Часть первая. преддверие к виденью 2 страница

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРЕДДВЕРИЕ К ВИДЕНЬЮ

2 апреля 1968 г.

Дон Хуан на секунду взглянул и, казалось, совсем не был удивлен тем, что увидел меня, несмотря на то, что прошло уже более двух лет с тех пор, как я последний раз приезжал к нему. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что я изменился и выгляжу толстым и мягким.

Я привез экземпляр своей книги. Безо всяких вступлений я вынул ее из портфеля и вручил ему.

— Это книга о тебе, дон Хуан, — сказал я.

Он взял ее и провел рукой по страницам, как если бы это была колода карт. Ему понравился зеленый оттенок переплета и высота книги. Он ощупал переплет ладонями, пару раз повернул его и затем вручил мне книгу обратно. Я чувствовал большой прилив гордости.

— Я хочу, чтобы ты оставил ее себе, — сказал я.

Он потряс головой в беззвучном смехе.

— Я лучше не буду, — сказал он и затем добавил с широкой улыбкой: — ты знаешь, что мы делаем с бумагой в Мексике.

Я рассмеялся. Мне показалась прекрасной его легкая ирония.

Мы сидели на скамейке парка в небольшом городке в горном районе центральной Мексики. У меня не было абсолютно никакой возможности дать ему знать о моем намереньи посетить его, но я был уверен, что найду его, и я нашел. Я очень недолго прождал в этом городе прежде, чем дон Хуан прибыл с гор, и я нашел его на базаре у прилавка одного из его друзей.

Дон Хуан сказал мне, как само собой разумеющееся, что я тут как раз во-время, чтобы доставить его обратно в сонору; и мы уселись в парке, чтобы подождать его друга, масатекского индейца, у которого он жил.

Мы ждали около трех часов. Мы говорили о разных неважных вещах, и к концу дня, как раз перед тем, как пришел его друг, я рассказал ему о нескольких случаях, свидетелем которых я был несколько дней назад.

Во время моей поездки у меня сломалась машина на окраине города и в течение трех дней мне пришлось оставаться в нем, пока длился ремонт. Напротив автомастерской был мотель, но пригород всегда действовал на меня удручающе, поэтому я остановился в восьмиэтажной гостинице в центре города.

Мальчик-курьер сказал мне, что в отеле есть ресторан, и, когда я спустился туда поесть, я обнаружил, что там имеются столики снаружи на улице. Они довольно красиво располагались на углу улицы под низкой кирпичной аркой современных линий. Снаружи было прохладно и там были свободные столики, однако я предпочел сидеть в душном помещении. Входя я заметил, что на бревне перед рестораном сидит группа мальчишек — чистильщиков обуви, и я был уверен, что они станут преследовать меня, если я сяду за один из наружных столиков.

С того места, где я сидел, мне была видна через стекло эта группа мальчишек. Пара молодых людей заняла столик и мальчишки окружили их, прося почистить их обувь. Молодые люди отказались, и я был удивлен, увидев, что мальчтшки не стали настаивать, а вернулись и сели на свое место. Через некоторое время трое мужчин в деловых костюмах поднялись и вышли, и мальчишки, подбежав к их столику, начали есть остатки пищи. Через несколько секунд тарелки были чистыми. То же самое повторилось с объедками на всех остальных столах.

Я заметил, что дети были весьма аккуратны; если они проливали воду, то они промокали ее своими собственными фланельками для чистки обуви.. Я также отметил тотальность их уборки съестного. Они съедали даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, лимонные дольки из чая, кожуру и т.п. Не было совершенно ничегою что бы они оставляли.

За то время, что я был в отеле, я обнаружил, что между детьми и хозяином ресторана существует соглашение: детям было позволено околачиваться у заведения с тем, чтобы заработать немного денег у посетителей, а также доедать остатки пищи на столиках с тем условием, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Их было одиннадцать человек в возрасте от пяти до двенадцати лет, однако самый старший держался особняком от остальной группы. Они намеренно отталкивали его, дразня его частушкой, что у него есть лобковые волосы и он слишком стар, чтобы находиться среди них.

После трех дней наблюдения за тем, как они подобно стервятникам бросались на самые непривлекательные объедки, я искренне расстроился и покинул город с чувством, что нет никакой надежды для этих детей, чей мир был уже раздавлен их каждодневной борьбой из-за куска пищи.

