Глава 3. Культурно-цивилизационные и национально-государственные отличия в моделях и технологиях психологического воздействия на конфликтные ситуации

Культурно-цивилизационный подход в общественных науках все в большей степени становится основным методом научного поиска не только зарубежных, но и отечественных исследователей. В исторических науках, социологии, конфликтологии и тем более в психологии культурно-цивилизационный подход завоевал довольно прочные позиции. Игнорировать культурно-цивилиза­цион­ные и национальные различия народов, особенно в психологии, было бы глубокой ошибкой. Один из выдающихся исследователей общественной психологии, творивший еще в XIX в., Гюстав Лебон писал, что «каждый народ обладает душевным строем, столь же устойчивым, как его анатомические особенности, и от него-то и происходят его чувства, его мысли, его учреждения, его верования и его искусства» [204, с. 12].

При изучении информационно-психологического воздействия на социум необходимо четко представлять ту среду, которая становится объектом воздействия, ибо технологии, успешно применяемые в отношении одной культурно-цивилизационной или национальной общности, могут дать неожиданный, совершенно противоположный эффект в отношении другой общности. Тот же Г. Лебон указывает на специфические особенности (моральные и интеллектуальные) каждого народа, на их культурную и психологическую дифференциацию [204, c. 29]. Конечно, отдельные постулаты Г. Лебона, в частности его расовая теория, не выдержали критики временем, но культурно-цивилизационные и этнические различия в XIX и XX вв. получили новый импульс, стали предметом изучения не только специалистов-психологов, но и политиков, государственных деятелей.

В современной конфликтологии особое внимание уделяется управлению конфликтным поведением, что предполагает учет культурных и психологических особенностей народов. Выделение этноса и более широкой общности происходит прежде всего на основе культурной самоидентификации по отношению к другим общностям [205, c. 62]. Соответственно и поведение людей определяется их культурно-цивилиза­ционной, национальной, этнической принадлежностью.

Выдающийся английский историк А. Тойнби, впервые поставивший проблему столкновения и синтеза цивилизаций, указывал на разрушительный эффект перенесения институтов и методов (т. е. технологий), «вырванных из своей природной среды», ибо «каждое исторически сложившееся пространство есть органическое целое», и «что полезно одному, вредно другому» [206, с. 184–185].

Очевидно, что механическое перенесение технологий информационно-психологического воздействия с одной культурно-циви­лизационной среды на другую, без учета ее особенностей, может привести к углублению, эскалации конфликта. К подобным негативным последствиям привела в 2006 г. информационно-психоло­гическая акция в Дании, Франции и других европейских странах с карикатурными изображениями пророка Мухаммеда. Данная информационная акция вызвала не просто скандал, а культурно-цивилизационную конфронтацию между исламской и европейской цивилизациями, что потребовало значительных усилий политических и религиозных деятелей, чтобы ее уладить.

Подобный факт отнюдь не означает, что наряду с культурно-цивилизационной спецификой имеются и общие отдельные, выборочные для человечества культурные ценности и принципы, а следовательно существует и ограниченный диапазон применения универсальных технологий, совместимых с культурно-цивилиза­ционными особенностями различных народов.

Культурно-цивилизационные отличия в моделях информационно-психологического воздействия на политические конфликты уходят корнями, в первую очередь, в менталитет наций и этносов, составляющих население государств, и базируются на культурных архетипах. В целом, исходя из культурно-цивилизационных критериев, можно выделить 4 основных подхода к использованию технологий информационно-психологического воздействия:

· англосаксонский (США, Великобритания и страны Британского содружества);

· восточноазиатский (Китай, Вьетнам, Малайзия, Тайвань, возможно, Япония).

· романо-германский (Германия, Франция, Италия, Скандинавские страны);

· ближневосточный (арабский мир, Иран, Пакистан, Турция, Индонезия).

В основе англосаксонской модели, как ни странно, лежат укоренившиеся в сознании и проникшие в подсознание достаточно исторически молодые идеология и мировоззрение протестантизма: все 3 основные американские идеологические концепции – «экспорт демократии», «силовое умиротворение» и «бархатнные революции» – по сути являются переработкой и развитием основных норм протестантского мировоззрения.

В основе восточноазиатской модели лежат в основном традиционные конфуцианские мировоззрение и идеология, а также философское учение Лао-Цзы.

