Последствия интервенции

Коммунистический переворот, а затем и советская интервенция в Афганистан имели для страны самые трагические последствия. Начиная с 60-х годов страна встала на путь демократических преобразований и модернизации экономики, но этот процесс был резко прерван осуществленным при поддержке коммунистов государственным переворотом Дауда. Захват власти людьми, управляемыми из Москвы, прервал экономический взлет страны. Афганистан погрузился в пучину гражданской войны. Экономика его превратилась в экономику военного времени, ориентированную главным образом на нужды Советского Союза, и была в скором времени почти разрушена, зато процветали все виды подпольной торгов­ли (оружием, наркотиками и др.). Еще и сегодня трудно оценить весь размах бедствия. Из населения общей численностью примерно в 1б миллионов человек более 5 миллионов жителей были вынуждены покинуть страну и бежать в Пакистан или в Иран, где влачат нищенское существование. Общее число погибших с трудом поддается точному подсчету: по оценкам свидетелей, война унесла от 1,5 до 2 миллионов жизней, из которых 90% приходится на гражданское население. Кроме того, от двух до четырех миллионов получили ранения. Трудно отрицать также прямую или косвенную вину коммунизма в подъеме исламистского движения и в пробуждении межэтнических противоречий. Из страны, ступившей на путь обновления, Афганистан был превращен в страну войны и насилия.

Стефан Куртуа

Почему?

«Голубые глаза Революции
Пылают необходимой жестокостью»

Луи Арагон. Красный Фронт

Эта книга представляет собой попытку нарисовать, возвысившись над ослеплением, страстями и добровольным беспамятством, картину преступлений, совершенных коммунистическим миром, не гнушавшимся ни индивидуальными убийствами, ни массовыми бойнями. Недавно, в 1991 году, коммунизм XX века пережил поворотный момент: в Москве рухнул стержень системы, и документы, находившиеся доселе под завесой секретности, стали доступны для изучения. Однако даже самые точные, самые обоснованные сведения, как они ни необходимы, не удовлетворяют нашей жажды знания и не заставляют умолк­нуть совесть. Остается без ответа самый главный вопрос: — ПОЧЕМУ? Почему современный коммунизм, едва появившись на свет в 1917 году, почти с ходу обернулся кровавой диктатурой, а потом — преступным режимом? Неужели его цели не могли быть достигнуты иначе, чем запредельной жестокостью? Как объяснить, что коммунистическая власть на протяжении десятилетий воспринима­ла преступление как банальную, нормальную, повседневную практику?

Советская Россия стала первой страной, где установился коммунистический режим. Она была сердцем, двигателем мировой коммунистической систе­мы, разраставшейся сначала скромными темпами, а после 1945 года совершившей могучий прыжок. Ленинско-сталинский Советский Союз — это исходный образец для современного коммунизма. Образец этот сразу же предстал пре­ступным монстром. Это не может не поражать: ведь мировой социализм развивался в прямо противоположном направлении.

На протяжении всего XIX века размышления о революционном насилии сопровождались воспоминаниями об опыте Французской революции. Эта революция прошла в 1793—1794 годах стадию ничем не ограниченного насилия в трех главных формах. Самые дикие, так называемые сентябрьские убийства тысячи человек были совершены в Париже бунтовщиками без всякой поддержки свыше, без подстрекательства какой бы то ни было партии. Далее был учрежден Революционный трибунал, «комитеты бдительности [доносов] и гильотины», отправившие на смерть 2625 человек в Париже и еще 16 600 — по всей Франции. Долго замалчивался террор, осуществлявшийся «адскими колоннами» Республики, призванными искоренить Вандею, от рук которых пали десятки тысяч безоружных людей. И все же месяцы террора представляют собой лишь кровавый эпизод, оставшийся точкой на протяженной траектории, символом которой является формирование демократической республики, располагающей конституцией, законно избранной ассамблеей и свободой политических дискуссий. Как только Конвент набрался храбрости, с Робеспьером было покончено, с террором тоже.

