Часть вторая: Приложения к первой книге 9 страница

Суббота, 12 сентября 1964 года.

В течение первой ночи церемонии, 3 сентября, я съел восемь батончиков пейота. Они не оказали на меня воздействия, или же, если и оказали, то оно было очень слабым. Всю ночь я держал глаза закрытыми – так мне было легче. Я не заснул и не устал. К самому концу сессии пение стало необычайным. На короткий момент я почувствовал подъем и хотел плакать, но когда песня окончилась, чувство исчезло.

Мы все поднялись и вышли наружу. Женщины дали нам воды, некоторые полоскали ею горло, другие пили. Мужчины не разговаривали совершенно, но женщины болтали и смеялись весь день. Ритуальная пища была роздана в полдень. Это были поджаренные зерна.

На заходе солнца 4-го сентября началась вторая сессия. Ведущий спел свою пейотную песню, и цикл пения и принятия пейота начался опять. Он закончился утром, когда каждый пел свою пейотную песню в унисон с другими.

Когда я вышел, я не заметил такого большого количества женщин, как в предыдущий день. Кто-то дал мне воды, но меня больше не интересовало то, что меня окружало. Я также съел восемь батончиков, но эффект был уже иной. Должно быть, шло уже к концу сессии, когда пение сильно ускорилось, и все пели одновременно. Я ощутил, что кто-то или что-то снаружи дома хочет войти. Я не мог сказать, было ли пение для того, чтобы «помешать ему» ворваться или же для того, что «заманить его» внутрь.

Я был единственным, кто не имел песни. Все, казалось, поглядывали на меня вопросительно, особенно молодежь. Меня это раздражало, и я закрыл глаза. Тогда я почувствовал, что могу много лучше воспринимать все происходящее с закрытыми глазами. Эта мысль захватила мое внимание полностью. Я закрыл глаза и увидел людей перед собой. Я открыл глаза – и картина не изменилась. Окружающее было для меня совершенно одинаковым, были ли мои глаза открыты или закрыты.

Внезапно все исчезло или стерлось; и на этом месте возникла человекоподобная фигура мескалито, которую я видел двумя годами раньше. Он сидел поодаль, в профиль ко мне. Я, не отрываясь, смотрел на него, но он на меня не взглянул и ни разу даже не повернулся.

Я считал, что делаю что-то неправильно, что-то, что держит его в стороне. Я поднялся и подошел к нему, чтобы спросить его об этом, но движение рассеяло картину. Она начала таять, и на нее стали накладываться фигуры людей, с которыми я находился. Снова я услышал громкое исступленное пение.

Я пошел в соседние кусты и немного прошелся. Все предметы выделялись очень ясно. Я отметил, что могу видеть в темноте, но на этот раз это для меня имело очень мало значения. Важным был вопрос, почему мескалито избегает меня?

Я возвратился, чтобы присоединиться к группе, но когда я собирался войти в дом, я услышал погромыхивание и почувствовал сотрясение. Земля тряслась. Это был тот же самый звук, который я слышал в пейотной долине два года назад.

Я снова побежал в кусты. Я знал, что мескалито здесь и собирался найти его. Но его там не было. Я прождал до утра и присоединился к остальным как раз перед концом сессии.

Обычная процедура повторилась и на третий день. Я не устал, но после обеда я спал.

Вечером, в субботу, 5-го сентября, старик запел свою песню, чтобы начать цикл заново. За эту сессию я разжевал только один батончик и не прислушивался ни к одной из песен, и не уделял внимания ничему из происходящего. С самого первого момента все мое существо было сконцентрировано на одной точке. Я знал, что отсутствует что-то ужасно важное для моего благополучия. Пока люди пели, я громким голосом попросил мескалито научить меня песне. Мои просьбы смешались с громким пением людей. Тотчас же я в своих ушах услышал песню. Я повернулся, сел спиной к остальной группе и слушал. Я слышал слова и мотив опять и опять. И я повторял их, пока не выучил песню. Это была длинная песня на испанском языке. Затем я несколько раз пропел ее группе, а вскоре после этого новая песня послышалась мне в ушах. К утру я пропел обе песни бесчисленное количество раз. Я чувствовал себя обновленным, окрепшим.

