Http://www.Memo.Ru/memory/communarka/list7.Htm 10 страница

НЕСЧАСТНАЯ РОССИЯ, НЕСЧАСТНЫЙ РУССКИЙ НАРОД, КОТОРЫМ ПРАВЯТ ПРЕСТУПНИКИ И ДУ­ШЕВНОБОЛЬНЫЕ.

Между тем, 19 февраля я заболел какой то тяже­лой болезнью, в которой не могли разобраться лучшие ревельские врачи вместе с известным профессором Юрьевского университета Цего - фон - Мантейфелем. Тогда как то никому в голову не пришло подумать об отравлении. И лишь спустя много - много времени у меня, при сопоставлении ряда обстоятельств, сопровождавших это мое заболевание, совершенно, можно сказать, деформировавшее всю мою натуру, явилось подозрение, что я был отравлен каким то неизвестным ядом... Но это только предположение... Мне пришлось пролежать свыше месяца...

Я лежал и, должен отдать справедливость Литви­нову, он обнаружил во время моей болезни большую заботливость и настоящее товарищеское внимание ко мне. Между тем, Ашберг продолжал работать над реализацией своего проекта, стараясь заинтересовать в осуществлении его и общественное мнение шведских деловых сфер. Это необходимо было в виду того, что в то время во главе Швеции стояло консервативное правитель­ство, очень недружелюбно относившееся к советскому правительству, которое Швецией не было признано.

Прав­да, было нечто в роде какого то полупризнания и там находился командированный в качестве полуофициального, совершенно бесправного советского агента Керженцев, которого шведское правительство держало в черном теле, не признавая за ним обычных прав дипломатического представителя. Он если не ошибаюсь, не пользовался даже личным иммунитетом, мог иметь в своем штате лишь весьма ограниченное число лиц и не мог исполнять даже самых ограниченных консульских {502}функций. Да и по своим чисто личным свойствам Керженцев не пользовался в Швеции никаким престижем и влиянием. Между тем, шведское правительство лично ко мне относилось крайне недружелюбно, и попытка Ашберга и его друзей позондировать почву у тогдашнего ми­нистра иностранных дел и узнать, согласился ли бы он разрешить мне въезд в Швецию, встретила с его сто­роны резко отрицательное отношение.

Вот поэтому то Ашберг и старался обработать влиятельные деловые круги Швеции и привлечь их симпатии ко мне, чтобы нажать на министра. В результате, в то время, как я лежал, борясь со смертью, а потом, едва начав поправляться, ко мне начались какие то па­ломничества разных влиятельных организаций и лиц из Стокгольма. Первым, если память мне не изменяет, меня посетил прибывши специально, чтобы познако­миться со мной, председатель шведского риксдага господин -Петерсон. Его визит совпал с моментом, когда мне было очень плохо и я от слабости едва мог гово­рить. Затем приезжали представители разных торгово-промышленных объединений, как например, синди­ката тяжелой индустрии, разных заводов, фабрик... Приезжали и другие лица и, между прочим, жена Брантинга (лидера шведских социалистов, ныне покойного). Она сообщила, что ко мне хотел ехать Брантинг, но занятый подготовлениями к новым выборам, не мог отлучиться из Швеции и вместо него приехала она, что­бы познакомиться со мной и просить меня не менять мо­его решения переехать в Стокгольм для осуществления "известной комбинации", которую ее муж горячо – де приветствует.

Bcе эти визиты носили на мой взгляд довольно ко­мичный характер: люди упрашивали меня приехать в Стокгольм, не менять моего решения и пр., а, между тем, {503}всем было хорошо известно, что и мое правительство одобрило этот проект и что я согласился на его осуществление.

Однако, скоро мне стало известно из частных источников, что работа Ашберга наткнулась на сильное противодействие Ломоносова, естественно, очень не желавшего, чтобы я поселился в Швеции. И в конце концов все старания Ашберга кончились полным провалом.

