Любищев против Сталина. Логика межнаучных

Отношений

От меры некомпетентности

Принуждение одной науки озадачивать другие – извечная проблема межнаучных отношений, тонко задающая вопрос: можно ли назвать ученым человека, который чего-то не знает? Если он не знает всё, то вероятно, нужно понятие «ученый» профилировать, стратифицировать и остепенять. При вытекающей отсюда логике поведения: если ты доктор математики третьей степени, то, пожалуйста, воздержитесь от политологических измышлений. Но что делать, если логика ситуации требует выхода за пределы своей компетентности? В 1993 году время мы об этом подискутировали с Шафаревичем, когда я инициировал законопроект в тогдашний Верховный совет, а он сказал, что не законодатель, а я парировал: «Но вы же умудрились, будучи математиком, написать Известную Книжку!» - он сдался, сказав: «Все равно у вас ничего не получится». Получилось и уже через несколько месяцев, сидя, благодаря мне, в Президиуме Синего зала Верховного Совета вместе с титульными людьми на парламентских чтениях, он мне сказал: «Вы оказались проворнее, чем я думал, как это вам удалось?» Я сказал: «Жизнь заставила».

Эта расхожая формула, имеющая в науке вид логики научного исследования, не раз травмировала меня и заставляла идти в сферы, которые мне претили всегда. Самый тяжелый и, признаюсь, безысходный для меня пример связан с генетикой.

Нужно начать с того, что я гордился убогими, посредственными оценками в школе по физике, химии и биологии, будучи убеждённым, что никогда мои мозги в будущем не переступят границы этого неприятного мне мира. Заняв гуманитарное пространство, чувствовал себя неуязвимо.

Но уже на конец 80-х аспирантура мне преподнесла два сюрприза. Нам вменили роман Дудинцева «Белые одежды» и повесть Гранина «Зубр», в потом еще и гранинскую повесть о некоем хронометре Любищеве. Уже чтение Дудинцева меня ввергло в тоску. Я вообще не понимал, о чём идёт речь. Было понятно, что роман антисоветский и антилысенковский, но интеллектуальные пассы вокруг весманизма-морганизма и мух дрозофил просто не понимал.

Но уже по роману я чувствовал, что он крайне тенденциозный. Но в чём эта тенденция? Позиции ни той, ни другой стороны, - это я могу утверждать только сейчас – не раскрыты. Я тогда отодвинул в сторону проблему (ну не заниматься же мне дрозофилами!).

Вторым ударом был выход другой перестроечной книжки – «Зубр» Гранина, из которой я с изумлением узнал, что в моём городе Миассе работал одна из самых загадочных персон науки, работавший и с Гитлером и Сталиным, Тимофеев-Ресовский. Пришлось преодолеть своё равнодушие к скромному мастерству Гранина и прочитать «Зубр». Но где это всё было – осталось загадкой. И в ленинградском Доме Литераторов на мероприятии по приезде Терца и Розановой я подошёл к Гранину, чтобы спросить, но понял, что я должен сам узнать всё. Но почему должен?

Затем я посмотрел вещицу Гранина о Любищеве и не впечатлился, задав один вопрос: зачем было так организовывать время, если толку от этого мир не знает?

И, думалось мне, что тема просто ушла в сторону. Однако когда я познакомился с одним из первых исследователей тринитарной проблематики проф. Баранцевым и узнал, что он один из строгих почитателей Любищева, совсем озадачился: казалось, какая-то воронка меня тянет в тему, где я простак и двоечник. Но сопротивлялся из последнего. Но когда я узнал, что он был организатором письма 300, вариантов не оставалось. А когда мне принесли два гигантских раритета - тома Лысенко по яровым, в котором была брошюра тех лет доклада Лысенко на ВАСХНИЛ, я наконец понял, в чём дело: никакой генетики, сплошная идеология и политика.

Почему – Любищев?

Когда заштатный специалист по жучкам-листоедам и блошкам пишет Хрущеву жёсткие письма с требованием что-то разоблачить, уже возникает ощущение сюрреальности происходящего. Когда специалист по жучкам и блошкам пишет Хрущеву из города Ульяновска (напомним, родины Ленина), возникает нехорошее подозрение: кто же тут пишет – мелкий кафедрал заштатного вуза (зав кафедрой зоологии - педагогического - то есть непрофильного для зоологии! – института) или подобранный представитель знакового города. Ощущение возникает организационной шаманности. Когда заштатный неизвестный, один из тысяч, исследователь жучков и блошек собирает подписи трёхсот виднейших учёных со всей страны, включая академиков с мировым именем или золотыми звездами на лацканах (Ландау, Сахаров, Тамм, Лурье!) и посылает Хрущеву, возникает твердое убеждение, что здесь что-то не то. Есть что-то издевательское, когда специалист по жучкам будет уничтожать титана (по тем временам Лысенко был непотопляемым), какие бы у того ни были недостатки. Сам формат борьбы перекошен.