— Ты их жалеешь? — воскликнул дон Хуан вопрошающим тоном.

— Конечно, жалею, — сказал я.

— Почему?

— Потому что я озабочен благосостоянием окружающих меня людей. Эти мальчики — дети, а их мир так некрасив и мелок.

— Подожди. Подожди. Как ты можешь говорить, что их мир некрасив и мелок? — сказал дон Хуан, передразнивая мое выражение. — Ты думаешь, что твой мир лучше, не так ли?

Я сказал, что так и думаю, и он спросил меня, почему. И я сказал ему, что по сравнению с миром этих детей мой мир бесконечно более разнообразен и богат развлечениями и возможностями для личного удовлетворения и развития. Смех дона Хуана был искренним и дружеским. Он сказал, что я неосторожен с тем, что я говорю, что у меня нет возможности измерить богатство и возможности мира этих детей.

Я подумал, что Хуан просто упрямится. Я действительно думал, что он становится на противоположную точку зрения просто для того, чтобы раздражать меня. Я искренне верил, что у этих детей нет ни малейшего шанса для интеллектуального роста.

Я еще некоторое время отстаивал свою точку зрения, а затем дон Хуан спокойно спросил меня:

— Разве ты не говорил мне однажды, что по твоему мнению величайшим достижением для человека будет стать человеком знания?

Я говорил так и повторил вновь, что, по-моему, стать человеком знания — это одно из величайших интеллектуальных достижений.

— Так ты думаешь, что твой очень богатый мир когда-нибудь поможет тебе стать человеком знания? — спросил дон Хуан с легким сарказмом.

Я не ответил, и тогда он задал тот же вопрос другими словами — оборот, который я всегда применял к нему, когда считал, что он не понимает.

— Другими словами, — сказал он, широко улыбаясь и очевидно видя, что я осознаю его игру, — могут ли твоя свобода и твои возможности помочь тебе стать человеком знания?

— Нет, — сказал я с ударением.

— Тогда как же ты можешь чувствовать жалость к этим детям? — спросил он серьезно. — любой из них может стать человеком знания. Все люди знания, которых я знаю, были детьми, подобными тем, которых ты видел, подъедающими объедки и вылизывающими столики.

Аргумент дона Хуана дал мне неприятное ощущение. Я не чувствовал жалости к этим обделенным привелегиями детям оттого, что им не хватает пищи, но жалел их за то, что по моим расчетам мир уже приговорил их к интеллектуальной неадекватности. И, однако же, по расчетам дона Хуана, каждый из них мог достичь того, что я считал вершиной человеческих интеллектуальных достижений — стать человеком знания. Мои причины к тому, чтобы жалеть их, были необоснованы. Дон Хуан точно поддел меня.

— Может быть, ты и прав, — сказал я. — но как можно избежать желания, искреннего желания помочь окружающим тебя людям?

— Как же, ты думаешь, им можно помочь?

— Облегчая их ношу. Самое маленькое, что можно сделать для окружающих нас людей, так это попытаться изменить их. Ты ведь и сам занимаешься этим. Разве не так?

— Нет. Этого я не делаю. Я не знаю, что менять, и зачем менять что-либо в окружающих меня людях.

— А как насчет меня, дон Хуан? Разве ты не учил меня для того, чтобы я изменился?

— Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Может случиться, что однажды ты станешь человеком знания — этого никак нельзя узнать — но это не изменит тебя. Когда-нибудь ты, возможно, сможешь увидеть людей в другом плане, и тогда ты поймешь, что нет способа изменить что-либо в них.

— Что это за другой план виденья людей, дон Хуан?

— Люди выглядят по-другому, если их видишь. Маленький дымок поможет тебе увидеть людей, как нити света.

— Нити света?

— Да, нити, как тонкая паутина. Очень тонкие волокна, которые циркулируют от головы к пупку. Таким образом, человек выглядит, как яйцо из циркулирующих волокон. А его руки и ноги подобны светящимся протуберанцам, вырывающимся в разные стороны.

— И так выглядит каждый?

— Каждый. Кроме того, человек находится в контакте со всем остальным, не через руки, правда, а через пучок длинных волокон, вырывающихся из центра его живота. Эти волокна присоединяют человека ко всему окружающему; они сохраняют его равновесие; они придают ему устойчивость. Поэтому, как ты сможешь увидеть когда-нибудь, человек — это светящееся яйцо, будь он нищим или королем, и нет способа изменить что-либо, или, вернее, что можно изменить в светящемся яйце, а?