Почему? 667

Франсуа Фюре показывает тем не менее генезис особого представления о Революции, неотделимого от крайних мер: «Террор — это правление страха, которое Робеспьер теоретическими ухищрениями превратил в правление добродетели. Рожденный как средство искоренения аристократии, террор переродился в средство борьбы со злоумышленниками и преступниками. Он стал нераздельным спутником Революции: только он один способен породить рес­публику граждан. <...> Если республики свободных граждан еще не существует, значит, виноваты люди, развращенные прошлой историей; посредством террора Революция, эта небывалая, новейшая история, выкует нового человека»¹.

Кое в чем террор предвосхитил деятельность большевиков: это касается манипулирования социальной напряженностью, которой занималась якобинская фракция, ожесточенного идеологического и политического фанатизма, развязывания войны против взбунтовавшейся части крестьянства... Робеспьер несомненно уложил первый булыжник в мостовую, по которой позднее пришел к террору Ленин. Разве не он заявил Конвенту: «Чтобы наказать врагов родины, достаточно определить их имена. Это будет не наказание, а уничтожение»²?

Это террористическое наследие не слишком вдохновляло главных революционных мыслителей XIX века. Сам Маркс уделил ему мало внимания: он, конечно, подчеркивал и оправдывал «роль насилия в истории», но усматривал в нем самую общую предпосылку, не предполагая систематического, намеренного применения насилия против людей; впрочем, его позиции была присуща некоторая двойственность, которой воспользовались адепты терроризма, стремящиеся решать социальные конфликты при помощи силы. Опираясь на катастрофический для рабочего движения опыт Парижской коммуны, за которой последовали суровые репрессии (не менее 20 тысяч убитых), Маркс резко критиковал такого рода действия. В дискуссии, развернувшейся в рамках I Ин­тернационала между Марксом и русским анархистом Михаилом Бакуниным, первый одержал, казалось бы, безоговорочную победу. Накануне войны 1914 года внутренняя дискуссия в социалистическом и рабочем движении на тему о террористическом насилии как будто сама собой угасла.

Новым и очень важным обстоятельством было ускоренное развитие парламентской демократии в Европе и Соединенных Штатах. Благодаря парламентским выборам социалисты неуклонно набирали политический вес. На выборах 1910 года Французская секция II Интернационала завоевала 74 де­путатских места; независимые социалисты, предводитель которых Милье-ран с 1899 года работал в «буржуазном» правительстве, добились 30 мест. Жан Жорес олицетворял синтез старой революционной риторики и повсед­невной реформистско-демократической деятельности. Лучше всех организованы и сильны в Европе были немецкие социалисты: накануне 1914 года число членов в их партии достигло 1 миллиона человек, в парламенте заседало 110 социалистов, в ландтагах (местных законодательных органах) их было 220, муниципальных советников-социалистов насчитывалось 12 тысяч. Не­мецкая социалистическая партия издавала 89 газет. Многочисленным и организованным было и английское лейбористское движение, опиравшееся на мощные профсоюзы. Большую активность проявляла скандинавская социал-демократия, придерживавшаяся реформистских, парламентских воззрений. В недалеком будущем социалисты могли рассчитывать на завоевание абсолютного парламентского большинства и начало коренных, но исключитель­но мирных социальных реформ.

668 Почему?

Эту тенденцию теоретически обосновывал Эдуард Бернштейн*: не наблюдая в капитализме признаков краха, предсказанного Марксом, он настаи­вал на постепенном и мирном переходе к социализму, опирающемся на усвоение рабочим классом ценностей демократии и свободы. Сам Маркс с 1872 года высказывал надежду, что в Соединенных Штатах, Англии и Голландии револю­ция может принять мирные формы. Эта тенденция была развита его другом и последователем Фридрихом Энгельсом в предисловии ко второму изданию труда Маркса Классовая борьба во Франции, опубликованного в 1895 году.

Тем не менее отношение социалистов к демократии не было достаточно определенным. В период «дела Дрейфуса»** во Франции рубежа веков они придерживались противоречивой позиции: Жорес выступал в защиту Дрейфуса, тогда как Жюль Гед, крупный деятель французского марксизма, презрительно заявлял, что пролетариату ни к чему вмешиваться во внутренние свары буржу­азии. Европейское левое движение не было однородным: некоторые его течения — анархисты, синдикалисты, бланкисты — по-прежнему тяготели к радикальному, часто насильственному сопротивлению парламентаризму. Тем не менее накануне войны 1914 года II Интернационал, официально провозглашавший приверженность марксизму, склонялся к мирным решениям, уповая на активность масс и всеобщее голосование.