После того, как нам была дана вода, дон Хуан дал мне мешок, и все мы пошли в холмы... Это был длинный изматывающий путь на низкое плоскогорье... Там я увидел несколько растений пейота. Но по какой-то причине я не хотел смотреть на них. После того, как мы пересекли плоскогорье, наша группа разбилась. Мы с доном Хуаном пошли назад, собирая батончики пейота точно так же, как в прошлый раз, когда я помогал ему. Мы вернулись к концу дня. Вечером ведущий открыл цикл опять. Никто не сказал ни единого слова, но я совершенно твердо знал, что это последняя встреча... На этот раз старик спел новую песню. Сетка со свежими батончиками пейота пошла по кругу. Это был первый раз, когда я попробовал свежий батончик. Он был сочным, но жевать его было трудно. Он напоминал твердый зеленый фрукт, и был острее и более горьким, чем сухие батончики. Лично я нашел свежий пейот бесконечно более живым.

Я съел 14 батончиков. Я тщательно жевал их. Последний я не закончил жевать, потому что услышал знакомое погромыхивание, которое отмечало присутствие мескалито. Все исступленно запели, и я знал, что дон Хуан и все остальные действительно услышали этот шум. Я отказывался думать, что их реакция была ответом на знак, поданный одним из них, просто для того, чтобы обмануть меня.

В этот момент я чувствовал, что огромная волна мудрости поглощает меня. Предложения, с которыми я играл в течение трех лет, уступили место определенности. Мне потребовалось три года для того, чтобы понять, что, что бы там ни содержалось в кактусе, оно ничего общего не имеет лично со мной, с возможностью существовать самому по себе, на просторе, я узнал это тогда.

Я лихорадочно пел до тех пор, пока уже не смог произносить слова. Я чувствовал, как будто мои песни были внутри моего тела и сотрясали меня непроизвольно; мне нужно было выйти и найти мескалито, или же я взорвусь. Я пошел в сторону пейотного поля. Я продолжал петь свою песню. Я знал, что они индивидуально мои – неоспоримое доказательство моей единственности. Я ощущал каждый из своих шагов. Они отдавались от земли эхом; их эхо продуцировало неописуемую эйфорию от существования человеком.

Каждое из растений пейота на поле сияло голубоватым мерцающим светом. Одно растение светилось очень ярко. Я сел перед ним и спел свою песню. Когда я пел, из растения вышел мескалито: та же самая человекоподобная фигура, которую я видел раньше. Он посмотрел на меня.

С большим (для человека моего темперамента) выражением я пропел ему мои песни. Были еще звуки флейт или ветра, знакомые музыкальные колебания. Он, казалось, сказал так же, как и два года назад:

«Что ты хочешь?»

Я говорил очень громко. Я сказал, что знаю, что в моей жизни и в моих поступках чего-то не хватает, но я не могу обнаружить, что это такое. Я просил его сказать мне, что со мной не так, а также просил его сказать мне свое имя, чтобы я мог позвать его, когда буду нуждаться в нем.

Он взглянул на меня, удлинил свой рот, как тромбон, пока тот не достиг моего уха и сказал мне свое имя.

Внезапно я увидел своего собственного отца, стоящего посреди пейотного поля, но поле исчезло, и сцена переместилась в мой старый дом, дом моего детства. Мы с отцом стояли у фигового дерева. Я обнял своего отца и поспешно стал ему говорить о том, чего я никогда не мог сказать ему. Каждая из моих мыслей была цельной, законченно и уместной. Было так, как будто у нас действительно не было времени, и нам нужно было сказать все сразу.

Я говорил ему потрясающие вещи о моих чувствах по отношению к нему, то есть, что при обычных обстоятельствах я никогда не смог бы произнести вслух.

Мой отец не говорил, он просто слушал, а затем был утянут куда-то прочь. Я снова был один и плакал от раскаяния и печали.

Я шел через пейотное поле, называя имя, которому научил меня мескалито. Что-то выделилось из странного звездного света из растения пейота. Это был длинный сияющий объект – палка света величиной с человека. На момент он осветил все поле интенсивным желтоватым или цвета амбры светом, затем он озарил все небо наверху, создав грандиозное волшебное зрелище. Я думал, что ослепну, если буду продолжать смотреть. Я закрыл глаза и спрятал лицо в ладонях.

У меня было ясное знание, что мескалито велит мне съесть еще один батончик пейота. Я подумал: «я не смогу этого сделать, так как у меня нет ножа, чтобы его срезать». – «Съешь его прямо с земли», – сказал он мне тем же странным способом. Я лег на живот и нашел верхушку растения. Оно наполнило каждый уголок моего тела теплотой и прямотой. Все было живым. Все имело существование и сложные детали, и в то же время было таким простым. Я был повсюду, я мог видеть вверху и внизу, и вокруг себя в одно и то же время.