Мое посещение дона Хуана положило начало новому циклу. Мне не потребовалось никаких усилий для того, чтобы вновь попасть в старое русло удовольствия от его чувства драматизма, его юмора и терпения со мной. Я определенно чувствовал, что мне нужно посещать его более часто. Не видеть дона Хуана было действительно большой жертвой для меня, кроме того, у меня было кое-что, представляющее для меня определенный интерес, что я хотел с ним обсудить.

После того, как я закончил книгу о его учении, я начал перебирать те свои полевые записи, которые я не использовал в книге. Я выпустил из книги очень много данных, потому что мое внимание было направлено на состояния необычной реальности. Просматривая свои старые записки, я пришел к заключению, что умелый маг может создать самый специализированный ареал восприятия в своем ученике, просто манипулируя «общественными ключами». Все мое построение, касающееся природы этих манипуляционных процедур, основывалось на предположении, что для того, чтобы создать необходимый ареал восприятия, необходим ведущий. Как конкретный тест я взял случай пейотных собраний магов. Я соглашался с тем, что на этих собраниях маги приходили к соглашению относительно природы реальности без какого-либо обмена словами или знакаи, и поэтому я пришел к заключению, что тут использовался очень мудреный код для того, чтобы участники пришли к такому соглашению. Я разработал сложную систему для того, чтобы объяснить эти коды и процедуры, и поэтому я вернулся, чтобы навестить дона Хуана и спросить его личное мнение и совет относительно моей работы.

21 мая 1968г.

Ничего необычного не произошло во время моего путешествия к дону Хуану. Температура в пустыне превышала 100 и была очень утомительна. После обеда жара стала спадать, и, когда я в начале вечера подъехал к дому дона Хуана, подул прохладный ветерок. Я не очень устал, поэтому мы сидели в его комнате и разговаривали. Это был не тот разговор, который мне хотелось бы записывать; фактически, я не пытался вкладывать в свои слова большой смысл или значение. Мы говорили о погоде, урожае, его внуке, индейцах яки, мексиканском правительстве. Я сказал дону Хуану, как сильно мне нравится то особое ощущение, которое получаешь, когда разговариваешь в темноте.

Он сказал, что это мое удовольствие основано на моей болтливой натуре; что мне легко любить болтовню в темноте, потому что болтовня — это единственное, что я могу делать в такое время, сидя рядом с ним. Я возразил, что это больше, чем простой акт разговора — то, что мне нравится. Я сказал, что меня наслаждает убаюкивающее тепло темноты вокруг нас. Он спросил меня, что я делаю дома, когда становится темно. Я ответил, что всегда включаю свет или выхожу на освещенные улицы до тех пор, пока не придет время спать.

— О... — сказал он с недоверием. — я думал, что ты научился использовать темноту.

— Для чего ее можно использовать? — спросил я.

Он сказал, что темнота (он назвал ее «темнота дня») — это лучшее время для того, чтобы видеть. Он подчеркнул слово «видеть» особой интонацией. Я захотел узнать, что он хочет этим сказать. Но он ответил, что уже слишком поздно, чтобы вдаваться в этот вопрос.

22 мая 1968 г.

Как только я утром проснулся, я безо всяких вступлений рассказал дону Хуану, что сконструировал систему, объясняющую то, что имеет место на пейотном собрании — митоте. Я взял свои записи и прочел ему то, что разработал. Он терпеливо слушал, пока я старался разъяснить свою схему.

Я считал, что необходим тайный дирижер для того, чтобы таким образом настроить всех участников, что они придут к любому заданному соглашению. Я указал, что люди присутствуют на митоте для того, чтобы найти мескалито и его уроки относительно правильного образа жизни. При этом все эти люди не обмениваются между собой ни единым словом или жестом, и все же они находятся в согласии относительно присутствия мескалито и его специфического урока. По крайней мере именно так было на том митоте, на котором я присутствовал: все согласились, что мескалито появился перед ними и дал им урок. В своем личном опыте я нашел, что та форма, которую принимает индивидуальное появление мескалито, и его последующий урок были поразительно однообразны, хотя варьировали по содержанию от человека к человеку. Я не мог иначе объяснить такой гомогенности, как приняв ее результатом скрытой и сложной настройки.

