Геополитические (политико-географические) образы
Специализированные географические пространства, которые всякий раз представляют собой анаморфированные и в значительной степени автономные варианты базового, в традиционных географических координатах ("картографического"), пространства, предлагают и системы своих специфических географических образов. Эти образы как бы вбирают в себя особенности пространственно-географического мышления в определенной предметной или профессиональной сфере деятельности и аккумулируют таким образом, достаточно экономно, саму "пространственность" подобной сферы деятельности.
Политика, пожалуй, в этом смысле, одно из наиболее благодатных полей, или полигонов образно-географических исследований. Специфика политического мышления, в особенности, структура традиционных политических переговоров, известный схематизм этого типа мышления и сравнительно высокая нацеленность на достижение политического компромисса ведут, как правило, к формированию довольно простых, четких и выпуклых политико-географических (геополитических) образов[55]. Характерно, что в дальнейшем эти политико-географические образы могут формировать и достаточно сложную, разветвленную и часто иерархизированную единую систему –геополитическую картину мира[56].
Важно отметить, что сам механизм возникновения и развития геополитических пространств предполагает параллельное, взаимосвязанное и как бы встроенное развитие системы политико-географических образов. "На определенный политико-, физико-, социально- и экономико-географический субстрат, или базу данных, налагаются разнородные, иногда противоречащие друг другу политико-географические и геополитические представления – местного населения, военных, политических и государственных деятелей. При этом возникает сложная система политико-географических образов, реагирующая на внешние воздействия изменениями своей конфигурации и структуры"[57]. Например, в результате длительной борьбы России и Китая за Приамурье в XVII-XIX веках сформировался достаточно сложный, многосоставный политико-географический образ этого региона, который состоял из нескольких главных структур-подобразов: географическое положение России, отношения Россия / Китай и Россия / Джунгария, жители Приамурья и т. д.[58].
Динамика отдельных геополитических пространств в отдельных случаях может быть описана исключительно как именно динамика геополитических или политико-географических образов. Так, политическое и военное соперничество России и Великобритании в Средней Азии во второй половине XIX века привело к очень интересной геополитической ситуации: если в европейской геополитической системе координат Россия рассматривалась Великобританией как "азиатская" держава, которая постоянно нарушала международные соглашения, то в условиях Средней Азии ("азиатская" геополитическая система координат) продолжительная политическая и дипломатическая дуэль происходила именно между двумя европейскими державами – геополитический образ России, в согласии с ее геополитическими действиями в этом регионе, приобрел яркие "европейские" черты[59]. Своеобразная инверсия геополитических пространств сопровождалась в данном случае как бы двойным счетом геополитических образов.
Зачастую наиболее мощные геополитические образы могут как бы множиться, выступая одновременно в различных "ипостасях" и значительно усложняя разработку единой целенаправленной политической стратегии. Подобные "ядерные реакции" ведут к возникновению и одновременному существованию, а также и взаимодействию геополитических образов одного и того же исходного политического (геополитического) объекта. Например, внешнеполитическое планирование в США в 1944-1945 годах оперировало, как минимум, тремя геополитическими образами СССР, которые восходили генетически к образу Российской империи[60]. Два из них явно противостояли друг другу (образ европейской державы с традиционной внешней политикой и образ агрессивной "полуазиатской" державы, нацеленной на конфронтацию), а третий был достаточно противоречивым и объединял некоторые черты двух первых; для него также был характерен поиск устойчивых мистических основ, которые влияли на традиционный геополитический образ Российской империи-СССР. "...образ царской империи и образ сталинской тоталитарной диктатуры либо отождествлялись, либо сопоставлялись путем простого наложения одного на другой. Это приводило не только к смешению понятий, но и к просчетам в области политической стратегии"[61]. Одновременное существование этих трех главных геополитических образов создавало расширенное, даже нечеткое и размытое геополитическое пространство, в котором территориальные претензии СССР (Прибалтика, Кенигсберг и т. д.), нетерпимые или слабо терпимые для европейских государств, могли выглядеть вполне естественными и обоснованными геополитически в глазах США.
Сами принципы развития и взаимодействия геополитических пространств ведут к появлению и активному функционированию различного рода буферных и промежуточных территориальных зон между сильными или соперничающими государствами, которые, по сути, могут быть и продуктивными геополитическими образами одновременно. Так, статус территорий двойного подчинения, очевидно, возник еще в глубокой древности и получил развитие уже в средневековье, получив на русской почве название предела[62]. Одна и та же территория рассматривалась как предел двух разных политических центров или политических образований имперского типа. К таким территориям относились, например, Запад Малой Азии во II-I тысячелетиях до н. э., буферные государства Передней Азии между Римской империей и Парфией, Босния и Герцеговина в XIX веке в подчинении Оттоманской империи и Австро-Венгрии, а Русь, например, и после монгольского завоевания рассматривалась русскими летописцами как часть империи Царьграда (как православная земля) и одновременно, политически, как часть владений монгольского хана[63]. Подобные геополитические "прокладки" могут приводить к формированию очень причудливых и специфических геополитических образов, особенно в случае контакта совершенно различных политических культур. Так, столкновение хеттской и ахейской политических культур (Хеттской империи и Аххиявы – хеттское название Микенской Греции) в XV-XIV вв. до н.э., носителей принципиально различных геополитических традиций (главенства-домината и главенства-первенства) повлекло за собой фактически "растекание" и как бы разложение обоюдных фундаментальных геополитических образов, причембуферный образ политических образований Запада Малой Азии способствовал этому разложению – он как бы "высасывал соки" из базисных по отношению к нему геополитических пространств. Характерно, что найденные письменные документы обоих государств-соперников зафиксировали крайне расплывчатые и почти неузнаваемые политические и культурные представления друг о друге[64].