В основе романо-германской модели лежат в основном значительный опыт конфликтного сосуществования различных народов в рамках тесной Европы («коммунальная квартира») и историческая культурно-религиозная традиция католицизма, дополняемая элементами более позднего европейского протестантизма.

В основе ближневосточной модели, сформированной в культурно-цивилизационной традиции различных направлений и течений ислама, лежит исторический опыт расширения ареала распространения и влияния исламского мира.

Г. Грачев и И. Мельник указывают на существующие различия в культурно-цивилизационном опыте использования технологий психологического воздействия вообще и психологических манипуляций сознанием в частности: «европейская и американская культуры, по-видимому, – более поздние в историческом плане пользователи в массовом масштабе такого острого психологического средства, как манипулятивное воздействие и психологические манипуляции. Как для любого открытия фундаментальных закономерностей развития природы и общественной жизни, их использование для достижения локальных целей социального взаимодействия в обществе требует особой осторожности и особой культуры безопасного владения этим открытием, выработки специальных механизмов защиты человека и общества от возможных разрушительных последствий его применения. Вероятно, именно недостаток исторического опыта, относительная молодость современной западной культуры и объясняют отсутствие у людей, включенных в ценности этой культуры, сформированной эффективной системы социально-психологической защиты от манипулятивного воздействия» [39].

По мнению тех же авторов, в плане использования в социальном взаимодействии психологических манипуляций и достаточно умелого обращения с ними в различных сферах общественной жизни восточная культура имеет значительно больший исторический опыт: «манипулятивный подход там достаточно органично включен в искусство тайного управления противником, является философской, идейной основой и практикой дипломатии и политики. Искусство составлять поэтапный многошаговый план взаимодействия между людьми со скрытой от посторонних целью, применяя многочисленные хитрости и ловушки для достижения успеха, является с древнейших времен отличительной чертой мышления и поведения китайских государственных деятелей, дипломатов и военных» [39].

Остановимся на каждом из указанных направлений в отдельности.

3.1. Англосаксонская
культурно-цивилизационная модель

Англосаксонский культурно-цивилизационный подход к использованию современных технологий информационно-психоло­гичес­кого воздействия на политические конфликты, на наш взгляд, хорошо иллюстрирует война США в Ираке, которая с некоторыми изменениями в политической и военной обстановке фактически продолжается до сих пор.

Так, в течение нескольких последних лет, да и сегодня тоже, внимание международной общественности было приковано к событиям, которые развиваются в Ираке. Сейчас уже достаточно очевидно, что Ирак рассматривается администрацией США как идеальный полигон для испытания новых средств и способов ведения войны, и в первую очередь для отработки в режиме реальных боевых действий новых тактических концепций и технологий информационно-психологического воздействия. В политическом плане важность того, что происходит в Ираке, трудно недооценить: именно благодаря успешности избранной силами вторжения тактики ведения боевых действий страна не только была полностью взята под контроль, но и появилась возможность строить планы информационно-психологического давления на таких давних оппонентов США, как Иран и КНДР. Многие специалисты не перестают отмечать, что американо-иракский вооруженный конфликт развивается совершенно иначе, чем его предшественники, и если анализировать его чисто в военном плане, то действия американского командования не просто непонятны, но иногда кажутся нелогичными, примитивными, не учитывающими местной специфики. Для внешних наблюдателей, следивших за конфликтом с экранов телевизоров, странное «топтание» коалиционных сил вблизи Басры и сложные маневры бронетанковых колонн вокруг незначительных иракских портовых городков дали повод говорить о том, что американцы либо ввязались в конфликт, не имея четких планов подавления иракской обороны, либо столкнулись с неожиданно сильным сопротивлением, к которому не были готовы. Когда же активные действия коалиционных сил временно замерли, это, как правило, объяснялось стремлением командования союзников избежать потерь. Однако эти потери все равно возникали, и нередко в тот самый момент, когда общественность, замершая у экранов телевизоров, начинала скучать, наблюдая, как обладающие огромной ударной поражающей мощью элитные войска союзников безуспешно пытаются выбить иракских стрелков из трех-четырех занимаемых ими сараев. При этом боевые потери армии США в Ираке мгновенно собирали у экранов телевизоров огромную аудиторию американских граждан и затем фокусировали их внимание на тех материалах, которые подавались сразу после сводок с фронтов. Как точно замечает Дж.Най, «первую войну в Заливе мир видел глазами CNN» [201].