Когдапочва была достаточно подготовлена, к ми­нистру иностранных дел явилась многочисленная депутация просить о разрешении мне въезда в Швецию. Депутация эта состояла из представителей нескольких крупных торгово - промышленных объединений, членов риксдага с председателем во главе и разных других лиц. Но министр был уже подготовлен и хорошо вооружен, и в ответ на их просьбы показал им ста­рый, выкопанный кем то и всученный ему номер левой социалистической газеты "Стормклоккан" ("Набат"), в котором был помещен много лет назад один из моих рассказов "Убийство шпиона", из воспоминаний русского революционера. Два слова об этом рассказе:

В нем я со слов моего товарища привожу описание, как один революционер, человек очень гуманный преследуемый шпионом, проследившим его при выходе из конспиративной квартиры, где происходило очень важ­ное совещание, несмотря на все свое отвращение к убийству, должен был застрелить его. И, убив его, он наклонился над ним, вынул из его кармана записную книжку и, заглянул в его мертвые с выражением застывшего ужаса глаза и в нем начались угрызения совести: имел ли он право убить человека?...

Министр прочитал депутации этот рассказ и возмущенным голосом сказал, что он слишком любит {504}свою родину, а потому и не может допустить, чтобы чело­век, призывающей к убийствам, получил возможность перенести свою преступную деятельность в Швецию...

Таким образом, проект Ашберга был похоронен. Но с приходом к власти Брантинга проект этот был все таки осуществлен,но без моего участия, и банк "Экономиакциебулагет" и сейчас работает исключительно на советское правительство.

Между тем я начал поправляться от моего странного и продолжительного заболевания. В Ревель приехал назначенный помощником Литвинова по торговой части, некто Аникиев человек совершенно ничтожный, о котором даже мой приятель, курьер Спиридонов, посещавший меня во время моей болезни, говорил на своем волжском наречии:

— Он никуда не годится... Тут нужен человек образованный... А он что? Совсем необразованный, да и ленивый...

Кстати, не могу не вспомнить, как во время моей болезни, когда я, хотя дело уже и пошло на поправку, был еще очень слаб, меня навестили все три наших курьера, во главе со Спиридоновым, который и поднес мне два маленьких горшка с гиацинтами. И при этом Спиридонов от их имени произнес мне "длинную" приветственную речь:

— Вот... это тебе от нас... мы все тебя любим, потому ты хороший... честный... вот возьми. — И упарив­шись и весь вспотев от этой длинной речи, он протянул мне эти два скромные горшочка цветов...

Я до того не ожидал этого трогательного чествования меня, что расплакался, как ребенок... Мы все расцелова­лись. Я их угостил кофе... И, оправившись от трудной {505}официальной части визита, они просто и долго говорили со мной...

Право, это, кажется, была однаиз лучших минут всей моей советской службы!...

Наступила какая - то скучная никчемная жизнь. Я ходил гулять, ничего не делал. Ко мне постоянно заходили вся моя "верная пятерка" и другие сотрудники, стараясь меня развлечь и отвлечь. Часто бывал и Литвинов... Он вел свою линию и продолжал всеми мерами угнетать моих сотрудников, и вскоре довел одного из них, П. П. Ногина, до того, что он сам попросил Москву о своем отозвании. Было грустно и тяжело. Все мои сотруд­ники настоятельно просили меня взять их с собой, когда я получу новое назначение. И конечно, я дал им твер­дое обещание все сделать, чтобы исполнить их просьбу... Я заручился заранее согласием Литвинова отпустить их: он не скрывал, что терпеть их не может...

Конечно, я все время был в переписке с Красиным. Он писал мне сперва из Москвы, а затем, по возвращении через Финляндию и Германию в Лондон, и из Англии. Он предлагал мне разные назначения: в Германию, Данию, в Лондон на пост директора "Аркоса"... Поразмыслив, я остановился на Лондоне, на чем и Красин всего больше настаивал, соблазняя перспекти­вой работать в одном месте с ним. Я телеграфировал ему. Он ответил, что виза обеспечена и чтобы я гото­вился с получением ее немедленно выехать...

И я стал со дня на день ждать визы. Но время шло, а визы не было. Потом, уже в Лондоне, я узнал о причине задержки.

При Красине состоял в качестве секре­таря делегации Николай Клементьевич К л ы ш к о, его настоящей злой гений, о чем мне придется говорить в части моих воспоминаний, посвященных Лондону. {506}"Аркос" возглавлялся двумя членами правления, В. П. Половцовой и

В. А. Крысиным, с которым у меня была неприятная переписка по поводу проходивших транзитом через Ревель для отправки в Москву закупленных ими крайне недоброкачественных товаров. Конечно, мои рекламации, нередко весьма резкие, по адресу Половцовой и Крысина вооружили их обоих против меня, что они демонстративно подчеркнули своей телеграммой, посланной Литвинову, когда они узнали о его назначении в Ревель.. В ней они тепло приветствовали его, говоря, что "с ра­достью узнали о назначении в Ревель в его лице настоящего представителя..."