Соотнесём еще раз: специалист по жукам-листоедам, так называемым земляным блошкам (Chrysomelidae: Alticinae) выходит против человека, который тащил на себе всю селекционную работу гигантской страны в экстренных, постоянно военных и кризисных ситуациях и добивался невероятных успехов в селекционной политике и как ученый и как организатор сложнейших полевых крестьянских работ в масштабе страны. Тестовым лично для меня может являться то, что Сталин никогда бы не стал работать с тем, кто этих успехов не добился и на любой блеф ответил бы семью граммами.

Вот так: исследователь жучков-листоедов против лица, который отвечал за всю селекционную работу в стране и, после войны, за её пределами.

Возникает желание увидеть в Любищеве подставного, не ведающего, что творит, лица. И возникает желание в деле о «разоблачении» Лысенко увидеть мелкую месть мелкого, «не понятого», задвинутого «режимом», ученого, далёкого от политики. Любищев предстает таким борцом за истину в любимом деле. Наука, далёкая от политики, от политического заказа - только истина. Именно далёкость от политики, борьбу за научную истину, собственно, и пытаются до сих пор подчеркнуть инициаторы акции «Письма 300».

Так выглядело.

До момента, пока мы не обратились к его работам 1925 года. И вот здесь стало понятно, что речь не идет о биологии, а речь идет о явлении строго идеологическом. И Лысенко тут может быть только поводом.

Дело в том, что Любищев был на момент воцарения Хрущёва …. троцкистом со стажем, практикующим в естественном цикле наук. Он – автор довольно энергичного и весьма претенциозного политизированного текста 1925 года «Кризис эволюционизма. Понятие эволюции и кризис эволюционизма», суть которого можно заключить его же фразой: «Необходимость признания революционных преодолений наиболее трудных этапов (перестройки системы организации) - едва ли не наиболее важная черта диалектического понимания истории».

И этот вывод был вполне идеологизирован: Если же мы сравним новое биологическое воззрение с мировоззрением революционного социализма (первым приближением к которому является марксизм), то увидим целый ряд черт сходства.

Это скрытые цитаты от Троцкого, который на тот момент, на 1925 год, являлся фактическим властителем России и носителем перманентной (постоянно идущей) революции. Идея, что не надо с трудностями бороться эволюционным путем, как он говорил «пережёвывая» трудности, а только путём сметения их с лица земли, здесь обозначено вполне чётко. А формула революционного социализма в противоположность бюрократического, может иметь только одного автора. А если учесть, что у троцкистов всегда политическая установка верстала выводы, а не наоборот – когда аргументы выдвигают научный вывод, то в любищевской работе - о чём мы напишем в другом материале – доказательства вообще не в почёте, то получается, что появление Любищева чисто политическая, идеологическая акция.

Всё это говорит о том, что после смерти Сталина начал происходить фактически троцкистский путч и появление троцкиста Любищева во главе акции «Письма 300» было вполне понятным. Получалось, что биолого-генетическая тема выходила далеко за пределы генетики, выходя к обобщениям, которые невозможно было спрятать. Ведь не секрет, что троцкистская идея нового человека, которого нужно получить тоже революционным путем – и именно путем генетического преобразования – находила здесь перспективу воплощения.

И не надо забывать остроты вопроса на тот момент. Это для нас сегодня «новый человек» - это вопрос теоретических споров, тогда это был вопрос выживания и власти. 1925 год – и ничего нового революция не дала: ни всемирной (хотя бы германской) революции, ни революционной экономики (банальный нэп с тотальным экспортом всего), ни нового человека – тогда зачем вам, революционеры, власть? И вот если нельзя человека сделать новым эволюционным путем, - надо революционным, то есть путем генетического вторжения. Троцкий это предлагал и двигал.

Именно с этого момент становится понятно, почему Сталин вошел в этот вроде бы профессиональный спор: вопрос стоял жёстко – либо власть берут генетики и «оправдывают» революцию своими методами и он тогда не нужен, либо власть остаётся для эволюционного пути. Понятно, что троцкисты клеймили Сталина как контрреволюционера справедливо – это факт: сам отказ от генетической революции в пользу эволюции делает его и в этом традиционалистом, контрреволюционером и консерватором. Троцкий был прав.