В Интернационале с начала века выделялось экстремистское крыло, к которому принадлежала самая непримиримая фракция русских социалистов — большевики, возглавляемые Лениным. Придерживаясь к европейской марксистской традиции, большевики одновременно были связаны корнями с русским революционным движением. Последнее на протяжении всего XIX века было пронизано насилием, первым радикальным проявлением которого стала деятельность знаменитого Сергея Нечаева, вдохновившего Достоевского на со­здание образа Петра Верховенского, революционера из романа Бесы. В 1869 году Нечаев написал Катехизис революционера, где были такие слова: «Револю­ционер — заранее обреченный человек. У него нет собственных интересов, частных дел, чувств, личных привязанностей, собственности, даже имени. Он целиком поглощен единственной заботой, вытесняющей все прочие, единственной мыслью, единственной страстью — революцией. Он не только на словах, но и на деле порвал все связи с существующим порядком, со всем цивилизован­ным миром, со всеми законами, приличиями, общественными условностями и правилами морали этого мира. Революционер — непримиримый враг всего этого, он живет только для того, чтобы разрушить все это до основания»³.

Далее Нечаев уточняет свои цели: «Революционер проникает в политический мир, в свет, в так называемую просвещенную среду, живет в ней только для того, чтобы поскорее полностью ее разрушить. Тот не революционер, у кого хоть что-то в этом мире вызывает жалость»⁴. Дальше — о деле: «Все это подлое общество должно быть разделено на несколько категорий. В первую войдут обреченные на

* Эдуард Бернштейн (1850—1932) —один из лидеров германской социал-демократической партии и II Интернационала, идеолог реформизма. Во второй половине 90-х годов выступил с критикой теоретических основ марксизма как устаревших. (Прим. ред.)

** Дело Дрейфуса было сфабриковано в 1894 году французской военщиной по ложному обвинению офицера французского Генштаба, еврея по национальности, А. Дрейфуса, в шпионаже в пользу Германии. Несмотря на отсутствие доказательств, суд приговорил Дрейфуса к пожизненной каторге. Борьба вокруг дела Дрейфуса привела к политическому кризису. (Прим. ред.)

Почему? 669

немедленную смерть. <...> Во вторую — лица, которым временно оставляют жизнь, чтобы своими чудовищными действиями они подтолкнули народ на восстание».

У Нечаева появились конкуренты. 1 марта 1887 года было совершено покушение на царя Александра III. Царь уцелел, покушавшиеся были арестованы. Среди них оказался старший брат Ленина Александр Ильич Ульянов, которого повесили вместе с четырьмя сообщниками. Ненависть Ленина к режиму имела глубокие корни; именно он тайно от соратников принял решение о казни царской семьи и организовал ее в 1918 году.

По мнению Мартена Малья, жестокость кучки интеллигентов, «этот вооб­ражаемый возврат к Французской революции, обозначил появление на мировой арене терроризма как систематической тактики в политике (в отличие от индивидуального террора). Народническая стратегия восстания, родившаяся внизу (в массах), соединившись с террором, идущим сверху (от правящих кругов), привела к узакониванию в России политического насилия, превосходящего все, что происходило в Западной Европе с 1789 по 1871 год»⁵.

Насилие в политике оказалось, однако, продолжением насилия, являвшегося на протяжении веков неотъемлемой частью русской жизни. Как пишет в своей книге Русское несчастье Элен Каррер д'Анкос, «беспримерное несчастье этой страны кажется загадкой всем, кто изучает ее судьбу. Пытаясь разо­браться в глубинных причинах этих вековых бед, мы выявили роковое звено: злосчастную связь между завоеванием или удержанием власти и политическим убийством — индивидуальным или массовым, реальным или символическим. <...> Эта давняя традиция сформировала коллективное сознание, в котором нет места мирному политическому сосуществованию»⁶.