Клышко, все время ведший игру на два фронта, сам очень недовольный моим назначением, так как это усиливало Красина, в угоду своим желаниям, а также желаниям Половцовой и Крысина, получив распоряжение Красина возбудить ходатайство о визе для меня с женой, "в виду массы неотложных дел", сперва долго тянул, а затем, спустя порядочно времени, по категорическому приказу Красина, возбудил ходатай­ство, но "по ошибке" только относительно визы моей же­ны. Таким образом, английский консул в Ревеле, получил разрешение выдать визу только моей жене. Я послал Красину срочную телеграмму об этом "недоразумении", он разнес Клышко и тот тогда поторопился взять визу и для меня. Отмечу, что это было очень просто, так как Ллойд - Джордж дал согласие Красину заранее при разговоре с ним обо мне. Таким образом, моя виза была получена только через три дня после визы моей же­ны, Но упомяну кстати, что вся эта почтенная компания — Половцова. Крысин и Клышко — вели все время закулис­ную работу, чтобы мое назначение не реализировалось: сносились с друзьями в Москве, просили, настаивали... Словом, повторялась новая "гуковщина". Она заранее {507}мобилизовала свои силы и, ощерившись, ждала меня в Лондоне!.

Повторяю, обо всем этом я узнал лишь по прибытии в Лондон. Но один из следов этой кампании попался мне в руки еще в Ревеле в то время, когда я, дав согласие Красину, ждал визу (это тянулось около четырех недель). Как то Маковецкий, придя ко мне, с недоумением показал мне телеграмму, адресованную Литвинову: "Передайте Соломону в отмену предшествующего распоряжения, что приезд его в Москву не тре­буется №... Чичерин". Распоряжения выехать в Москву мне не передавали, и мы вместе с Маковецким поняли, что идут какие то неизвестные нам махинации. Надо по­лагать, что работы Половцовой, Крысина и Клышко одно время достигли цели, что Чичериным был уже послан приказ мне прибыть в Москву, но Литвинов, не желавший, чтобы я, попав в Москву, выступил с разоблачениями по делу Гуковского, не показал мне телеграммы и возбудил от себя требование об отмене вызова меня в Москву.. Таковы мои догадки. Но, конечно, эта телеграм­ма очень взволновала меня и моих друзей, и они с тре­вогой ждали получения мною визы в Англию, боясь, что вдруг меня отзовут в Москву. А Маковецкий довел свою осторожность до того, что, прощаясь со мной на пароход, сказал мне:

— Георгий Александрович, я сейчас узнал,что"Балтимор" простоит в Либаве целый день, будет за­бирать там уголь... Я вас очень прошу ни под каким видом не сходить на берег... кто его знает, вдруг там получится распоряжение о том, чтобы вы ехали в Мо­скву... С парохода вас не могут снять, он английский... Не сходите с него...

Я получил визу 23 мая (1921). Я решил доставить {508}себе удовольствие и ехать в Лондон морем. Пароход "Балтимор" выходил из Ревеля 25 мая. Я решил ехать с ним, хотя это был небольшой, сравнительно, и тихоходный пароход, который идет из Ревеля до Лондона девять суток. Мы быстро собрались, ликвидировали наши личные дела и 25-го утром были уже на борту па­рохода.

Не буду описывать трогательных и таких сердечных проводов, которые мне устроили мои сотрудники и особенно моя "верная пятерка", поднесшая мне скромный подстаканник с многозначительной надписью «Veritas vincit». По какой то технической неисправности пароход задержался и, вместо утра, вышел лишь вечером около семи часов. Таким образом, проводы затянулись и провожавшие меня уходили обедать и опять возвратились на пароход...

Раздались отвальные свистки, дружеские поцелуи и объятия и... слезы...

Тяжело задышала машина и, отдавая причалы и якоря, "Балтимор" стал отчаливать... Мы стояли у борта парохода, посылая последнее "прости" остающимся... Па­роход пошел сперва вдоль берега к выходу на фарватере... И мои друзья побежали по берегу, посылая про­щальные приветы... Наконец, Ревель остался позади...