Это особенное чувство длилось довольно долго, чтобы я мог его осознать. Затем оно сменилось на давящий страх, страх, который навалился на меня внезапно, но овладел мной как-то быстро. Сначала мой чудесный мир тишины был разбит звуками, но мне не было до этого дела. Затем звуки стали громче и непрерывными, как если бы они надвигались на меня. И постепенно я потерял чувство плавания в мире недифференцированном, безразличном и прекрасном. Эти звуки стали гигантскими шагами. Что-то громадное дышало и ходило вокруг меня. Я считал, что оно охотится за мной. Я побежал и спрятался под валун и попытался оттуда определить, что преследует меня. В один из моментов я выполз из своего убежища, чтобы взглянуть, и кто бы ни был мой преследователь, но он не бросился на меня.

Он был подобен гигантскому широкому слизню, и он упал на меня. Я думал, что его вес раздавит меня, но обнаружил себя в какой-то выбоине или пещере. Я видел, что слизень не покрыл всей поверхности земли вокруг меня. Под валуном остался кусочек свободной почвы. Я начал заползать туда. Я видел огромные капли жидкости, капающие со слизня. Я знал, что он «секретирует» пищеварительную кислоту, чтобы растворить меня. Капля упала на мою руку, я пытался стереть кислоту землей и прикладывал к руке слюну, продолжая закапываться. В один из моментов я почти начал испаряться.

Меня вытаскивали к свету. Я думал, что слизень растворил меня. Я смутно заметил свет, который становился все ярче. Он вырывался из земли, пока, наконец, не выпрямился в то, в чем я узнал солнце, выходящее из-за горизонта. Медленно я начал восстанавливать свои обычные чувственные процессы. Я лег на живот, положив подбородок на сложенную руку. Растение пейота передо мной опять начало светиться, и прежде, чем я успел повести глазами, снова вырвался длинный свет. Он навис надо мной. Я сел. Свет прикоснулся ко всему моему телу спокойной силой, а затем скатался и скрылся из виду.

Я бежал всю дорогу к тому месту, где были мужчины, которых я оставил. Все мы вернулись в город. Мы с доном Хуаном еще один день оставались у дона Роберто – пейотного ведущего. Все время, пока мы там были, я проспал. Когда мы собрались уезжать, молодые люди, которые приняли участие в пейотных сессиях, подошли ко мне. Один за другим они обнимали меня и застенчиво смеялись. Каждый из них представился. Я проговорил с ними часы обо всем, кроме пейотных встреч.

Дон Хуан сказал, что время ехать. Молодые люди снова обняли меня, «приезжай», – сказал один из них, «мы уже ждем тебя», – добавил другой. Я собирался медленно, стараясь увидеть стариков, но никого из них там не было.

10 сентября 1964 года.

Рассказывая дону Хуану о пережитом, я всегда придерживался последовательности, насколько мог, шаг за шагом. Сегодня я рассказал ему детали своей последней встречи с мескалито. Он внимательно слушал рассказ до того места, где мескалито назвал свое имя. Тут дон Хуан прервал меня.

– Теперь ты на собственном пути, – сказал он, – защитник принял тебя. С этого момента я буду очень малой помощью для тебя. Тебе больше не надо ничего мне рассказывать о своих отношениях с ним. Ты теперь знаешь его имя, и ни его имя, ни его с тобой дела никогда не должны открываться ни одному живому.

Я настаивал на том, что хочу рассказать ему все детали испытанного мной, потому что для меня это не имеет смысла. Я сказал, что мне нужна его помощь, чтобы перевести то, что я видел. Он сказал, что я могу делать это и сам, что для меня было бы лучше думать самому. Я сказал, что мне интересно узнать его мнение, потому что мне понадобится слишком много времени, чтобы понять это самому, и я не знаю, с чего начать.

Я сказал:

– Возьми песни, например. Что они значат?

– Только ты можешь это решить, – сказал он, – откуда я могу знать, что они значат. Один защитник может тебе сказать это, так же, как только он мог научить тебя своим песням. Если бы я взялся объяснять тебе, что они означают, то это было бы то же самое, что ты выучил бы чьи-то чужие песни.

– Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан?

– Можно сказать, что тот, кто поет чужие песни, – просто слушает певцов, поющих песни защитников. Лишь песни с душой – его песни и научены им. Остальные – это копии песен других людей. Иногда люди бывают так обманчивы. Они поют чужие песни, даже не зная, о чем говорится в этих песнях. Я сказал, что хотел узнать, для чего поются песни. Он сказал, что те песни, которые я узнал, служат для вызова защитника, и что я всегда должен пользоваться ими вместе с именем, чтобы позвать его. Позднее мескалито, вероятно, скажет мне другие песни для других целей, – сказал дон Хуан.

Затем я спросил его, считает ли он, что защитник полностью принял меня. Он рассмеялся, как если бы мой вопрос был глупым. Он сказал, что защитник принял меня и подтвердил это, чтобы я понял, дважды показавшись мне как свет... Казалось, на дона Хуана произвело большое впечатление, что я увидел его свет дважды. Он подчеркнул этот аспект моей встречи с мескалито.

Я сказал ему, что не понимаю, как это можно быть принятым мескалито и в то же самое время быть напуганным им.

Очень долгое время он не отвечал. Казалось, он был в замешательстве. Наконец, он сказал:

– Это так ясно. То, что он хотел сказать, так ясно, что я не могу понять, как это непонятно тебе.

– Все вообще еще непонятно мне, дон Хуан.

– Нужно время, чтобы действительно увидеть, что мескалито имеет в виду. Ты должен думать об его уроках, пока они не станут для тебя ясными.

11 сентября 1964 года.

Снова я настаивал на том, чтобы дон Хуан перевел мне мои зрительные видения. Некоторое время он отказывался. Затем он заговорил так, как будто мы уже вели разговор о мескалито.

– Ты видишь, как глупо спрашивать, если он подобен лицу, с которым можно разговаривать? – сказал дон Хуан, – он не похож ни на что из того, что ты уже видел: он как человек, но в то же время не совсем похож на человека. Это трудно объяснить людям, которые о нем не знают ничего и хотят сразу узнать о нем все. И потом его уроки столь же волшебны, как и он сам. Насколько я знаю, ни один человек не может предсказать его поступки. Ты задаешь ему вопрос, и он показывает тебе путь, но он не говорит тебе о нем, как ты и я говорим друг с другом.

Понимаешь теперь ты, что он делает?

– Я не думаю, что у меня есть затруднения в том, чтобы понять это. Чего я не могу понять, так это то, что это значит.

– Ты просил его сказать тебе, что с тобой не так, и он дал тебе полную картину. Здесь не может быть ошибок. Ты не можешь говорить, что ты не понимаешь. Это не был разговор – и все же это был он. Затем ты задал ему другой вопрос, и он ответил тебе тем же самым способом. Относительно того, что он имел в виду, я не уверен, что понимаю это, так как ты предпочел не говорить мне, какой вопрос ты ему задал.

Я очень тщательно повторил вопросы, которые, как я помнил, я задавал: «поступаю ли я так, как надо? На правильном ли я пути? Что мне делать со своей жизнью?» дон Хуан сказал, что вопросы, которые я задал, были только словами. Лучше не произносить вопросы, а задавать их изнутри. Он сказал, что защитник имел в виду дать мне урок, а не отпугнуть меня, поэтому он показал себя как свет дважды. Я сказал, что все еще не понимаю, зачем мескалито терроризировал меня, если он меня принял. Я напомнил дону Хуану, что согласно его утверждению, быть принятым мескалито означает, что его форма бывает постоянной и не изменяется на кошмар. Дон Хуан рассмеялся надо мной снова и сказал, что если я буду думать о вопросе, который был у меня в сердце, когда я разговаривал с мескалито, то я сам пойму урок.

Думать о вопросе, который я имел «в сердце», было трудной проблемой. Я сказал дону Хуану, что у меня в голове было много чего. Когда я спросил, на правильном ли я пути, то я имел в виду: стою ли я одной ногой в том или в этом мире. Какой из этих миров правильный. Какой курс должна взять моя жизнь.