Царь Иван IV, прозванный Грозным, уже тринадцати лет от роду приказал в 1543 году рвать собаками своего первого министра князя Шуйского. В 1560 году он впал в мстительную ярость из-за смерти жены: в каждом подозревая потенциального предателя, он, идя как бы концентрическими кругами, истреблял не только своих реальных и мнимых врагов, но и их близких. Его личная гвардия опричников получила право сеять индивидуальный и коллективный террор. В 1572 году Иван казнит опричников, потом убивает своего родного сына, наследника престола. При его царствовании окончательно оформляется кре­постное закабаление крестьянства. Петр Первый был не менее жесток с заклятыми врагами России, аристократией и собственным народом и так же не ос­тановился перед уничтожением своего сына-наследника.

В период от Ивана Грозного до Петра Первого в России сложилась специфическая система, при которой воля к прогрессу, исходящая от абсолютной власти, сочеталась со все более жестоким подчинением и народа и высших слоев обществ диктаторскому, террористическому государству. Василий Гроссман так написал об отмене крепостного права: «Это событие, как показало последующее столетие, было более революционным, чем события Великой Октябрьской социалистической революции: это событие поколебало тысячелетнюю основу основ России, основу, которой не коснулись ни Петр, ни Ленин: зависимость русского развития от роста рабства». Естественно, рабство удерживалось на протяжении веков благодаря постоянному насилию.

Томаш Масарик, просвещенный государственный деятель, основавший в 1918 году чехословацкое государство, хорошо зная революционную Россию (он пробыл там с 1917 по 1919 год), показал преемственность между царским

670 Почему?

насилием и насилием большевиков. В 1924 году он писал: «Русские, в том числе большевики, — дети царизма; он лепил их из веку в век. Царя они сумели свергнуть, царизм — нет. Они по-прежнему щеголяют в царских мундирах, выверну­тых наизнанку. <...> Большевики не были готовы к административной, позитивной революции, поэтому совершили революцию негативную: из-за своего доктринерского фанатизма, узости мышления и отсутствия культуры произвели массу бессмысленных разрушений. Прежде всего я обвиняю их в том, что они, по примеру царей, с наслаждением предались убийствам»⁷.

Насилие было распространено не только в правящих кругах. Крестьянские восстания тоже сопровождались убийствами дворян и диким террором. Два таких восстания оставили особенно глубокий след в коллективной памяти народа: восстание Стеньки Разина в 1667—1670 годах и бунт Емельяна Пугаче­ва, возглавившего в 1773—1775 годы огромную крестьянскую армию. Пугачев заставил пошатнуться трон Екатерины II и залил кровью берега Волги, за что был четвертован и отдан на съедение псам.

Если верить писателю Максиму Горькому, свидетелю и бытописателю ни­щеты дореволюционной России, насилие пронизывало все тамошнее общество. В 1922 году, осуждая большевистские методы, он писал:

«Жестокость — вот что меня всю жизнь поражало и преследовало. В чем заключаются, где лежат корни человеческой жестокости? Я много думал об этом, но так ничего и не понял и до сих пор не понимаю. <...> Теперь, после ужа­сающих безумств европейской войны и кровавых революционных событий <...> я вынужден отметить, что русская жестокость не изменилась; сами ее фор­мы остались прежними. Хроникер писал в начале XVII века о пытках своей эпохи: одним порох клали в рот и поджигали, другим совали его в зад. Дырявили женщинам груди, продевали в дыры веревки и подвешивали... В 1918—1919 годах то же самое происходило на Дону и на Урале: несчастных подрывали, вста­вив в зад динамитные шашки. По-моему, русскому народу свойственны — в той же степени, в какой англичанам чувство юмора, — особая, хладнокровная жестокость, какое-то стремление испытать пределы человеческого терпения кстра-даниям, испробовать живучесть ближнего. В русской жестокости ощущается какая-то дьявольская изощренность: в ней есть тонкость, изысканность. Нельзя объяснить эту особенность словами психоз или садизм, которые по сути ниче­го не объясняют. <...> Если бы эта жестокость была всего лишь проявлением извращенной психологии отдельных людей, о ней не стоило бы говорить: это относилось бы к области психиатрии, а не морали. Но я говорю о коллективном наслаждении страданием. <...> Кто более жесток — красные или белые? Они одинаково жестоки, ибо те и другие — русские. На вопрос о степени жестокости дает ясный ответ история: более жесток тот, кто более активен»⁸.