Грустный, расстроенный и растроганный сердечными проводами, вошел я в свою каюту, наполненную цветами...

А пароход, все забирая ходу, шел, увозя меня к берегам туманным Альбиона" для новой борьбы с новой

МНОГОГОЛОВОЙ ГИДРОЙ ГУКОВЩИНЫ...

Конец третьей части.

{511}

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Моя служба в Англии

XXXV

С тяжелым чувством грусти расстался я с мои­ми ревельскими сотрудниками... И все-таки я радовался предстоящему, довольно продолжительному путешествие на пароходе, которое оказалось для меня настоящим пребыванием в санатории. Пассажиров на "Балтиморе" было очень мало и, за исключением неизбежных встреч во время еды, я был почти все время сам с собой и мог спокойно предаваться своим мыслям. А мысли мои были невеселые.

Все пережитое в Ревеле — и борьба с "гуковщиной", и моя тяжелая болезнь, так и не разгаданная вра­чами и деформировавшая весь мой организм — отрази­лась на моей психике. Все сильнее и сильнее бушевали во мне горькие сомнения в целесообразности моей рабо­ты. Скажу без преувеличения, — я отдавал ей всего се­бя, у меня почти не было личной жизни или, вернее, я жил только своей работой, ее интересами. Я служил делу честно, сурово - честно, с искренним и глубоким омерзением борясь с тем, что я называл "гуковщиной". И я с отчаянием видел и убеждался в том, что "гуковщина" представляет собою, по истине, много­головую гидру, а я, увы, не был Геркулесом, чтобы {512}сразу отрубить все семь голов чудовища...

И на моих глазах, вместо одной отрубленной головы, немедленно вы­растала новая, которая начинала еще сильнее жалить... И я чувствовал себя — с горечью и озлоблением против себя самого — каким то советским Дон-Кихотом, измученным и израненным в честной, но неумной борьбе с ветреными мельницами...

"Колесо чугунное вертится, —

Бесполезно плакать и молиться..."

Но, если минувшее — Берлин, Гамбург, Москва и Ревель — вселяли в мою душу полное разочарование, граничившее с отчаянием, то не менее тяжело и страш­но мне было заглядывать и вперед в предстоявшую мне деятельность в Англии. Я знал, что мне придется работать там с такими деятелями, как Крысин и Половцова. Уже по моей работе в Ревеле я имел некоторое представление о том, что представляют собою эти два лица, с которыми у меня была пренеприятная деловая переписка. И вот, гуляя по палуб "Балтимо­ра" и стараясь представить себе мою будущую деятель­ность в Лондоне, я вспоминал о них и эти воспоминания лишь усугубляли мои тревоги...

Покупая разного рода товары для России, «Аркос» отправлял их пароходом в Ревель, где они перегру­жались на железную дорогу для отправки в Москву. Из-за этих то товаров у меня и возникла с «Аркосом» переписка, часто принимавшая крайне (с моей стороны) резкий характер. Мне вспоминались поставки сукна, которое часто было крайне небрежно уложено и погружено, благодаря чему товар приходил подмочен­ный и неисправимо загрязненный, а иногда с массой кусков, протертых во время качки.

Вспоминались мои {513}рекламации, в которых я настаивал на более бережном обращении с товаром... И ярко встала передо мной картина прибытия в Ревель партии шоколадного по­рошка и какао. Я остановлюсь на этой поставке, так как она весьма характерна.

Я получил известие, что с таким то пароходом из Лондона идет к нам для переотправки в Россию, если память мне не изменяет, две тысячи тонн какао и шоколадного порошка. В день прибытия парохода Фенькеви пришел ко мне совершенно расстроенный.

— Произошло нечто ужасное, — с места сообщил он мне. — Прибыл шоколад и я не знаю, что с ним делать...

— Как так? — спросил я.

— Я вас прошу, Георгий Александрович, — ответил он, — поехать со мной на пристань... Посмотрите сами и дайте мне распоряжение... я не знаю, что делать...