У меня ушло почти два часа на то, чтобы прочесть и объяснить дону Хуану ту схему, что я конструировал. Кончил я тем, что попросил его сказать своими словами, какова действительно процедура для приведения участников митота к соглашению.

Когда я закончил, он скривился. Я подумал, что он, должно быть, считает мои объяснения вызывающими; он, казалось, был глубоко поглощен размышлениями. После благопристойного молчания я спросил его, что он думает о моей идее.

Мой вопрос внезапно изменил его гримасу на улыбку, а затем на раскатистый хохот. Я тоже попытался засмеяться и нервно спросил, что тут такого смешного.

— Ты ушел в сторону, — воскликнул он. — зачем кто-то будет стараться кого-то настраивать в такое важное время, как митот? Ты думаешь, что всегда дурачат с мескалито?

На секунду я подумал, что он уклончив; он, фактически, не отвечал на мой вопрос.

— Зачем кому-либо настраивать? — спросил упрямо дон Хуан. — Ты был на митотах. Ты должен знать, что никто не объяснял тебе, как чувствовать или что делать; никто, кроме самого мескалито.

Я настаивал на том, что такое объяснение невозможно, и вновь попросил его рассказать мне, каким образом достигается соглашение.

— Я знаю, зачем ты приехал, — сказал дон Хуан загадочным тоном. — я не могу помочь тебе в твоем затруднении, потому что не существует никакой системы настройки.

— Но как же все эти люди соглашаются с тем, что мескалито присутствует?

— Они соглашаются потому, что видят, — сказал дон Хуан драматически. — Почему бы тебе не поприсутствовать еще на одном митоте и не увидеть самому?

Я почувствовал, что это была ловушка. Я не сказал ничего и отложил свои записи. Он не настаивал.

Некоторое время спустя он попросил меня отвезти его к дому одного из его друзей. Большую часть дня мы провели там. В ходе разговора его друг Джон спросил меня, что стало с моим интересом к пейоту. Почти восемь лет назад Джон давал мне батончики пейота при моем первом опыте. Дон Хуан пришел мне на помощь и сказал, что я делаю успехи.

По пути назад к дому дон Хуана я почувствовал себя обязанным сделать замечание относительно вопроса, заданного Джоном, и я сказал среди прочего, что у меня нет намеренья учиться чему-либо далее о пейоте, потому что это требует мужества такого сорта, которого у меня нет, и что я, сказав о своем решении кончить учение, действительно это имел в виду. Дон Хуан улыбнулся и ничего не сказал. Я продолжал говорить, пока мы не подъехали к дому.

Мы сели на чистое место перед дверью. Был теплый ясный день, но вечером был достаточно ощутимый ветерок, чтобы чувствовать себя приятно.

— Почему тебе надо так усердно настаивать на этом? — внезапно сказал дон Хуан. — сколько лет ты уже говоришь, что не хочешь больше учиться?

— Три.

— Почему ты так беспокоишься насчет этого?

— Я чувствую, что предаю тебя, дон Хуан. Наверно, поэтому я все время об этом говорю.

— Ты меня не предаешь.

— Ты обманулся во мне. Я убежал. Я чувствую, что я побежден.

— Ты делаешь то, что можешь. Кроме того, ты еще не был побежден. То, чему мне надо тебя учить, очень трудно. По крайней мере, я нашел это, пожалуй, еще более трудным, чем ты.

— Но ты держался за это, дон Хуан. Мой же случай иной. Я сдался, и пришел тебя навестить не потому, что я хочу учиться, но лишь потому, что я хотел попросить тебя прояснить некоторые моменты в моей работе.

Дон Хуан секунду смотрел на меня, а затем отвел взгляд.

— Ты должен позволить дымку увести тебя, — сказал он с нажимом.

— Нет, дон Хуан, я не могу больше использовать твой дымок. Я думаю, что я выдохся уже.

— Ты еще даже не начал.

— Я слишком боюсь.

— Значит, ты боишься. Нет ничего нового в страхе. Не думай о том, что ты боишься. Думай о чудесах виденья.

— Я искренне хотел бы думать об этих чудесах, но я не могу. Когда я думаю о твоем дымке, то я чувствую своего рода тьму, наплывающую на меня. Это как если бы на земле не было больше людей, никого, к кому бы повернуться. Твой дымок показал мне бездонность одиночества, дон Хуан.