А ведь с середины XIX века Россия, казалось бы, пошла более умеренным, более «западным», более «демократическим» путем. В 1861 году царь Александр II отменил крепостное право и освободил крестьян, создал земства — органы местной власти. В 1864 году, стремясь к построению правового государства, он учредил независимую судебную систему. Процветали университеты, искусства, литература и публицистика. К 1914 году была в значительной степени преодо­лена неграмотность на селе, где проживали 85% населения. Общество как будто стало более цивилизованным, что вело к снижению уровня насилия. Даже

Почему? 671

разгромленная революция 1905 года подстегнула движение всего общества в сторону демократии. Парадокс состоит в том, что именно в тот момент, когда реформа получила, наконец, шанс возобладать над насилием, темнотой и при­верженностью старине, разразилась война, положившая конец этим позитив­ным переменам. 1 августа 1914 года на европейской арене восторжествовало массовое, безудержное насилие.

Мартен Малья пишет: «Еще Эсхил показал в Орестее, что преступление порождает преступление, насилие — насилие, и так будет продолжаться вплоть до искупления первородного греха рода человеческого. Точно так же кровь августа 1914 года стала в европейском доме чем-то вроде проклятия Атридов, развязавшего страшную череду международного и социального насилия, которым отмечен весь XX век: бойня Первой мировой была несопоставима с выигрышем, на который могли рассчитывать противоборствующие стороны. Именно война стала причиной русской революции и захвата власти большевиками»⁹. Ленин согласился бы с этим выводом: ведь начиная с 1914 года он призывал к «перерастанию войны империалистической в войну гражданскую» и пророчествовал, что капиталистическая война приведет к социалистической революции.

Разгул насилия продолжался четыре года, превратившись в беспрерывное и бессмысленное взаимное истребление; головы сложили восемь с половиной миллионов человек. То была война нового типа, названная германским генера­лом Людендорфом тотальной: наряду с военными гибли в огромном количестве гражданские лица. Тем не менее насилие, достигшее невиданных в исто­рии масштабов, хоть как-то вводилось в рамки многочисленными законами и международными соглашениями.

Каждодневные массовые убийства, да еще при отягчающих обстоятельствах—с использованием отравляющих газов, одновременной гибелью тысяч солдат под ливнем снарядов и долгой агонией раненых на ничейной земле между позициями противоборствующих сторон, — оказали сильное влияние на человеческую психику, ослабили сопротивляемость человека смерти — своей собственной и ближнего. Это привело к всеобщему притуплению чувств. Карл Каутский, лидер и теоретик немецкого социализма, писал в 1920 году: «Война повинна в замене гуманизма жестокостью. <...> На протяжении четырех лет ми­ровая война перемалывала здоровое мужское население, брутальные милитаристские тенденции достигли вершин бесчувственности и озверения, так что даже пролетариат не мог воспротивиться их влиянию. Подхватив эту заразу, он теперь несет на себе ее клеймо. Люди, вернувшиеся с поля боя, проявляют склонность и в мирное время отстаивать свои интересы и требования в духе военных нравов — прибегая к кровопролитию и насилию в отношении соотечест­венников. Налицо один из побудительных мотивов гражданской войны»¹⁰.

Как ни парадоксально, ни один из большевистских главарей не участвовал в войне: одни были в эмиграции (Ленин, Троцкий, Зиновьев), другие отбывали срок в Сибири (Сталин, Каменев). Все эти люди, кабинетные ученые или митинговые ораторы, не имели военного опыта, никогда не участвовали в серьезных боях, где царит смерть. До момента захвата власти их войны оставались словесными, идеологическими, политическими. Их представление о смерти, убийстве, людских бедствиях было абстрактным.

Это незнание практической стороны дела способствовало жестокости режима. Большевики исходили из сугубо теоретического классового анализа,

672 Почему?

не имея представления о национальной, даже националистической подоплеке военного столкновения. Возлагая ответственность за бойню на капитализм, они априори оправдывали революционное насилие: положив конец власти капиталистов, революция покончит с войной, пусть придется пожертвовать ради этого горсткой капиталистов, виновных в катастрофе. То были бесчеловечные спекуляции, основанные на совершенно ложной гипотезе, согласно которой со злом следует бороться с помощью зла. Однако в 20-е годы пацифизм, порожденный отвращением к войне, подталкивал многих в объятия коммунистов.