Очень своеобразным было становление геополитического образа Руси-России. Этот образ долгое время формировался как имперский, причем он был достаточно дробен (процесс разграничения различных типов внутриимперских владений-доминиумов – край, область, волость, вотчина, уезд, поместье), но одновременно ему были свойственны черты островитянства, изолированности, отделенности от внешнего мира[65]. Образ буферной или фронтирной империи (как можно представить Россию) породил и особую геополитическую формулу русской судьбы. Это явно центростремительная модель: отдельные области Руси как бы самообразуются, представляя собой отдельные островки, а сама Русь, расширяясь, тут же или постепенно превращает присоединенные территории в те же островки, которые стремятся самозамкнуться, но в пределах "острова Россия"[66]. В данном случае мы видим, фактически, достаточно автономный механизм порождения или воспроизведения стандартных, как бы штамповочных, геополитических образов (своеобразных матрешек), условием развития которых является именно пограничность (понятая как быстрое и своевременное выделение, а затем и отгораживание от окружающего мира).
Особая размерность пространства и времени, которая вообще характерна для геополитики – их как бы укрупнение, увеличение, "квантование" как бы крупными порциями[67] – способствует разработке экономичных и в то же время особенно рельефных геополитических образов. Всякие новые формы политической организации, как правило, предлагали и новые пространственно-временные размерности для окружающего мира, которые консолидировали его геополитически и создавали соответствующие геополитические представления. Тенденции к все большему связыванию геополитических пространств и одновременно к их уплотнению вели ктиражированию определенных форм геополитической (политической) организации[68], которые в условиях постоянно меняющейся географической среды естественным образом менялись, совершенствовались или адаптировались. Возникали фактически целые серии геополитических образов, опирающихся на какой-то базовый геополитический образ-архетип, будь то полис, империя или территориальное государство Нового Времени. Подобные "бриколажи" (по Леви-Стросу) могли формировать развернутый "веер" геополитических пространств как бы на любой вкус, в пределах господства определенной геополитической формы. Геополитика, таким образом, вырабатывает очень специфическое отношение к традиционному географическому пространству: она, грубо говоря, как бы "использует" классические картографические представления западной культуры в целях создания "картоидных" географических образов, которые бы наилучшим способом описывали или характеризовали геополитические искажения и "искривления", условный рельеф геополитической динамики[69].
Геософия, которую можно понимать как дисциплину, изучающую и интерпретирующую большие пространства[70], вполне очевидно представляет собой не аналог историософии, как можно было бы заключить в рамках хорологической концепции, но нечто более протяженное и расширенное в концептуальном смысле. Культурно-историческая геополитика (синоним геософии), по мнению Страды, изучает макропространства (или ареалы), "...характеризующиеся не только пространственным, но и временным динамизмом и связанные друг с другом отношением притяжения и отталкивания, в зависимости от специфических особенностей, составляющих неповторимый облик каждого такого ареала и определяющих его судьбу внутри общности, именуемой "человечеством", причем не в чисто биологическом смысле"[71]. Универсальные геополитические (или геософские, сколь бы странным ни казалось это название) образы призваны, видимо, эффективно, очень компактно "сжимать" традиционное географическое пространство, "сжимая" параллельно и его конкретные временные характеристики (подробнее об этом – в следующем разделе). Любая власть или властные структуры по своей природе ориентированы как бы на формирование своего собственного приватного пространства – пространства власти, которое может отнюдь не ограничиваться реальными государственными рубежами. Подобное отношение к географическому пространству было очень характерным для России: "...власть осмысливала пространство своего воспроизводства как лишенное пределов, бесконечное"[72]. Российские власти всегда стремились как бы опередить, хотя бы на шаг, ход реального расширения территории, поглотить еще не завоеванное или еще не присоединенное пространство, путем строительства системы кордонов и крепостей[73]. Укрепленные линии, эти как бы живые и пульсирующие постоянно геополитические пунктиры, "нервы", были, по сути, индикатором или меткой очередного расширения и собственно базовых, геософских образов России и Российской империи. Мозаика таких геософских образов как бы поддерживает на весу геополитическое "тело" России, позволяет создать системный эффект (своего рода "радиоактивное свечение") на основе их пересечения и взаимодействия[74]).
Соседствующие и сосуществующие друг с другом процессы расширения властных пространств (или пространств власти) и процессы сжатия, компрессии реальных географических пространств путем создания мощных, геософских образов находятся как бы в противофазе. Геополитические пространства изначально "заряжены" на свою собственную деформацию и изменение первоначального образа ("имиджа"). Серии геополитических образов могут восприниматься как калейдоскоп, который формирует динамическое поле этих образов. Это уникальное пространство (производное уже второй степени от традиционного географического пространства) как бы закладывает внутрь себя скорость и темпы ускорения описанных процессов – тем самым время оказывается растворенным и "переваренным" в рамках пространства, которое осуществляет "мониторинг" самого себя.