— Это неверно. Возьми, например, меня. Дымок — мой олли, а я не ощущаю такого одиночества.

— Но ты другой. Ты победил свой страх.

Дон Хуан нежно похлопал меня по плечу.

— Ты не боишься, — сказал он мягко. Его голос нес в себе странное обвинение.

— Разве я лгу о своем страхе, дон Хуан?

— Мне нет дела до лжи, — сказала он резко. — мне есть дело до кое-чего иного. Причина того, что ты не хочешь учиться, лежит не в том, что ты боишься. Это что-то другое.

Я настойчиво подталкивал его сказать мне, что же это такое. Я спорил с ним, но он ничего не сказал; он просто тряс головой, как бы не в силах поверить, что я не знаю это сам.

Я сказал ему, что, может, это инерция удерживает меня от учения. Он захотел узнать значение слова инерция. Я прочел ему в словаре: «тенденция материи сохранять покой, если она в покое, или, если она движется, сохранять движение в том же направлении, если на нее не действует какая-нибудь посторонняя сила».

— Если на нее не действует какая-нибудь посторонняя сила, — повторил он. — Это, пожалуй, лучшие слова, которые ты нашел. Я уже говорил тебе, что только дырявый горшок может взять на себя задачу стать человеком знания своими собственными силами. Человека с трезвой головой надо завести в учение хитростями (трюками).

— Но я уверен, нашлась бы масса людей, которые с радостью взяла бы на себя такую задачу, — сказал я.

— Да, но все они не в счет. Они обычно уже с трещиной. Они подобны глиняным хумам (большие кувшины для воды), которые снаружи выглядят целыми, но потекут в ту же минуту, как только приложить к ним давление, как только наполнить их водой. Мне однажды пришлось ввести тебя в учение хитростью, тем же самым способом, каким мой бенефактор ввел меня. В противном случае ты не научился бы и тому, что знаешь сейчас. Может быть, пришло время вновь применить к тебе хитрость.

Хитрость, о которой он напомнил, была одним из самых напряженных этапов моего ученичества. Это произошло уже несколько лет назад, но в моем мозгу все это еще столь живо, как если бы случилось только что. Путем очень искусных манипуляций дон Хуан заставил меня однажды войти в прямое и ужасное столкновение с женщиной, имевшей репутацию колдуньи. Столкновение привело к глубокой враждебности с ее стороны. Дон Хуан пользовался моим страхом этой женщины, как мотивировкой для того, чтобы продолжать учение, утверждая, что я должен учиться дальше магии для того, чтобы защищать себя от ее магических нападений. Конечный результат его «хитрости» был столь убедительным, что я искренне почувствовал, что не имею никакого другого выхода, как только учиться все больше и больше, если только хочу остаться в живых.

— Если ты хочешь пугать меня опять этой женщиной, то я просто не приеду больше, — сказал я.

Смех дон Хуана был очень веселым.

— Не горюй, — сказал он ободряюще. — Трюки со страхом больше не пройдут с тобой. Ты больше не боишься. Но если понадобится, то к тебе можно применить хитрость где угодно. Тебе даже не надо присутствовать при этом.

Он заложил руки за голову и лег спать. Я работал над своими записями, пока он не проснулся через пару часов. К этому времени стало почти темно. Заметив, что я писал, он сел прямо и, улыбаясь, спросил меня, выписался ли я из своей проблемы.

23 мая 1968 г.

Мы разговаривали об Оаксаке. Я рассказал дону Хуану, что однажды я прибыл в этот город в базарный день, день, когда толпы индейцев со всей округи стекаются в город, чтобы продавать пищу и разного рода мелочи.

Я упомянул, что особо заинтересовался человеком, продающим лекарственные растения. Он носил деревянный лоток, в котором был целый ряд баночек, маленьких, с сухими толчеными растениями; он стоял посреди улицы, держа одну баночку и выкрикивая очень забавную песенку:

«Состав против мух, комаров и клещей.

Составы для коз, коров, лошадей и свиней.

Лекарства от всех болезней людей.

Исцеляют кашель, прострел, ревматизм и угри.

Есть лекарства для печени, сердца, желудка, груди.

Подходите ближе, леди и джентельмены.

Состав против мух, блох, комаров и клещей.»

