бомбы постоянно опасались, что агенты не сумели раскрыть какой-то из важнейших атомных секретов американцев, и без него советская атомная программа провалится. Пытаясь развеять скептицизм Сталина, Курчатов принес в его кремлевский кабинет ядерный заряд первой советской атомной бомбы — никелированный плутониевый шар диаметром около десяти сантиметров.

«А как мы узнаем, что это плутоний, а не кусок полированной стали? — спросил Сталин. — Почему он блестит? Для чего это зеркальное покрытие?»

«Заряд никелирован в целях безопасности. Плутоний крайне токсичен, а покрытый никелем опасности не представляет, — ответил Курчатов. — А чтобы убедиться, что это не кусок стали, попросите кого-нибудь дотронуться до него. Он теплый, сталь же была бы холодной.»

Сталин сам потрогал шар: «Да, он теплый. Он всегда теплый?»

«Всегда, Иосиф Виссарионович. Внутри него постоянно идет альфа-распад. Он-то и нагревает шар. Но если начать в нем мощную цепную реакцию, произойдет взрыв огромной силы.»

По крайней мере частично убежденный Сталин разрешил испытания первой бомбы. Берия же до последней минуты опасался, что несмотря на достижения советских ученых и успехи разведчиков, какой-то внутренний секрет бомбы от них ускользнул. 25 сентября 1949 года, буквально за десять минут до взрыва бомбы на полигоне в Казахстане, Берия сказал Курчатову: «Ничего не выйдет!» А когда произошел взрыв, он обнял и расцеловал ученого. Но был ли это действительно ядерный взрыв? Берия позвонил советскому наблюдателю, который присутствовал во время американских испытаний на атолле Бикини и спросил, похоже ли грибовидное облако на то, что он видел там. Получив утвердительный ответ, Берия позвонил Сталину. Трубку снял личный секретарь Сталина Поскребышев и сказал, что Сталин уже лег. Берия настоял, чтобы Сталина разбудили. «Иосиф, все нормально! — сказал Берия. — Взрыв был, как у американцев!» «Я знаю,» — ответил Сталин и повесил трубку. Рассвирепевший от того, что кто-то опередил его, Берия набросился на окружающих: «Даже здесь вы мне палки в колеса ставите! Предатели! Я вас всех в порошок сотру!»

Почти в тот же момент, когда прогремел первый советский атомный взрыв, Мередит Гарднер расшифровал послание НКГБ 1944 года, в котором оказалась первая наводка на одного из важнейших советских атомных шпионов Клауса Фукса, занимавшего к тому времени пост заместителя научного сотрудника Харуэлла. В январе 1950 года Фукс сознался, и в апреле 1951 года был приговорен к четырнадцати годам лишения свободы. Свою работу на русских он описал в нескольких словах, которые дают полное представление о настроениях других советских агентов на Западе:

«Я воспользовался марксистской философией и разделил сознание на две части. В одной я позволял себе заводить друзей, иметь личные отношения…. Я чувствовал себя свободно и счастливо с другими людьми, не опасаясь раскрыться, потому что знал: если подойду к опасной черте, вторая часть моего сознания остановит меня…. В то время мне казалось, что я стал „свободным человеком“, потому что я научился с помощью второй части сознания полностью освобождать себя от влияния окружающего меня общества. Теперь, оглядываясь назад, я считаю, что самым правильным наименованием для этого состояния будет „контролируемая шизофрения“.

Во время ареста Фукса другой атомный агент, Бруно Понтекорво, также работал в Харуэлле. Проведенное службой безопасности расследование выявило, что у Понтекорво было несколько родственников коммунистов, но не дало никаких свидетельств его участия в шпионаже. Когда летом 1950 года в Соединенных Штатах начались аресты атомных шпионов, центр решил не рисковать и вывез Понтекорво вместе с семьей в Советский Союз по хорошо проверенному маршруту — через Финляндию. Понтекорво сделал блестящую карьеру в советской ядерной физике, получил два ордена Ленина и множество менее значительных наград. Он неизменно отрицал свое участие в атомном шпионаже.

Помимо того, что «Венона» привела к провалу Фукса, с ее помощью были получены первые наводки на американских атомных шпионов Джулиуса и Этель Розенберг, которых впоследствии арестовали. В дешифрованном в феврале 1950 года сообщении 1944 года говорилось об агенте, работавшем на вспомогательной должности в Лос-Аламосе. Позднее появились указания на то, что этим агентом был брат Этель Розенберг Дэвид Грингласс, который в июне 1950 года сознался и выдал Джулиуса Розенберга. На допросе Грингласс рассказал (об этом, правда, публично нигде не заявлялось), что Розенберг похвалялся ему, что руководит советской шпионской сетью, поставляющей не только секреты разработок в области атомной энергии, но и другие разведданные о научных и технических достижениях, в том числе о предварительных исследованиях в сфере космических спутников.

