Предупреждение читателю 1 страница
Мэтью Перл
Дантов клуб
Лино, моему профессору, и Иэну, моему учителю
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЮ
ПРЕДИСЛОВИЕ Ч. ЛЬЮИСА УОТКИНСА, почетного профессора Бейкера-Валерио по итальянской литературе, культуре и риторике.
«Питсфилд Дэйли Репортер», рубрика «Блокнот Сообщества», 15 сентября 1989 г.
МУХА, ИСПУГАВШАЯ ЛЕКСИНГТОНСКОГО МАЛЬЧИКА, СТАНОВИТСЯ ИСКРОЙ «ВОЗРОЖДЕНИЯ»
Во вторник вечером в отдаленной части Катамаунтских гор поисковая группа обнаружила Кеннета Стэнтона, десятилетнего жителя Лексингтона. Ученик пятого класса был доставлен в медицинский центр Беркшира с опухолью и тяжелым недомоганием, причиной которого стали яйца, отложенные в его ранах неизвестного вида насекомыми.
Доктор К. Л. Лэндсман, энтомолог Бостонского института и музея Харв-Бэй, сообщил, что извлеченные образцы мясных мух исторически не распространены в штате Массачусетс. Особый интерес вызывает тот факт, сказал Лэндсман, что насекомые и их личинки, очевидно, принадлежат к виду, который энтомологи считали полностью вымершим приблизительно пятьдесят лет назад. Cochliomyia hominivorax, известная в Новом Свете разновидность мясной мухи, была описана французским врачом в 1859 году в бытность его на одном из островов Южной Америки. К концу XIX века количество этих опасных насекомых возросло до эпидемического уровня, став причиной гибели сотен тысяч голов скота по всему западному полушарию и, как сообщают, нескольких человек. В пятидесятых годах нашего века была разработана специальная правительственная программа, позволившая с помощью гамма-излучения полностью уничтожить этот вид: оно стерилизовало самцов и тем положило конец способности самок к размножению.
Случай с Кеннетом Стэнтоном может внести вклад в так называемое лабораторное «возрождение» этого вида в исследовательских целях.
— Несмотря на то что уничтожение Cochliomyia hominivorax было разумной инициативой, необходимой для здоровья общества, — сказал Лэндсман, — с помощью новых исследовательских методик, применяемых к контролируемой популяции, мы сможем узнать много нового.
На вопрос, как он сам оценивает подобную таксономическую удачу, Стэнтон ответил:
— Учитель биологии всегда гордился моими успехами!
Взглянув на титульную страницу книги, вы, наверное, зададитесь вопросом, какое отношение эта заметка имеет к Данте, однако скоро увидите, что связь существует — и весьма тревожная. Прошлым летом издательство «Рэндом Хаус» предложило мне, как признанному авторитету в американских исследованиях «Божественной Комедии», написать за их обычный пустяковый гонорар предисловие к данной книге.
В основу работы мистера Перла положена реальная история представления Данте нашей культуре. В 1867 году поэт Генри Уодсворт Лонгфелло закончил первый в Америке перевод «Божественной Комедии» — революционной поэмы Данте, повествующей о загробном мире. В настоящее время число переводов Дантовой поэмы на английский превышает количество переводов на другие языки, и основная их часть выпущена в Соединенных Штатах. Американское Общество Данте в Кембридже, штат Массачусетс, по праву считается старейшей в мире организацией, занимающейся изучением и пропагандой поэзии великого итальянца. Как отмечал Т. С. Элиот, Данте и Шекспир поделили между собой современный мир, причем Дантова половина увеличивается с каждым годом. Однако до того, как вышла работа Лонгфелло, Данте был в этой стране совершенно неизвестен. Мы не говорили на языке итальянцев, очень редко его преподавали, чересчур малое число людей путешествовало за границу, и на всей территории Соединенных Штатов жила лишь малая и разрозненная горстка итальянцев.