Если рассматривать версию об относительно слабой первоначальной готовности армии США к ведению боевых действий в Ираке, то это, конечно, не так – если бы американские войска приступили к покорению Ирака без заранее продуманного плана, вряд ли им это бы удалось с такими минимальными потерями и в такие короткие сроки. С точки зрения бизнеса, иракская операция была исключительно успешной формой реализации коммерческого проекта – за короткий срок административный контроль над огромной территорией перешел в руки союзного командования, которое теперь свободно распоряжается уцелевшей экономикой покоренной страны и богатейшими нефтяными месторождениями. Это позволяет сделать вывод, что ни одно из действий американского командования не было случайным – просто перед нами, внешними наблюдателями, разыгрывался хорошо срежиссированный спектакль, рассчитанный на то, чтобы держать в постоянном напряжении аудиторию, управляя ее эмоциями в интересах реализации собственной государственной политики. Действительно, в течение нескольких месяцев миллионы зрителей по всему земному шару завороженно следили за многосерийными сводками боевых действий в Ираке, которые по своей популярности вытеснили даже знаменитые «мыльные оперы». При этом мало кто замечал, что ударные группировки союзников как будто позируют перед телекамерами и в боевые действия вступают только тогда, когда уже заранее известен их пиар-эффект. Ничего лишнего, ни одного движения, не попавшего в кадр. Создается впечатление, что иракские бойцы в спектакле играют роль массовки, которую «экономно расходуют» так, чтобы хватило на следующие серии. Сам же сценарий кампании строится так, чтобы обеспечить информационно-психологическое воздействие на американскую и международную общественность – аудиторию, следящую за войной с экранов телевизоров, – с целью обеспечения ее добровольного подчинения. Такой сценарий, по сути, есть новая разновидность технологий информационно-психологического воздействия на сознание, в котором с реальностью работают так, как это делают с сюжетом журналистского репортажа. При этом собственно боевые действия становятся одной из сцен, предусмотренных сценарием, и теряют свою ключевую, самостоятельную роль.

Наблюдая с экранов телевизоров за «странной» войной в Ираке, мир увидел появление войн нового поколения – информационно-психологи­ческих, в которых собственно боевые действия играют подчиненную сервисную роль, а план вооруженной кампании строится по правилам и в соответствии со сценарием пиар-воздействия на собственных граждан, на граждан политических союзников и оппонентов и на международное сообщество в целом. Таким образом, можно с достаточными основаниями говорить о том, что современный вооруженный конфликт развивается в жанре репортажа и по законам этого жанра, с тем чтобы генерируемые им новости своим форматом максимально близко соответствовали формату пиар-материала, необходимого для реализации технологий информационно-психологического воздействия. В результате такая цепочка производства (боевыми подразделениями вооруженных сил) и практической реализации (силами психологических операций) новостей с театра военных действий становится высокотехнологичным конвейером производства инструментов обработки и формирования общественного мнения, обеспечения добровольного подчинения, политического целеуказания и управления вектором политической активности элит, находящихся у власти в различных странах. Продукт современной операции информационно-психологической войны – это сводка новостей СМИ в формате журналистского репортажа.

Сегодня информационно-психологические войны нового поколения становятся эффективным инструментом внешней политики: пусть общество не обманывает то, что в репортажах с театра военных действий зрители видят, что жертвы агрессии – не они сами, а граждане Ирака в далекой стране, положение которой на карте далеко не все укажут с первого раза. Цель любой информационно-психологической операции – добровольная подчиняемость общества, которая обеспечивается при помощи технологий психологического воздействия на сознание его граждан. Пиар-кампания, сопровождающая военные действия в Ираке, тому явное подтверждение – формат и характер вещания рассчитаны в основном на граждан тех стран, которые в той или иной степени негативно относятся к политическому курсу администрации США, при этом в преподносимых зрителям материалах несложно выявить типично манипулятивные приемы работы с информацией. Это позволяет говорить о том, что в информационно-психологической войне, ведущейся в Ираке, под прицелом находятся не только граждане этой страны, но и многочисленные аудитории СМИ.