При этом, как справедливо подчеркивает Франсуа Фюре в своей работе Прошлое одной иллюзии, «война — дело массы гражданских людей, выстроенных в шеренги и переведенных из состояния независимого гражданина в воинское подчиненное положение на неизвестный им срок, брошенных в ад и пламень, где следует «держаться», а не дерзать и побеждать. Никогда еще воинская служба не падала так низко в глазах миллионов людей, оторванных от нормального существования. <...> Война— наиболее странное политическое состояние для гражданина. <...> Ее необходимость диктуется страстями, а вовсе не желанием заключить выгодную сделку или примирить противников, воззвав к их разуму. <...> Армия, ведущая войну, предсгавляет собой общественный институт, в котором не существует личности, и его негуманность порождает неодолимую инерцию»¹¹. Война стала оправданием насилия и презрения к человеку, она ослабила нарождавшуюся демократическую культуру и возродила культуру общества несвободы.

На рубеже веков экономика России вошла в фазу бурного роста, общество день за днем становилось все более независимым от власти. Тяготы войны подвергли людей и производство жестокому испытанию и обнажили пороки режима, царственный глава которого не обладал энергией и прозорливостью, необходимыми для спасения положения. Февральская революция 1917 года стала реакцией на катастрофическую ситуацию и развивалась сначала по классическому сценарию: буржуазно-демократическая революция — выборы Учредительного собрания — рабоче-крестьянская революция в социальной сфере. После большевистского переворота 7 ноября 1917 года все рухнуло: револю­ция вошла в этап эскалации насилия. Спрашивается, почему из всех стран Евро­пы одна Россия пережила подобный катаклизм?

Мировая война и русская привычка к насилию помогают, конечно, понять ситуацию, в которой пришли к власти большевики; однако остается неяс­но, почему они сразу прибегли к насильственным методам, так резко контрастирующим с Февральской революцией, протекавшей сначала действительно мирно и демократически. Насилие навязал революции тот же человек, который навязал своей партии захват власти, — Ленин.

Диктатура Ленина быстро превратилась в террористическую и кровавую. Революционное насилие сразу перестало быть лишь реакцией, защитным рефлексом перед лицом монархических сил, — ведь они прекратили существование за несколько месяцев до того. Нет, то было активное насилие, пробуждение старых инстинктов зверства, разжегшее дремавшую жестокость социального возмущения. Красный террор был официально объявлен только 2 сентября 1918 года, однако на самом деле он начался гораздо раньше: Ленин сознательно развязал террор еще в ноябре 1917 года, в отсутствие всякого открытого сопротивления других партий и социальных слоев. 4 января 1918 года он приказал разогнать Учредительное собрание, избранное впервые в русской истории всеобщим голосованием, и стрелять в демонстрантов, протестовавших против произвола.

Почему? 673

Первая фаза террора была немедленно и решительно осуждена лидером меньшевиков, русским социалистом Юлием Мартовым, писавшим в августе 1918 года: «С первых дней своего пребывания у власти, даже отменив на словах смертную казнь, большевики начали убивать. Убивать пленных гражданской войны, как поступают все дикари. Убивать врагов, которые сдались после боя, поверив обещанию сохранить им жизнь. <...> После этих убийств, организован­ных или не остановленных большевиками, власти сами занялись истреблением своих врагов. <...> Уничтожив десятки тысяч без суда, большевики перешли к казням <...> по всей форме. Создан новый Высший революционный трибунал для суда над врагами советской власти»¹².

Мартова томили тяжелые предчувствия: «Зверь лизнул теплой человечьей крови. Машина человекоубийства пущена на полный ход. Г-да Медведев, Бруно, Петерсон, Карелин — судьи ревтрибунала — засучили рукава и сделались добровольными мясниками. <...> Но кровь взывает к дальнейшему кровопролитию. Политический террор, развязанный с октября большевиками, затянул Россию кровавым туманом. Свирепствует Гражданская война, превращающая людей в беспощадных дикарей. Все больше предаются забвению великие принципы истинного человеколюбия, всегда питавшие социализм». Мартов дает резкую отповедь Радеку и Раковскому — социалистам, перешедшим в ряды большевиков: «Вы явились к нам, чтобы культивировать наше первобытное варварство, взращенное царями, покадить у древнего русского алтаря жертвоприношений, довести до степеней, неведомых даже в нашей дикой стране, презрение к человеческой жизни и выстроить на этой почве громадину великорусского бюрократического палачества. <...> Центральной фигурой русской жизни стал палач!»