С присущей мне проницательностью критика я решил, что, за исключением этого существенного обстоятельства, все изложенные в «Дантовом Клубе» экстраординарные события являются скорее хорошо выстроенной фабулой, чем историей. Однако, поискав в базе данных «Лексис-Нексис» подтверждение своим догадкам, я с изумлением наткнулся на приведенную выше заметку из газеты «Питсфилд Дэйли Репортер». Я немедленно связался с доктором Лэндсманом из института Харв-Бэй, и после нашего разговора у меня сложилась более полная картина произошедшего четырнадцать лет назад несчастного случая.
Отстав от родителей, отправившихся в Беркшир ловить рыбу, Кеннет Стэнтон вышел на заросшую тропу, где наткнулся на странное скопление мертвых животных: сначала ему попался енот с налитым кровью пупком, затем лиса, а после — черный медведь. Мальчик рассказывал потом, что его словно гипнотизировали эти абсурдные знаки. Он оступился и упал на ряд острых камней. Потеряв сознание и сломав лодыжку, он стал добычей мясных мух. Пять дней спустя, когда все указывало на поправку, лежавший в постели десятилетний Кеннет Стэнтон вдруг забился в конвульсиях. Вскрытие обнаружило двенадцать личинок Cochliomyia hominivorax — вида насекомых, вымершего, как все были уверены, полвека назад.
Возродившийся вид, который и прежде являл невиданную приспособляемость в любом климате, проник с тех пор на Ближний Восток, видимо, с грузоперевозками, и сейчас, пока я пишу эти строки, уничтожает животноводческую отрасль, а с нею вместе — и всю экономику северного Ирана. В последнее время на основе исследований, опубликованных в прошлом году в «Рефератах по энтомологии», в научных кругах распространилась теория дивергентной эволюции мух, которые в северо-восточной части Соединенных Штатов появились примерно в 1865 году.
На вопрос, с чего это все началось, не существует другого ответа, кроме — я вынужден скрепя сердце признать — того, что изложен в «Дантовом клубе». Полтора месяца назад я поручил восьми коллегам-преподавателям из четырнадцати, занятых в этом семестре, еще раз внимательно изучить рукопись Перла. Они проанализировали ее от корки до корки, составили каталог филологических и историографических моментов, а также с неугасающим интересом отметили мелкие неточности, виной которым — только авторское эго. Изо дня в день мы с коллегами наблюдаем все новые свидетельства той поразительной мрачности и торжества, что охватывали Лонгфелло и его помощников в год шестисотлетия Данте. Я отказался от вознаграждения, ибо эта заметка уже не предисловие, каковое я собирался писать в начале своей работы, но предупреждение. Смерть Кеннета Стэнтона распахнула запертые до поры врата — сквозь них в наш мир входит Данте, а следом — пока еще дремлющие тайны нынешнего века. А потому я желаю лишь одного — предупредить тебя, читатель. Если ты намерен изучать эту книгу дальше, вспомни сначала, что слова кровоточат.
Профессор Ч. Льюис Уоткинс Кембридж, Массачусетс
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
I
Зажатый меж двух горничных, Джон Куртц, шеф бостонской полиции, дышал вполсилы. С одного боку у него вставали дыбом волосы: там рядом рыдала и голосила молитвы — незнакомые (ибо католические) и невнятные (ибо она рыдала) — та самая ирландка, что нашла тело; со второго же отрешенно безмолвствовала ее племянница. Гостиная была надлежаще обставлена креслами и кушетками, но в ожидании своем обе женщины все крепче жались к гостю. От последнего требовались немалые усилия, дабы не пролить чай, поскольку черный власяной диван из-за их смятения изрядно сотрясался.
Будучи шефом полиции, Куртц не раз имел дело с убийствами. Не столь, однако, часто, чтобы они стали обычным делом — одно в году, редко два, а бывало и так, что Бостон проживал все двенадцать месяцев без достойных внимания злодейств. Те немногие, что все же свершались, оказывались не так ужасающи, чтобы человеку в положении Куртца являться с соболезнованиями. В любом случае, чувства его были слишком переменчивы, дабы он мог отличиться на этом поприще. Помощник шефа полиции Эдвард Савадж, изредка сочинявший стихи, справлялся с делом куда лучше.