Дон Хуан выслушал мои объяснения и заключил, что у меня нет ясного представления о мире, и что мне защитник дал прекрасный и ясный урок. Он сказал:

– Ты думаешь, что для тебя здесь имеется два мира, два пути. Но тут есть лишь один. Защитник показал тебе это с невероятной ясностью. Единственный для тебя доступный мир – это мир людей. И этот мир ты не можешь по выбору покинуть. Ты человек. Защитник показал тебе мир счастья, где нет разницы между предметами, потому что там некому спрашивать о различиях. Но это не мир людей. Защитник вытряхнул тебя оттуда и показал, как борется и думает человек. Это мир людей. И быть человеком – это значит быть связанным с этим миром. Ты имеешь глупость считать, что живешь в двух мирах, но это только твоя глупость. Кроме одного единственного, нет никакого другого мира для нас. Мы люди и должны следовать миру людей удовлетворенно. Я считаю, что таков был урок.

Дон Хуан, казалось, хотел, чтобы я работал с «травой дьявола» как можно больше. Эта позиция не соответствовала его органической неприязни к этой силе. Он объяснил это тем, что приближается время, когда мне надо будет опять курить, и к этому времени следует получить более ясное знание о силе «травы дьявола».

Он неоднократно предлагал мне, по крайней мере, испытать «траву дьявола» еще одним колдовством с ящерицами.

Я долгое время играл с этой мыслью. Спешка дона Хуана драматически увеличивалась, пока я не почувствовал себя обязанным выполнить его требование. И однажды я принял решение поколдовать о некоторых украденных вещах.

Понедельник, 28 декабря 1964 года.

В субботу, 19 декабря, я срезал корень дурмана. Я подождал, пока не стало довольно темно, чтобы исполнить свои танцы вокруг растения. За ночь и приготовил экстракт корня и в воскресенье, примерно в 16 часов утра, я пришел к месту своего растения. Я сел перед ним. Я вновь перечитал записи и сообразил, что тут мне не нужно размалывать семена. Каким-то образом, простое нахождение перед растением давало мне чувство редкой эмоциональной устойчивости, ясности мысли или же силы концентрироваться на своих поступках, чего я обычно совсем лишен.

Я последовал в точности всем инструкциям, так рассчитывая свое время, чтобы паста и корень были готовы к концу дня. В 5 часов я был занят ловлей пары ящериц. В течение полутора часов я перепробовал все способы, какие только мог придумать, но всюду потерпел неудачу.

Я сидел перед кустом дурмана, стараясь придумать эффективный способ достижения своей цели, когда внезапно я вспомнил, что дон Хуан сказал, что с ящерицами надо поговорить.

Сначала я был не «в своей тарелке», разговаривая с ящерицами. Это было все равно, что чувствовать себя неудобно, выступая перед аудиторией. Однако чувство это скоро прошло, и я продолжал говорить. Было почти темно. Я поднял камень. Под ним была ящерица. Она казалась застывшей. Я поднял ее. И тут же я увидел, что под камнем была другая ящерица, тоже застывшая. Она даже не вырывалась.

Зашивание рта и век было очень трудной работой. Я заметил, что дон Хуан поселил в мои поступки чувство необходимости. Его позиция была такова, что когда человек начинает поступок, то уже нет возможности остановиться. Однако если бы я захотел остановиться, то не было бы ничего, что могло бы мне в этом помешать. Может быть, я не хотел останавливаться. Я отпустил одну ящерицу, и она побежала в северо-восточном направлении – знак хорошего, но трудного колдовства. Я привязал другую ящерицу к своему плечу и смазал виски так, как было предписано. Ящерица была неподвижна. На секунду я подумал, что она умерла, а дон Хуан ничего мне не говорил о том, что надо делать, если такое случится. Но она была живой, только онемевшей.

Я выпил снадобье и немного подождал. Я не чувствовал ничего необычного. Я начал растирать пасту у себя на висках. Я наложил ее 25 раз. Затем, совершенно механически, как во сне, я несколько раз помазал ею свой лоб. Я понял свою ошибку и поспешно стер пасту. На лбу у меня выступила испарина, меня лихорадило. Необъятное отчаяние охватило меня, потому что дон Хуан усиленно советовал мне не наносить пасту на лоб. Страх сменился чувством абсолютного одиночества, чувством обреченности. Я был тут брошен сам по себе.

Если со мной случится какое-либо несчастье, то тут нет никого, кто мог бы помочь мне. Я хотел убежать. Я чувствовал тревожную нерешительность, что я не знаю, что мне делать. Поток мыслей хлынул мне в голову, сменяясь с необычайной быстротой. Я заметил, что это довольно странные мысли, то есть они казались странными, потому что возникали иначе, чем обычные мысли. Я знаком с тем, как я думаю. Мои мысли имеют определенный порядок, который присущ именно мне и любое отклонение заметно.