Мы поехали. Стоял санный путь. Когда мы подъезжали к пароходу, ошвартовавшемуся против таможенного склада, Фенькеви обратил мое внимание на снег и на толпу, собравшуюся у парохода. Действительно, кар­тина, развернувшаяся перед моими глазами, представля­ла собою нечто сказочное: весь снег был перемешан с шоколадным порошком и какао, и женщины и дети подбирали эту смесь в ведра и другие посудины и уно­сили с собой... Снег повсюду кругом был шоколад­ного цвета. От парохода к таможенному складу дви­гались грузчики с мешками и ящиками, из которых не просыпался, нет, а тек шоколадный порошок. Мы остановились у парохода. Вся палуба, все снасти пароходные были шоколадные, точно в детской сказке. Лю­ди ходили по шоколаду, над пароходом носилась гус­тая шоколадная пыль, покрывавшая собою всех и все...

{514}Поднявшись на пароход и заглянув в трюм, я увидал мешки и ящики, тоже покрытые коричневой пе­леной и точно плававшие в шоколаде. Я спустился в трюм. Там меня ударил в нос отвратительный запах, напоминавший трупный. Это шоколад и какао, сме­шавшись с морской водой, издавали такое зловоние. Трюм был наполнен мешками, частью прорванными, и ящиками, многие из которых были поломаны, и весь товар пропрел. Были ящики, обращенные в щепы, и мешки, совершенно разорванные. Эти обломки и рвань от мешков лежали в стороне в трюме же, утопая в том же шоколадном порошке, который как бы заливал все свободные места... Я поднялся на палубу, спу­стился с парохода и, среди грузчиков, облепленных шоколадной пылью, толпы любопытных и собиравших шоколад, двинулся по шоколадной дороге к таможен­ному складу. Толпа гудела, смеялась и из нее доноси­лись по моему адресу свистки и иронические, злорадные восклицания: "А, вот они, советские грабители... пьют кровь народа!.. Вишь, какое угощение для голодных!.." и т. п.

Я вошел в склад. Там меня встретилата же картина: весь пол, примерно, на вершок, если не боль­ше, был покрыт шоколадом...

Лишь небольшая часть груза была спасена. Мы уз­нали, что этот груз представлял собою военный сток, раза три путешествовавший в Америку и обратно. И они, Половцова и Крысин, зная это, не могли не знать и того, что легкая, не рассчитанная на многократные передвижения, укупорка (она состояла частью из тонкого де­рева ящиков, выложенных внутри обвощенной бума­гой) уже значительно поистрепалась, а они, не только купили этот залежавшийся и пропревший товар, но, не {515}проверив укупорку, отправили товар морем в Ревель...

Конечно, я не мог обойти молчанием этот факт и написал им очень резкое письмо... Россия понесла колоссальные убытки на этой поставке...

Мне вспоминалось все это и тяжелые предчувствия овладевали мною все сильнее и сильнее. Я искал утешения и ободрения в письме Красина, который, убеждая меня ехать в Лондон, манил перспективой совмест­ной работы. Он писал, что, занятый сложными полити­ческими вопросами, не успевает следить за "Аркосом", находящимся в руках Крысина и Половцовой, "людей скорее малоопытных, чем недобросовестных", говорил он, которые ведут дело, спустя рукава, полагаясь на своих доверенных сотрудников, среди которых есть "не мало жулья". Он уговаривал меня приехать и взять в руки "Аркос" и завести там настоящий порядок. "Нечего и говорить, — писал он, — что я буду всегда в твоем распоряжении и всем авторитетом моей власти всегда буду поддерживать тебя".

Я еще верил тогда в силу Красина, и его уверения обнадеживали и успокаивали меня. Я вспомнил и о моем ответе на его призыв, в котором я, соглашаясь ехать в Лондон, указывал ему, между прочим, на то, что я хотел бы взять с собой моих близких ревельских сотрудников, в которых я был уверен, и ко­торых Литвинов всячески старается выжить. Красин в своем ответе писал, что согласен, но советовал повременить с этим, пока я сам не приеду в Лондон. И тогда же я специально об этом говорил с Литвиновым и спросил его, согласен ли он отпустить их ко мне. Он мне ответил, что они ему совершенно не нуж­ны и что с его стороны нет никаких возражений к их переводу...

———

{516}Между тем, мы подошли к Либаве. Памятуя наставления Маковецкого, я решилне сходить на берег. И, по-видимому, я поступил хорошо, так как здесь произошло нечто непонятное, оставшееся навсегда для ме­ня загадкой. Едва "Балтимор" причалил, как на палу­бу поднялся какой то субъект в форме и с портфелем под мышкой. Он переговорил о чем то с капитаном. Я сидел на палуб довольно далеко от капи­тана, а потому не слышал, о чем они говорили. Я заметил, как капитан показал ему в мою сторону, и он подошел ко мне.