Я долгое время слушал его. Его реклама состояла из длинного перечня человеческих болезней, против которых, как он утверждал, у него есть целебные средства; для того, чтобы придать ритм своей песенке, он делал паузу после перечисления каждых четырех болезней.

Дон Хуан тоже продавал лекарственные растения в Оаксаке, когда был молодым. Он сказал, что еще помнит свою рекламную песенку, и прокричал ее мне. Он сказал, что со своим другом Висентом они обычно составляли дуэты.

Я рассказал дону Хуану, что во время одной из своих поездок по Мексике, я встретил его друга Висента. Дон Хуан, казалось, был удивлен и захотел узнать об этом побольше.

Я ехал через дуранго в тот раз и вспомнил, что дон Хуан рассказывал мне однажды, что когда-нибудь мне надо будет повидать его друга, который жил в этом городке. Я поискал его и нашел и некоторое время с ним разговаривал. Перед моим отъездом он дал мне сетку с несколькими растениями и серию наставлений относительно того, как посадить их.

По пути в город агуас кальентес я остановил машину. Я убедился, что вокруг никого нет. По крайней мере в течение 10 минут я следил за дорогой и окружностью. В виду не было ни одного дома и никакого скота, пасущегося вблизи дороги. Я остановился на вершине небольшого холма, отсюда я мог наблюдать всю дорогу впереди и позади меня. Она была пустынна в обоих направлениях настолько, насколько я мог ее видеть.

Я подождал несколько минут, чтобы сориентироваться и вспомнить инструкции дона Висента.

Я взял одно из растений, прошел на кактусовое поле на краю дороги и посадил его там, как сказал мне дон Висент. У меня была с собой бутылка минеральной воды, которой я намеревался полить растение. Я попытался открыть ее, отбив горлышко железкой, которой я копал яму, и осколок стекла задел мою верхнюю губу, заставив ее кровоточить.

Я пошел назад к машине за другой бутылкой минеральной воды. Когда я вынимал ее из багажника, около меня остановился автомобиль «фольксваген», и водитель спросил, не нужна ли мне помощь. Я сказал, что все в порядке, и он уехал. Я вернулся полить растение, а затем сразу пошел назад к своей машине.

Когда я был от нее метрах в 30, то внезапно услышал голоса. Я поспешил по склону на шоссе и увидел около машины троих мексиканцев — двух мужчин и одну женщину. Один из мужчин сидел на переднем бампере. Ему, пожалуй, было около 40 лет; он был среднего роста с черными вьющимися волосами. На спине он нес сверток; на нем были старые брюки и изношенная розоватая рубашка. Его ботинки были не завязаны и, пожалуй, слишком велики для него. Они казались хлябающими и неудобными. Он обливался потом. Другой мужчина стоял метрах в шести от машины. Он был более тонкокостный, чем первый, и ниже его. Его волосы были прямые и зачесаны назад. Он нес за спиной сверток поменьше и был старше, пожалуй, лет под пятьдесят. Он совсем не вспотел и казался отрешенным и незаинтересованным.

Женщине, казалось, тоже было за сорок. Она была толстая и темная. Одета она была в черную юбку, белый свитер и остроконечные туфли. У ней не было свертка, но был транзисторный приемник. Она казалась очень усталой и лицо ее было покрыто каплями пота.

Когда я подошел, то женщина и мужчина помоложе обратились ко мне. Они хотели, чтоб их подвезли. Я сказал им, что у меня в машине нет места. Я показал им, что заднее сиденье у меня полностью загружено, и места действительно совсем не оставалось. Мужчина предложил, что если я поеду медленно, то они могут примоститься на заднем бампере или ехать, лежа на переднем капоте. Я посчитал эту идею невыполнимой. Однако, в их просьбе была такая срочность, что я почувствовал себя очень неудобно. Я дал им денег на автобусные билеты.

Мужчина помоложе взял деньги, поблагодарив меня, но старший с неприязнью повернулся ко мне спиной.

— Я хочу, чтоб меня подвезли, — сказал он. — я не заинтересован в деньгах.

Затем он повернулся ко мне:

— Можете вы дать нам немного пищи и воды? — спросил он.

У меня действительно нечего было им дать. Они постояли немного, глядя на меня, а затем пошли прочь.