Одна из чужих мыслей была о высказывании, сделанном неким автором. Она была, как я смутно помню, как голос или как будто кто-то сзади меня произнес ее. Это случилось так быстро, что я испугался. Я притих, чтобы осмыслить ее, но она сменилась на обычные мысли. Я был уверен, что я читал это высказывание, но я не был уверен, кто был его автором. Внезапно я понял, что это был Альфред Кребер. Тогда другая чужая мысль возникла и «сказала», что это был не Кребер, а Жорж Симмель. Я настаивал на том, что это был Кребер, и следующее, что я знаю, что я был в гуще спора с самим собой. Я забыл о своем чувстве обреченности.

Мои веки были тяжелыми, как если бы я принял снотворного. Хотя я никогда никакого снотворного не принимал, но именно такое сравнение пришло мне в голову. Я засыпал. Я хотел пойти к своей машине и забраться в нее, но не мог двинуться.

Потом, совсем неожиданно, я проснулся. Или вернее, я ясно почувствовал, что проснулся. Моей первой мыслью было, сколько сейчас времени. Я огляделся. Я не был перед растением дурмана. Спокойно я воспринял тот факт, что я испытываю еще раз опыт колдовства. Было 12 часов 35 минут. Судя по часам над моей головой, я знал, что это полдень. Я увидел молодого человека, несущего папку бумаг. Я чуть не касался его. Я видел пульсирующую у него на шее вену и слышал биение его сердца. Я углубился в то, что я видел и не придавал в это время внимания качеству своих мыслей. Затем я услышал голос, описывающий сцену, говоря мне прямо в ухо, я понял, что этот голос был чужим в моем мозгу.

Я был так поглощен слушанием, что сцена потеряла для меня свой зрительный интерес. Я слышал голос у своего уха, над моим правым плечом. Он практически создавал сцену, описывая ее... Но он слушался моей воли, потому что я в любой момент мог остановить его и обследовать детали того, о чем он говорил во время моего бездеятельного слушания. Я «видел-слышал» всю последовательность действий молодого человека. Голос продолжал описывать их в малейших деталях, но каким-то образом, действия были неважны. Сам голосок был необычайным явлением. Трижды я пытался повернуться, чтобы посмотреть, кто там говорит. Я пытался повернуть голову направо или же просто неожиданно крутнуться назад, чтобы увидеть, есть ли там кто-нибудь. Но каждый раз, когда я это делал, мое видение становилось расплывчатым. Я подумал: «причина того, что я не могу повернуться, заключается в том факте, что я не нахожусь в царстве обычной реальности», – и эта мысль была моей собственной.

С этого момента я сконцентрировал свое внимание на одном лишь голосе. Он, казалось, исходил у меня из плеча. Он был совершенно ясен, хотя и был тоненьким голоском. Однако это не был голос ребенка и не фальцет, а миниатюрный мужской голос. Я заключил, что говорит он на английском языке. Когда бы я ни пытался намеренно поймать этот голос, он затихал тут же или становился неясным. И сцена мутнела. Я подумал о сравнении. Голос был вроде картины, созданной частичками пыли на ресницах или же кровяными сосудами на глазу, червеобразная форма, которую можно видеть до тех пор, пока не смотришь на нее прямо. Но в ту же секунду, когда пытаешься взглянуть на нее, она ускользает из поля зрения вместе с движением глазного яблока.

Я полностью потерял интерес к действию. По мере того, как я слушал, голос стал более сложным. То, что я считал голосом, было более похоже на то, как если бы кто-то нашептывал мысли мне в ухо. Но это неточно. Что-то думало за меня. Мысли были вне меня. Я знал, что это так, потому что я мог иметь свои собственные мысли и мысли «другого» в одно и то же время.

В один из моментов голос создал сцены о молодом человеке, не имевшие ничего общего с моим первоначальным вопросом о потерянных предметах. Молодой человек выполнял очень сложные действия. Действия снова приобрели для меня значение, и я больше не уделил внимания голосу. Я начал терять терпение и хотел остановиться, «как мне остановить это?» – подумал я. Голос в моем ухе сказал, что мне надо для этого вернуться в каньон. Я спросил, как это сделать, голос ответил, что мне надо думать о своем растении.