Сам термин «информационно-психологическая война» был перенесен на российскую почву из словаря военных кругов США. Дословный перевод этого термина (information and psychological warfire) с родного для него английского языка может звучать и как «информационное противоборство», и как «информационная, психологическая война», в зависимости от контекста конкретного официального документа или научной публикации. Многозначность перевода данного термина на русский язык почему-то стала причиной разделения современных российских ученых на 2 соперничающих лагеря – на сторонников «информационного противоборства» [57] и сторонников «информационной войны», несмотря на то что на языке оригинала это, по существу, одно и то же. Вводя в употребление термин «информационно-психологическая война», американские ученые, как гражданские, так и военные, придерживаются традиционной для американской культуры прагматичной идеологии, ориентированной не столько на конкретные сиюминутные нужды, сколько на ближайшую перспективу: используя термин «информационная война», они формируют в сознании властных кругов и общественности в целом целевую установку на то, что в будущем эта форма отношений станет настолько развитой и эффективной, что полностью вытеснит традиционное вооруженное противостояние. Да, говорят американцы, мы уже настолько хорошо изучили психологию человека и научились ею управлять, что для обеспечения его безусловной подчиняемости нам уже не нужно применять грубую силу – армию и полицию. Те же способы подчинения могут быть применены и к любой социальной системе. Если же социальная система не желает добровольно подчиняться, мы заставим ее это сделать с помощью современных комплексных технологий тайного информационно-психологического воздействия, причем для непокорной социальной системы результат такого противостояния будет равносилен поражению в войне.

В политическом истеблишменте США термин «информационная война» используется не столько как обозначающий современную фазу развития конфликтных социально-политических отношений, сколько как вектор формирования внешней политики, как программа выбора политического курса и конечная цель эволюции инструментов политического управления. Продукт современной операции информационно-психологической войны в англосаксонском понимании этого технологического процесса – это сводка новостей СМИ в формате журналистского репортажа. Соответственно, продуктом информационно-психологической контроперации вполне может оказаться сводка новостей, которая делает построение такого репортажа неудачным.

Возможные варианты использования технологий информационно-психологического воздействия на массовое и индивидуальное сознание в интересах разрешения политических конфликтов рассматриваются представителями англосаксонского направления в основном в соответствии с протестантской традицией.

Протестантизм, объединяющий в себе множество сект, продолжающих возникать и дробиться и в настоящее время, выдвигает постулат о том, что если ты (твоя семья, твои друзья, твоя страна и т. д.) успешен и умеешь достигать поставленных целей, то это угодно Богу, и, следовательно, отбрось сомнения, твой курс – правильный; если ты вдруг начнешь делать что-либо неправильно, Он даст знать об этом. Успешность в протестантской традиции понимается как непрерывный рост материального благосостояния, с одной стороны, и личного влияния в обществе (т. е. возможности подчинять своей воле других), с другой, что часто бывает неразрывно связано. В рамках этого мировоззрения считается, что управлять сознанием населения в целях наставления его на путь истинный не просто можно, а даже абсолютно необходимо: сам он путь к свету вряд ли найдет, ведь у него нет пастырей.

В идеологии большинства протестантских обществ член общины выполняет строго отведенную ему роль, за рамки которой он выйти не может (что, впрочем, вообще характерно для сект), взаимодействие членов в общине между собой и с главой общины – пастором – выстраивается в соответствии с технологической цепочкой управляемой групповой коммуникации. Здесь – истоки технологического подхода к массовому и индивидуальному психологическому воздействию на сознание, в котором сложные психологические комбинации, в том числе рассчитанные на длительный период времени и отложенный эффект, расписываются на последовательность синхронизированных по времени и месту элементарных действий, под которые создаются инструкции, доступные каждому, и каждый участник процесса выполняет в нем строго отведенную ему роль «винтика» или «шестеренки», не догадываясь о замысле операции в целом и даже не задаваясь таким вопросом.

В соответствии с протестантским мировоззрением представители англосаксонского направления рассматривают урегулирование конфликтов в основном как возможность переделать, трансформировать мир под себя, под свою модель общества, построенную в соответствии с единственно правильным пониманием христианства, и именно эту цель преследует большинство разрабатываемых США технологий информационно-психологического урегулирования конфликтов. Проблема борьбы с международным терроризмом почти превращается из политической в религиозную, когда президент США заявляет, что «каждая страна должна знать, что война с террором для Америки является не просто политикой, а настоящим обетом» [202]. Кстати, идеологема об обязательном, неизбежном и абсолютно безвозмездном экспорте демократии от США во все иные страны, еще не обладающие истинными демократическими ценностями, тоже построена в соответствии с протестантскими традициями и имеет четкий религиозный подтекст.