В отличие от английских атомных шпионов Наина Мея и Фукса, Розенберги до. самого конца красноречиво, а порой и трогательно уверяли в своей непричастности к шпионажу. В апреле 1951 года их приговорили к смертной казни — единственных из всех советских агентов на Западе. 19 июня 1953 года, после двух лет безуспешных апелляций, они скончались по очереди на одном и том же электрическом стуле в нью-йоркской тюрьме Синг Синг. В последнем письме своему адвокату Этель писала: «Мы первые жертвы американского фашизма. С любовью, Этель.» Мужество, с которым они пошли на смерть, их любовь друг к другу и к двоим сыновьям, жуткая мерзость казни укрепили мировое общественное мнение в том, что была допущена судебная ошибка. После каждого включения тока сорок репортеров, тюремных служащих и других свидетелей тошнило от вони горящего мяса, мочи и кала. Даже после разряда в 2.000 вольт Этель еще подавала признаки жизни, и потребовалось еще два разряда.

Розенберги продемонстрировали идеалистическую веру в то, что Советская Россия, а вернее, их мифологическое представление о ней, являет собою надежду всего человечества, которая все еще вдохновляет наивных верующих на Запад, несмотря на ужасы сталинизма. И Этель, и Джулиус были искренними, отважными советскими агентами, которые считали, что сослужат лучшую службу своему делу, если будут отрицать причастность к нему. Даже после казни КГБ своими «активными действиями» продолжало поддерживать веру в то, что они стали невинными жертвами антикоммунистической охоты на ведьм.

Но никакие «активные действия» КГБ не укрепили эту веру так, как это сделал сам руководитель охоты на ведьм сенатор Джозеф Маккарти. С того самого момента, как 9 февраля 1950 года он заявил, что имеет список 205 (в основном воображаемых) коммунистов, работающих в государственном департаменте, его поход против «красной чумы» способствовал зарождению во всем мире скептицизма в отношении реальности наступления советской разведки на «главного противника».

Неверие в виновность Розенбергов поддерживалось тем, что по обеим сторонам Атлантики из соображений секретности отказывались упоминать в суде о «Веноне». Тайна всплыла в 1980 году, но даже тогда «Венону» не признали официально ни в Англии, ни в Соединенных Штатах.

Первые годы холодной войны и вызванные «Веноной» проблемы совпали с периодом неразберихи в организации советских разведывательных операций. Причиной была отчасти борьба за власть в Кремле, а отчасти создание в июле 1947 года Центрального разведывательного управления. Доклады о создании ЦРУ, поступившие от резидента МГБ в Вашингтоне Григория Григорьевича Долбина и от советского посла Александра Семеновича Панюшкина, были тщательно изучены Сталиным и Политбюро.

Главной задачей ЦРУ были, как это указывалось в законе о национальной безопасности, представленном конгрессу в феврале 1947 года, координация и анализ разведданных, поступающих из различных источников. Хотя достичь этой цели не удалось, Молотов убедительно доказывал, что совместная гражданская и военная разведывательная система даст американцам значительные преимущества перед советской разрозненной системой. Решение он видел в объединении управлений внешней разведки МГБ и ГРУ. По мнению Сталина, предложение Молотова приводило еще к одному важному результату — к ослаблению влияния в органах безопасности Лаврентия Берии, чей протеже Абакумов возглавлял МГБ. Осенью 1947 года управления внешней разведки МГБ и ГРУ были объединены в новую организацию внешней разведки, Комитет Информации (КИ).

Хотя официально КИ находился под непосредственным руководством Совета Министров, назначение Молотова его первым председателем дало Министерству иностранных дел такую власть над разведывательной деятельностью за рубежом, какой оно никогда не имело. Молотов стремился еще более усилить контроль своего министерства путем назначения послов в некоторых крупнейших странах «главными легальными резидентами», наделив их правами руководить гражданскими (бывшее МГБ) и военными (бывшее ГРУ) резидентами. Перебежчик Илья Джирквелов весьма желчно замечает по этому поводу: «Реорганизация привела к большой путанице и неразберихе. Резиденты, профессиональные разведчики, шли на самые невероятные уловки, чтобы не информировать о своей работе послов, поскольку дипломаты имеют о разведке и ее методах лишь приблизительное, дилетантское представление…». Тем не менее, некоторые дипломаты взяли на себя руководство разведывательными операциями. Первым из них был Александр Панюшкин, советский посол в Вашингтоне с 1947 по 1951 год, который стал активным участником тайной войны против «главного противника». После путаницы, вызванной отзывом Григория Долбина, резидента в Вашингтоне с 1946 по 1948 год, и его преемника Георгия Соколова (1948—1949) — одного в связи с сумасшествием, а другого, как не справившегося с задачей, Панюшкин в течение года сам осуществлял оперативное руководство резидентурой. Следующий резидент в Вашингтоне Николай Алексеевич Владыкин (1950—1954) избегал серьезных конфликтов как с Панюшкиным, так и Центром. Панюшкин впоследствии возглавил Первое главное управление КГБ (иностранная разведка).

С 1947 по 1949 год первым заместителем председателя КИ Молотова по текущей деятельности был Петр Васильевич Федотов, вскоре после войны сменивший Фитина на посту главы И НУ. Федотов, как и Фитин, имел в Центре репутацию интеллектуала. Джирквелов пишет о нем: «От других высокопоставленных сотрудников КГБ его отличало то, что он не пренебрегал мнением других. Если кто-то был с ним не согласен, он не приказывал, а старался убедить собеседника.» Другой перебежчик из КГБ Юрий Носенко, напротив, считал, что гибкость Федотова объясняется частично его нерешительностью. Носенко вспоминает, что Федотов, прежде чем принять <