Я подумал о моем растении. Обычно я сидел перед ним. Я делал это настолько часто, что для меня не представляло никакого труда визуализировать его. Я считал, что то, как я его в этот момент увидел, было еще одной галлюцинацией, но голос сказал мне, что я вернулся.

Я стал вслушиваться. Была только тишина. Растение дурмана передо мной казалось таким же реальным, как и все, что я только что видел, но я мог тронуть его, мог двигаться вокруг него.

Я встал и пошел к машине. Усилие утомило меня. В ушах звенело. Что-то соскользнуло мне на грудь. Это была ящерица. Я вспомнил наставление дона Хуана о том, чтобы отпустить ее. Я вернулся к своему растению и отвязал ящерицу. Я не хотел даже смотреть, была она мертвой или живой. Я разбил глиняный горшок с пастой и набросал на него ногой земли. Потом я забрался в свою машину и заснул.

24 декабря 1964 года.

Сегодня я рассказал все свои впечатления дону Хуану. Как обычно, он выслушал меня, не перебивая. В конце разговора между нами произошел следующий диалог:

– Ты сделал нечто очень неправильное.

– Я знаю. Это была очень глупая ошибка. Случай.

– Нет случайностей, когда ты имеешь дело с «травой дьявола». Я говорил тебе, что она все время будет испытывать тебя. Как я вижу, или ты очень силен, или же траве действительно ты нравишься. Центр лба только для великих брухо, которые знают, как обращаться с ее силой.

– Что случится, если человек потрет себе пастой лоб, дон Хуан?

– Если этот человек не великий брухо, то он просто никогда не вернется из путешествия.

– Ты сам когда-нибудь мазал пастой лоб, дон Хуан?

– Никогда. Мой бенефактор говорил мне, что очень немногие возвращаются из такого путешествия. Человек может отсутствовать месяцами и другим приходится ухаживать за ним в это время. Мой бенефактор говорил, что ящерицы могут взять человека хоть на край света и по его просьбе показать ему волшебнейшие вещи...

– Знаешь ли ты кого-нибудь, что когда-либо предпринимал такое путешествие?

– Да. Мой бенефактор. Но он никогда не говорил мне, как оттуда возвратиться.

– Разве это так трудно, вернуться, дон Хуан?

– Да. Вот почему твои поступки так поразительны для меня. У нас нет шагов, которым следовать, и мы должны следовать определенным шагам, потому что именно в таких шагах приобретает человек силу. Без них мы ничто, – несколько часов мы молчали. Он, казалось, был погружен в очень глубокие размышления.

26 декабря 1964 года.

Дон Хуан спросил меня, поискал ли я ящериц. Я сказал, что искал, но не смог их найти. Я спросил его, что бы случилось, если бы одна из ящериц умерла, пока я ее держал. Он сказал, что гибель ящерицы была бы несчастливым явлением. Если ящерица с зашитым ртом умрет в любое время, то не будет смысла продолжать колдовство, сказал он. Это будет также означать, что ящерицы порвали дружбу со мной, и мне пришлось бы отложить на долгое время учение о «траве дьявола».

– На какое время, дон Хуан? – спросил я.

– Два года или больше.

– Что случилось, если бы умерла вторая ящерица?

– Если умерла бы вторая ящерица, то ты оказываешься в действительной опасности. Ты бы оказался один, без гида. Если она умерла прежде, чем ты начал колдовать, то ты мог бы остановить его. Ты также должен был бы отказаться от «травы дьявола». Если бы ящерица умерла у тебя на плече после начала колдовства, тебе пришлось бы его продолжать, но это уж действительно было бы безумием.

– Почему это было бы безумием?

– Потому что при таких условиях ничего не имеет смысла. Ты один, без гида, и видишь устрашающе бессмысленные вещи.

– Что ты имеешь в виду под бессмысленными вещами?

– То, что мы видим сами. То, что мы видим, когда не имеем установки (направления). Это значит, что «трава дьявола» старается от тебя отделаться, наконец, отпихивает прочь.

– Знаешь ли ты кого-нибудь, кто испытал это?

– Да, я сам. Без мудрости ящериц я сошел с ума.

– Что ты видел, дон Хуан?

– Кучу чепухи. Что еще я мог видеть без направления?

28 декабря 1964 года.

– Ты мне говорил, дон Хуан, что «трава дьявола» испытывает людей. Что ты этим хотел сказать?

Наши рекомендации