Иной оттенок имеет английский подход. В соответствии с опытом управления колониями, накопленным Британской империей, он предполагает более гибкие методы.

В период своего расцвета Британская империя управляла огромными колониями с различным этническим составом, далеким по своему мировоззрению и укладу жизни от европейской цивилизации: Р. Киплинг отмечает, что на землях Британской империи никогда не заходило солнце. На пространствах своей колониальной системы Англия создала эффективную модель управления колониями и административный аппарат, деятельность которого в сочетании с колониальной политикой позволила накопить уникальный опыт гибкого «управления активами», разнородными по своему составу, качеству и лояльности к центральной власти. Эта схема управления в коммерции находит свое применение в виде разнообразных холдинговых схем, очень гибких по отношению к любым изменениям рыночной ситуации.

Эта схема была заимствована Соединенными Штатами при разработке психологических технологий управления конфликтами и кризисами, в которых конфликтные области рассматриваются в виде активов, готовых для внешнего управления.

Сегодня психологические операции строятся представителями англосаксонского направления в рамках двух основных идеологических концепций:

1) концепции «жесткой силы» [207, с. 30–31], основанной на принципе приоритетности «силового умиротворения» в миротворческой деятельности, в рамках которой считается морально оправданным превентивное применение вооруженной силы в отношении участников конфликта, если, с точки зрения государства-миротворца, есть явные признаки того, что конфликт может стать угрозой политической стабильности в регионе и перерасти в гуманитарную катастрофу;

2) концепции «мягкой силы», представленной школой неолиберализма (см. [208]), опирающейся на идеологическую установку на «экспорт демократии» и сочетающую в себе агрессивную миссионерскую традицию американского протестантизма с технологиями «бархатных революций» («продвижение демократии») – методами внешне ненасильственного изменения конституционного строя в странах-потребителях американской модели развития общества.

Обе концепции в англосаксонской модели не дублируют, а взаимодополняют друг друга, отличаясь исключительно по скорости достижения искомого политического результата.

Концепция «жесткой силы» очень эффективна для оказания силового принуждения на противника с целью получения политических преимуществ в настоящей точке политического процесса, причем принцип «силового умиротворения» позволяет использовать методы насильственного принуждения и в мирное время, прикрываясь глобальной миротворческой деятельностью. В своем выступлении перед выпускниками военной академии в Вест-Пойнте 4 июня 2002 г. президент США Дж. Буш заявил: «Прошло то время, когда была возможность предотвращать конфликты путем устрашения противника применением силы. Сегодняшняя обстановка не терпит промедления в принятии решений, поэтому США в будущем будут ориентироваться на упреждающее применение силы против вероятного противника». [202].

Концепция «мягкой силы», как правило, рассчитана на отложенный результат: подготовка и проведение таких психологических операций, как «бархатные революции», требуют времени. Однако эффект от технологий «мягкой силы» сохраняется в течение более длительного времени: проамериканские режимы в странах, где победили «бархатные революции», до сих пор у власти и проводят внешнеполитический курс, полностью ориентированный на национальные интересы США.

На то, что «жесткая» и «мягкая» силы в американской политике не исключают друг друга, указывает и основной разработчик концепции «мягкой силы», бывший зам. министра обороны США Дж. Най. Международный терроризм, по его мнению, относится к силе, широко использующей как «жесткую», так и «мягкую силу», поскольку влияние террористических сил напрямую связано с тем, насколько оправданными морально кажутся их действия в глазах потенциальных сторонников. Соответственно, и борьба с терроризмом также должна сочетать в себе использование как «жесткой», так и «мягкой» силы [209].

Концепция «силового умиротворения» предполагает, что в современных условиях при нарастании общего числа международных конфликтов и непрерывного процесса вовлечения в конфликтные зоны все больших территорий и региональных образований превентивное применение вооруженной силы развитыми демократическими государствами в интересах мира и политической стабильности является морально оправданным. Как указывает Дж. Най, «сторонники «новой односторонности» в политических кругах США настаивали на активном преследовании американских интересов и распространении американских ценностей. Тот факт, что Америка являет собой развитую демократию, сам по себе якобы достаточен для легитимизации ее целей». [209].