— Г-н Соломон? — спросил он, и на мой утвер­дительный ответ сказал, что он начальник порта и что ему нужно взглянуть на мой паспорт. Мои доку­менты были внизу, в каюте, и он спустился вместе со мной. Я показал ему мой дипломатически паспорт. Он внимательно прочел его и, положив в портфель, быстро направился к выходу. Я пошел за ним.

— Потрудитесь сейчас же возвратить мне мой паспорт, — сказал я.

Не останавливаясь, он на ходу, поднимаясь уже по лестнице на палубу, бросил мне:

— Я вам его возвращу перед отходом парохо­да, — и он быстро продолжал подниматься. Я егонагнал и остановил:

— Немедленно же отдайте мой паспорт, слышите! — резко сказал я.

— Мне он нужен, — отвечал он, и, путаясь и сбиваясь, начал мне объяснять что то: — Может быть вы сойдете на берег, — здесь вам местные коммер­санты готовят встречу... хотят чествовать вас обедом, — так паспорт должен пока оставаться у меня...

— Не говорите глупостей! — отрезал я. — И сию же {517}же минуту отдайте мой паспорт... пароход английский, и я сейчас же позову капитана...

Мы были уже на палубе, где я увидел помощника капитана, который давал мне уроки английского языка и который говорил немного и по-немецки. Он обратил внимание на то, что между нами происходит какой то крупный разговор и направился к нам. Я продолжал резко настаивать. Тот нес всякий вздор. Однако, уви­дя приближающегося помощника капитана, с удивленно-вопросительным выражением на лице, он торопливо открыл свой портфель и, возвратив, почти бросив мой паспорт, стал быстро спускаться по сходням на бе­рег.

— Что это? — спросил меня помощник капитана. — Какие-нибудь неприятности?.. Почему он так быстро убежал?

Я ему рассказал о происшедшей сцене. Он даже покраснел от возмущения.

— О, сэр, вы хорошо ему ответили, — сказал он по-английски. — Пусть бы попробовал не отдать вам паспорта!.. Как? На нашем пароходе, под английским флагом... такое насилие!.. Мы показали бы ему!..

Немного позже на пароход пришел советский консул Раскольников с женой, чтобы представиться мне. Они пробыли у меня около получаса. Раскольников сообщил мне, что местные коммерсанты хотят, чтобы я осмотрел новые, выстроенные в Либаве товарные скла­ды, в надежде, что я соглашусь направлять из Лондо­на грузы в Россию транзитом через Либаву. Сослав­шись на нездоровье, я отказался сойтина берег.

После этого визита меня посетил еще какой то подозрительный субъект, резко семитического типа, отрекомендовавшийся советским агентом по закупке {518}разных товаров. Он долго и усердно, по временам с плохо скрываемым раздражением, настаивал на том, чтобы я сошел на берег и принял приглашение коммерсантов, которые-де решили чествовать меня роскошным обедом, что все, мол, приготовлено, что они оби­дятся и пр. Он сидел у меня не менее часа. Я катего­рически отказывался и он, как мне показалось, разо­чарованно попрощался со мной и ушел с парохода.

Но характерно и в высшей степени подозрительно то, что сами то либавские коммерсанты, горевшие таким желанием показать мне новые склады и чествовать ме­ня обедом, не появлялись и так и не появились. И от­куда в Либаве могли знать, что я на пароходе — я ни­кого в Либаве не уведомлял о моем отъезде из Ревеля. Не была ли мне подготовлена ловушка? Не был ли последний посетитель чекист? Не предполагалось ли меня "скрасть"?.. ведь уголовная хроника "гуковщины" так богата разными подвигами...

———

Рано утром 2-го июня (1921) мы были в Лондоне. Явились таможенные досмотрщики. Но по распоряжению английского правительства наш багаж не был под­вергнут осмотру. На берегу меня ждал служащий де­легации, который проводил нас в отель, где были за­няты для нас комнаты.

Началась моя служба в Англии...

Я немедленно же поехал в помещение делегации повидаться с Красиным. Там же я увидался с Клышко, который встретил меня как ни в чем не бывало. Он только сказал мне, что "эти черти - англичане из форейн - оффиса" напутали и так бессовестно задер­жали мою визу.