В отличие от террора Французской революции, который повсюду, за ис­ключением Вандеи, коснулся очень незначительного слоя населения, ленинский террор затронул все политические структуры и все категории жителей: дворянство, крупную буржуазию, военных, полицейских, а заодно с ними каде­тов, меньшевиков, эсеров, даже простонародье — рабочих и крестьян. Особенно досталось интеллигенции. 6 сентября 1919 года Горький, ужаснувшись аресту нескольких десятков крупных ученых, направил Ленину гневное письмо: «Для меня богатство страны, могущество народа измеряются количеством и качеством его интеллектуального потенциала. Революция имеет смысл только в том случае, если она способствует росту и развитию этого потенциала. С людьми науки надлежит обращаться с максимальной предупредительностью и уважением. Мы, напротив, спасая свою шкуру, рубим народу голову, уничтожаем его мозг»¹³.

Насколько глубоки были мысли Горького, настолько грубо ответил ему Ленин: «Неверно отождествлять интеллектуальные силы народа с «силами» буржуазной интеллигенции. <...> Интеллектуальные силы рабочего класса и крестьянства крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее приспешников — мелких интеллигентиков, лакеев капитала, воображающих себя мозгом нации. На самом деле они не мозг, а г...». Это высказывание об интеллигенции было главным признаком того глубокого презрения, которое Ленин испытывал к своим современникам, даже самым светлым умам из их числа. Скоро пре­зрение воплотилось в уничтожении.

Главная цель Ленина заключалась в том, чтобы удержаться у власти как можно дольше. Уже через полтора месяца, когда был перекрыт срок пребывания у власти парижских коммунаров, Ленин позволил себе помечтать о буду-

674 Почему?

щем, и его желание не уступать власть многократно возросло. У истории могло быть несколько путей, но русская революция, оседланная большевиками, двинулась по самой неизведанной тропе.

Почему сохранение власти оказалось настолько важным, что оправдыва­ло применение любых средств и забвение элементарнейших требований морали? Потому что только так Ленин мог претворить в жизнь свои идеи «построения социализма». Этот ответ выявляет подлинную движущую силу террора: ленинскую идеологию и совершенно утопическое стремление воплотить в жизнь доктрину, абсолютно расходящуюся с реальностью.

В связи с этим можно спросить: что общего между ленинизмом до 1914 года и особенно после 1917 года и марксизмом? Конечно, Ленин оправдывал свои действия примитивными марксистскими заклинаниями: классовая борьба, «насилие — повивальная бабка Истории», пролетариат как класс-носитель смысла Истории и т.д. Но уже в 1902 году в своей знаменитой работе Что делать? он обосновал новую концепцию революционной партии, состоящей из профессионалов, объединенных в тайную организацию с дисциплиной, близкой к военной. То было развитие нечаевской модели, очень далекое от концепции крупных социалистических организаций на немецкий, английский, даже французский манер.

В 1914 году произошел окончательный разрыв ленинцев со II Интернационалом. В отличие от большинства социалистических партий, поддавшихся националистическим настроениям и поддержавших правительства своих стран, Ленин взялся за теоретическое обоснование «перерастания войны империалистической в войну гражданскую». Холодное рассуждение не могло не привести к выводу, что социалистическое движение еще не так сильно, чтобы побороть национализм, и что после неминуемой войны — раз уж ее не удается избежать — ему придется перегруппироваться, чтобы противостоять новым вспышкам воинственности. Однако у Ленина возобладала революционная страсть: он пошел на риск, поставив на карту все. На протяжении двух лет ленинское пророчество не сбывалось. Но потом произошла ниспосланная свыше случайность: в России началась революция. Ленин не сомневался, что она является ярким подтверждением его предсказания. Так нечаевский волюнтаризм возобладал над марксистским детерминизмом.