Государства западного мира, построившие у себя «самые совершенные» на сегодняшний день модели демократического общества, способны быстрее и качественнее оценить угрозы демократии, возникающие в результате зарождения и эскалации новых конфликтов, чем традиционные коллегиальные органы и институты (такие, как ООН), в которые входит достаточно большое число стран «с неразвитой демократией», чье мировоззрение мешает им своевременно оценить опасность со стороны современных политических конфликтов[5]. Более того, США и Великобритания нередко упрекают и своих европейских союзников в неумении разглядеть и оценить новые опасности и угрозы демократии: как заметил британский дипломат Р. Купер, «насколько европейцы поглощены обустройством собственного мира, совершенствованием преобладающих в нем законности и порядка, настолько же они не желают видеть серьезнейших угроз, с которыми сталкиваются развитые демократии» [210].

В рамках этой концепции, как правило, главным признаком международной опасности конфликта является «международное общественное мнение» (которое нередко бывает специально сформировано и ориентировано на определенные реакции), оценка конфликтной ситуации которого считается более значимой и оперативной, чем реакция традиционных международных институтов – ООН, ОБСЕ и т. д., и всегда опережает официальную позицию ООН, тем самым понижая ее роль и дискредитируя способности этой организации оперативно реагировать на угрозы международной безопасности. Одной из технологий формирования общественного мнения в рамках концепции «силового умиротворения», безусловно, является информационно-психологическая технология формирования образа международного терроризма: «борьба с международным терроризмом – это … сфера, где «жесткая» сила остается решающей» [209].

Концепция «силового умиротворения» также идеально подходит для использования в политических целях колоссального военно-полити­ческого потенциала НАТО, оказавшегося в условиях однополярного мира на периферии международной политики. Действительно, альянс создавался для глобального противостояния с социалистическим лагерем и оказался полностью неприспособленным (в том числе с точки зрения норм международного права) для участия в локальных конфликтах. Перестроив концепцию НАТО под идеологию «силового умиротворения», США получили возможность использовать в своих миротворческих операциях военные силы стран альянса, используя их как собственный инструмент политического воздействия и представляя это международному сообществу как еще один «мандат» безусловной поддержки (со стороны государств – членов альянса) проводимой ими внешней политики.

Концепция «силового умиротворения» в англосаксонской модели предназначена для вытеснения из практики международных отношений собственно концепции «миротворческой деятельности», основанной на Уставе ООН, в разделении конфликтующих сторон и вовлечении их в переговорный процесс при абсолютном соблюдении принципов уважения государственного суверенитета и невмешательства во внутренние дела стран, вовлеченных в политический конфликт, – за исключением ограниченного перечня случаев. Подтверждением этому служит мнение Р. Купера: «Отношения между развитыми демократическими странами – это сегодня только одно из трех важнейших измерений в мировой политике. В системе отношений, связывающих индустриализирующиеся и доиндустриальные общества, принцип баланса сил и роль военной мощи по-прежнему актуальны» [210].

Однако политика силового давления по мере ее реализации встречает все большее противодействие. Как пишет известный специалист по американо-китайским отношениям Е. П. Бажанов, «Соединенные Штаты уже сейчас сталкиваются с негативными последствиями силового метода насаждения "передового образа жизни"» [211, c. 16]. Прежде всего это касается стран Востока: Афганистана, Ирака, где силовые акции Вашингтона терпят поражение, вынуждая США искать новые подходы к анализу и практической реализации стратегических доктрин. Рождаются новые течения, школы, предлагаются новые технологии.

Американские исследователи видят разноплановость собственных внешнеполитических стратегий в существовании среди политической элиты США различных школ внешнеполитической мысли и в конкуренции между ними. Ряд из них дает собственную классификацию указанных школ, которых сегодня насчитывается четыре:

· «гамильтонианцы» стараются проводить реалистичную политику, основанную на защите государственных и коммерческих интересов;

· «джексонианцы» применяют во внешней политике методы, способные обеспечить популярность у американской публики, а потому особенно склонны к силовым мерам;

· «джефферсонианцы» уделяют большое внимание вопросам демократических ценностей, однако рассматривают американскую демократию скорее как путевой маяк для других стран;

· «вильсонианцы» одержимы миссией распространения демократии в мире как целью американской внешней политики.