{519}— Si non e vero, e ben trovato, товарищ Клышко. — ответил я ему итальянской поговоркой, не зная ка­ковой и думая, что я ему говорю какой-нибудь комплимент, он глупо засмеялся. Надо заметить, что это хит­рый, но более, чем ограниченный человек.

( ldn-knigi, дополнение:

http://www.memo.ru/memory/DONSKOE/d37-10.htm

Клышко Николай Клементьевич.Род.1880, г.Вильно (Литва); русский, чл.ВКП(б), обр.высшее, зав.производственным отделом «Союзснабосоавиахима», прож.: г. Москва, Вышняковский пер., 27-15.
Арест. 2.09.1937. Приговорен ВКВС 9.10.1937, обв.: участие в к.-р. тер.организации. Расстрелян 9.10.1937. Реабилитирован 11.08.1956. )

Выше, в предшествующей главе я назвал Клыш­ко "злым гением" Красина. Скажу несколько слов, чтобы представить читателю этого нового советского ге­роя.

В то время Клышко был лет около сорока. По образованно и специальности он низший техник. До революции он находился в Англии на служб у известной фирмы "Виккерс", где одновременно с ним служил и Литвинов, с которым он очень сошелся. Но по его словам, которым я не верю, он относился к Литви­нову, будто бы, очень отрицательно. Вернувшись в Россию после революции, он служил в "Госиздательстве", во главе которого стоял тогда, впавший одно время в немилость, Воровский. Познакомился я с Клышко еще в Москве, когда Красин собирался в Англию. Не знаю уж, по чьей рекомендации Красин принял его в состав своей делегации в качестве секретаря ее, так как Клышко знал английский язык, которым Красин не владел.

Вскоре обнаружилось, что Клышко был при­ставленный к Красину чекист, усиленно следивший за каждым его шагом. Покойный Красин не раз сам жаловался мне на это, говоря, что не может от него отделаться, что несколько раз просил центр изба­вить его от этого "интригана, соглядатая и лакея", но безуспешно. И в то же время, несомненно для меня, Красин был под сильным и непонятным мне влиянием Клышко... И Клышко оставался в Лондоне, нена­видимый всеми, кроме тех, кто был уполномочен им следить за товарищами и доносить. Наряду со своими {520}"секретарскими" обязанностями, Клышко был, по-видимому, и агентом Коминтерна. Он всюду лез, всюду совал свой нос и был все время начеку, стараясь что то вынюхать и подслушать. Для этого он усвоил себе похвальную привычку входить ко всем — к Красину, ко мне и к другим —даже не постучав. Он просто тихо и как то сразу открывал дверь и, быстро огляды­ваясь по сторонам и прощупывая своими глазами всех и все в комнате, начинал говорить... Меня и Красина очень шокировала эта манера влезать в наши кабине­ты, не стесняясь тем, что у меня или у Красина нахо­дится кто-нибудь по делу... Напротив, он, по-видимому, именно и следил за тем, нет ли кого у Красина или у меня, и неожиданно появлялся с каким-нибудь часто совершенно нелепым вопросом.

Помню, мы как то беседовали с Красиным в моем кабинете. Я зажег над дверью моего кабинета снаружи, т. е., в коридоре красную лампочку — сигнал, что никто не должен входить, что я занят... Не прошло и двух минут, как, очевидно, предупрежден­ный кем-нибудь из своих шпионов, что Красин у меня и что зажжен сигнал "не входить", а следова­тельно, мы говорим с ним конфиденциально, Клышко, словно призрак, очутился в моем кабинет, конечно, не постучав.

Мы оба взглянули на него с такой не­скрываемой ненавистью, что он, против своего обыкновения, смутился.

— Я не помешал? — спросил он.

— Вы же видите, что горит красная лампа, — с нескрываемым отвращением к нему ответил Красин, значит...

— А мне нужна ваша подпись, Леонид Борисович, {521}вот под этим письмом, — сказал Клышко, показывая письмо.

— Да я же вам сказал, что с этим спешить не­чего, — с досадой оборвал его Красин. — А теперь мне нужно поговорить с Георгием Александровичем, — добавил он как то демонстративно, в упор поглядев на Клышко, который с независимым видом, пожав плечами, не торопясь ушел.