Прогноз о возможности захватить власть блестяще подтвердился, однако предположение о готовности России пойти по социалистическому пути, сулящему ей невиданный прогресс, оказалось ложным. Именно в этом просчете и коренится одна из глубочайших причин террора: то было расхождение между реаль­ностью — Россией, жаждущей свободы, — и ленинским стремлением приобресги абсолютную власть для экспериментального внедрения своей доктрины.

В 1920 году Троцкий так определил суть этой трагической цепочки: «Совершенно очевидно, что, поставив целью уничтожение частной собственности на средства производства, мы можем достичь ее только путем концентрации всей государственной власти в руках пролетариата, установления на переходный период жесточайшего режима. <...> Диктатура совершенно необходима, ибо речь идет не о частичных изменениях, а о самом существовании буржуа­зии. Здесь невозможно никакое соглашение, решить дело можно только силой. <...> Тот, кто поставил себе цель, не может щепетильничать со средствами»¹⁴.

Ленину хотелось применить свою доктрину на практике, но одновременно необходимо было удержать власть, и тогда он изобрел миф о всемирной

Почему? 675

большевистской революции. С ноября 1917 года он тешил себя надеждой на революционный пожар, который охватит все воюющие страны, и в первую очередь Германию. Однако мировой революции не случилось, напротив: после поражения Германии в ноябре 1918 года возникла новая Европа, становлению которой не смогли помешать быстро потушенные революционные вспышки в Венгрии, Баварии, даже в самом Берлине. Грозным предвестником провала ленинской теории европейской и мировой революции стал разгром Красной Армии под Варшавой в 1920 году. Неудача октябрьского восстания 1923 года в Германии окончательно ос­тавила большевиков в одиночестве, лицом к лицу с Россией, погруженной в анархию. Теперь — больше, чем когда-либо, — все решал террор. Он один давал надеж­ду удержать власть, начать переделку общества согласно теории, заткнуть рот всем, кто своими речами, делами, даже одним своим существованием — социальным, экономическим, интеллектуальным — изо дня в день опровергал жизнеспо­собность теории. У власти стала утопия, и это было смертоносно.

Этот двойной разрыв — сначала между марксистской теорией и теорией Ленина, затем между ленинской теорией и реальностью — сразу спровоцировал дискуссию о значении русской революции и большевистского переворота. Уже в августе 1918 года Каутский огласил не подлежащий обжалованию приговор: «Нет никаких оснований даже помыслить, что в Западной Европе могут повториться события Великой французской революции. Если сегодняшняя Россия демонстрирует столько сходства с ситуацией во Франции в 1793 году, то это доказывает ее близость к стадии Французской революции. <...> То, что там происходит, — не первая социалистическая, а последняя буржуазная революция»¹⁵.

Произошло событие эпохального значения: полное изменение статуса идеологии в социалистическом движении. Еще до 1917 года Ленин демонстри­ровал свою убежденность, что один он владеет истинной социалистической доктриной, один он расшифровал подлинный «смысл Истории». Разразившаяся в России революция и особенно захват власти были восприняты Лениным как «сигналы свыше», как неопровержимое доказательство правильности его идеологии, его анализа¹⁶. После 1917 года его политика и сопровождающее ее теоретическое обоснование берут на себя роль Священного Писания. Идеоло­гия становится догмой, абсолютной, универсальной истиной. Эта сакрализа­ция идеологии и ее результаты хорошо обобщены К. Касториадисом: «Если существует верная теория истории, если в явлениях найдено рациональное зерно, то становится ясно, что управление событиями следует доверить специ­алистам по этой теории, экспертам, проникшим в рациональную суть. Абсолютное владычество партии <...> имеет философское измерение, оно основано на материалистической концепции истории. <...> Если эта концепция верна, власть и должна быть абсолютной, а всякая демократия превращается в уступку человеческим слабостям вождей или становится педагогическим методом, который только они вправе применять в надлежащих дозах»¹⁷.

Итак, идеология и политика возводятся в ранг Абсолютной, то есть науч­ной Истины. Из нее и проистекает коммунистический тоталитаризм. От имени этой Истины единственная партия правит обществом. Та же Истина оправдывает террор. Она же обязывает власть проникать во все без исключения сферы общественной и личной жизни.

Провозглашая свою идеологию единственно верной, Ленин объявил себя представителем малочисленного русского пролетариата, который он не замед-

676 Почему?