Внешнеполитические неудачи США последних лет, связанные прежде всего с провалом попыток получить международное одобрение операции в Ираке, по их мнению, во многом определяются тем, что внутри администрации Дж. Буша получила преобладание линия «джексонианцев». К ним причисляют бывших вице-пре­зидента Р. Чейни и министра обороны Д. Рамсфелда, считавших, что возмездие за 11 сентября – лучшее оправдание для войны в Ираке. «Вильсонианцы» и неоконсерваторы, к которым относят П. Вулфовица, полагают, что свержение диктатора и установление демократии являются целью, оправдывающей саму себя и не требующей согласования с другими странами и международными внешнеполитическими институтами – ООН или НАТО. Но те же американские аналитики вынуждены признать, что соединение риторики обоих лагерей и применение концепции «жесткой силы» («силового умиротворения») в качестве основного инструмента политического воздействия привели к созданию крайне негативного образа США на мировой арене [209].

В отличие от «силового умиротворения», концепция «мягкой силы» – это технологии обеспечения добровольного подчинения других субъектов международного права, основанные на признании абсолютного превосходства в сфере идеологии, политики, экономики, морали. Причем подчинение должно быть именно добровольное, что определяет приоритетность использования ненасильственных методов. К таким методам, в первую очередь, относятся технологии информационно-психологи­ческого воздействия на массовое и индивидуальное сознание населения, используемые в современных операциях психологической войны. Один из лучших примеров использования таких технологий на практике и вообще эффективности «мягкой силы» – это «бархатные революции», а базовая идеология, делающая привлекательным для массового сознания этот явно экспансионистский курс, – это почти религиозная миссия по «экспорту демократии», сравнимая с крестовыми походами.

Концепцию «мягкой силы» на современном этапе ввели в научный оборот неолибералы еще в начале 90-х гг. ХХ в. Неолибералы утверждают, что современные нации располагают тремя основными способами достижения власти: во-первых, путем использования угрозы силой («жесткая сила»); во-вторых, добиваясь согласия с помощью вознаграждений (покупки политического результата); в-третьих, прибегая к методам «мягкой силы», т. е. привлекая последователей и союзников на культурно-идеологических основаниях [209].

В рамках этой системы взглядов смысл силы трактуется как возможность добиться от других желаемых результатов. Такая возможность зависит от наличия ресурсов осуществления силовой акции, умения их применять, а также «контекста», т. е. условий для их эффективной реализации. В рамках международных отношений ресурсы власти выглядят очевидными – это экономическая и военная мощь государства, и именно их определяют как «жесткую силу». Однако только эти властные ресурсы государства не исчерпываются. По мнению американских неолибералов, важную роль при стремлении добиться от других желаемых результатов играют также и другие факторы: культура страны, исповедуемые государством политические принципы и проводимая им внешняя политика. В том случае, если данные факторы могут работать на повышение привлекательности образа государства, они образуют особый ресурс, определяемый как «мягкая сила». Она, по их мнению, побуждает политических лидеров или общественность с большим понимаем относиться к политике, проводимой государством, и тем самым зачастую позволяет добиться желаемых целей без непосредственного использования военных или экономических ресурсов.

Как замечает Дж. Най, «каждый хорошо знаком с жесткой властью. Мы знаем, что военная или экономическая сила может заставить других изменить свою позицию. Жесткая сила может основываться на побуждении (пряник) или угрозах (кнут). Однако иногда вы можете добиться желаемых результатов и без осязаемых угроз или выплат» [209]. Основываясь на этом постулате, Дж. Най предлагает особое понятие «мягкая сила», применимое к различным феноменам современной мировой политики: «мягкая сила – это способность добиваться желаемого на основе добровольного участия союзников» [210], как уже состоявшихся, так и потенциальных, планируемых. Таким образом, «мягкая сила» – это инструмент достижения главной цели любой операции психологической войны – обеспечение добровольного подчинения. Эта концепция активно используется США и их союзниками в своей политико-идеологической экспансии.

«Мягкую силу» можно было бы назвать использованием в управлении культурных и моральных идеалов, а также морального авторитета и превосходства над другими идеологиями и системами. В новой истории именно американцы были одной из первых наций в мире, которые научились эффективно использовать ее в своих интересах. Многие американские ценности, такие, как демократия, права человека, равенство возможностей, распространяясь за «железным занавесом», служили прекрасным подспорьем для американской внешней политики. В тот период Америка стремилась к достижению консенсуса со своими союзниками и сателлитами по вопросам мировой политики и настойчиво добивалась политической гегемонии в мире. В том числе и культурно-идеоло­гическими средствами, преподнося себя как страну индивидуальных свобод, равенства всех перед законом, равных экономических и социальных возможностей.