Я залез в машину и попытался завести мотор. Жара была очень сильной, и я, видимо, перекачал бензин. Мужчина помоложе остановился, услышав скрежет стартера, вернулся назад и встал позади машины, готовый подтолкнуть ее. Я чувствовал огромное неудобство. Я начал загнанно дышать. Наконец, мотор заработал, и я укатил.

После того, как я окончил свой рассказ, дон Хуан долго молчал.

— Почему ты не рассказал мне об этом раньше? — спросил он, не глядя на меня.

Я не знал, что сказать. Я пожал плечами и сказал ему, что никогда не считал, что тут есть что-либо важное. — это чертовски важно, — сказал он. — Висент — первоклассный маг. Он дал тебе что-то посадить, потому что у него были на это свои причины. И если ты встретил трех человек, которые, казалось, выскочили из ниоткуда, сразу после того, как ты посадил это, то этому также была своя причина. Но только такой дурак, как ты, не обратит на инцидент внимания и будет считать, что ничего важного не было.

Он захотел узнать точно, что именно имело место, когда я навестил Висента.

Я рассказал ему, что я ехал через город и проезжал базар. Мне пришла в голову мысль взглянуть на дона Висента. Я прошел на базар и подошел к ряду, где торговали лекарственными растениями. Там было три стола в ряд, но торговали там три толстые женщины. Я прошел до конца прохода и обнаружил еще одну стойку за углом. Там я увидел тощего тонкокостного седого мужчину. В этот момент он продавал женщине птичью клетку.

Я подождал, пока он не освободился и затем спросил, не знает ли он дона Висента Медрано. Он смотрел на меня, не отвечая.

— Что вы хотите от этого Висента Медрано? — спросил он наконец.

Я сказал, что я пришел навестить его от его друга и назвал ему имя дона Хуана. Старик секунду смотрел на меня, а затем он сказал, что он и есть Висент Медрано и что он к моим услугам. Он попросил меня сесть. Он, казалось, был доволен, очень расслаблен и искренне дружественен. Я сказал ему о моей дружбе с доном Хуаном. Я почувствовал, что между нами тут же возникли узы симпатии. Он сказал, что знает дона Хуана с тех пор, как им обоим было по 20 лет. У дона Висента были только слова похвалы о доне Хуане. К концу нашего разговора он сказал с дрожью в голосе:

— Дон Хуан — истинный человек знания. Сам я лишь немного занимался силами растений. Я всегда интересовался их лечебными свойствами. Я даже собирал ботанические книги, которые продал лишь недавно.

Минуту он молчал. Он пару раз потер свой подбородок. Казалось, он подыскивает нужное слово.

— Можно сказать, что я всего лишь человек лирического знания, — сказал он. — Я не как дон Хуан, мой индейский брат.

Дон Висент молчал еще минуту. Его глаза блестели и смотрели на землю слева от меня. Затем он повернулся ко мне и сказал почти шепотом:

— О, как высоко парит мой индейский собрат.

Дон Висент поднялся. Казалось, наш разговор закончен. Если бы кто-нибудь другой делал утверждения насчет индейского брата, то я принял бы это просто за дешевое клише. Однако, тон дона Висента был столь искренен, и глаза его были столь ясны, что он захватил меня картиной его индейского брата, парящего столь высоко. И я поверил, что он сказал именно то, что имел в виду.

— Лирическое знание, — воскликнул дон Хуан, когда я рассказал ему все. — Висент — брухо. Зачем ты пошел навещать его?

Я напомнил ему его слова, что мне надо навестить дона Висента.

— Это абсурд, — воскликнул он драматически, — я сказал тебе — когда-нибудь, когда ты будешь знать, как видеть, ты навестишь моего друга Висента. Вот, что я сказал. Очевидно, что ты не слушал.

Я возразил, что не вижу вреда в том, что навестил дона Висента, что я был очарован его манерами и его добротой. Дон Хуан потряс головой из стороны в сторону, и полуребяческим тоном выразил свое удивление тому, что он назвал моей «слепой удачей». Он сказал, что мой визит к дону Висенту сравним с вхождением в львиную клетку, вооруженному прутиком. Дон Хуан казался возбужденным и, однако же, я никак не видел тому причин. Дон Висент был прекрасный человек. Он казался таким хрупким. Его странно охотящиеся глаза, казалось, делали его почти эфемерным. Я спросил дона Хуана, каким образом такой прекрасный человек может быть опасным.