Но это — было единственным словом, которое шеф полиции Куртц осмеливался применить к жуткому происшествию, поменявшему жизнь целого города, — было не только убийством. Оно было убийством бостонского брамина[1], члена аристократичнейшей, в Гарварде обученной, Унитарией благословленной и заседающей в салонах касты Новой Англии. И даже более того: жертвой злодеяния оказался высший судебный чин штата Массачусетс. Это не только отняло у человека жизнь — что некоторые убийства осуществляют даже с милосердием, — но сокрушило его безвозвратно.
Женщина, которую они дожидались в лучшей гостиной поместья «Обширные Дубы», получив телеграмму, села в Провиденсе на самый ранний поезд, который только смогла застать. Вагон первого класса громыхал с раздражающей медлительностью, однако само путешествие, как и все ему предшествующее, происходило точно в нераспознаваемом забытьи. Женщина заключила уговор с собой и с Богом: если ко времени ее прибытия в доме не будет их семейного священника, то и сама телеграмма окажется ошибкой. В нем не было особого смысла — в этом полувысказанном пари с самой собой, однако женщине требовалось измыслить такое, во что она смогла бы сейчас поверить, и оно бы удержало ее от того, чтобы лишиться чувств. Замерев на пороге перед ужасом и утратой, Эдна Хили смотрела в никуда. Войдя же в собственную гостиную и едва отметив, что священника там нет, она затрепетала от беспричинной победы.
Куртц, крепкого сложения человек с кустистыми усами горчичного цвета, отметил, что и сам дрожит. Еще только направляясь в экипаже к «Обширным Дубам», он разучивал предстоявшую речь.
— Мадам, нам очень жаль, что пришлось вызвать вас сюда. Дело в том, что верховный судья Хили… — Нет, так нельзя, нужно ее подготовить. — Мы сочли, что вам будет лучше, — продолжал он, — узнать о печальных обстоятельствах здесь, у себя в доме, где вы сможете чувствовать себя покойнее. — Он подумал, что идея была благородной.
— Вы и не могли бы найти нигде судью Хили, шеф Куртц, — ответила женщина и приказала ему сесть. — Мне жаль, что вам пришлось понапрасну беспокоиться, но произошла ошибка. Верховный судья уехал в Беверли, он и сейчас там, ему необходимы несколько дней для спокойной работы, пока я с сыновьями в Провиденсе. Никто и не ожидал его ранее завтрашнего дня.
Куртц не решился ей возразить.
— Ваша горничная, — он указал на старшую из служанок, — обнаружила его тело, мадам. Неподалеку от реки.
Но горничная Нелл Ранни уже раскаивалась в своем открытии. Она не замечала, что в кармане ее фартука завалялось несколько перепачканных кровью личинок.
— Видимо, несчастье произошло пару дней назад. Боюсь, вашему супругу не удалось никуда уехать. — Куртц переживал, что слова его звучат чересчур резко.
Эдна Хили заплакала — поначалу легко; так могла бы плакать женщина, узнав о смерти домашней собачки, — задумчиво, сдержанно и совсем без гнева. Оливково-бурое перо на ее шляпке клонилось вниз с величавым упрямством.
Нелл жадно смотрела на миссис Хили, а чуть погодя милосердно произнесла:
— Лучше бы вам зайти попозже, шеф Куртц, коли не трудно. Джон Куртц был признателен ей за позволение сбежать из «Обширных Дубов». Он с подобающей торжественностью дошагал до своего нового возничего: молодой полицейский приятной наружности опускал подножку коляски. Торопиться было некуда, особенно если вообразить, какие страсти кипят сейчас в Центральном участке меж неистовыми членами городского управления и мэром Линкольном, который давно уже точил на Куртца зуб за малую частоту рейдов по игорным «преисподним» и вертепам, не позволявшую мэру осчастливить газетчиков.
Но шеф полиции не успел отойти далеко — воздух раскололся ужасающим воплем. Дюжина каминных труб изрыгнула его облегченное эхо. Обернувшись, Куртц с дурацкой решенностью увидел, как летит прочь шляпка с перьями, а Эдна Хили, простоволосая и дико встрепанная, выскакивает на крыльцо и швыряет прямо ему в голову некое белое полосатое пятно.
Потом Куртц вспоминал, что зажмурился: очевидно, то был единственный способ предотвратить катастрофу — зажмуриться. Он готов был подчиниться собственному бессилию — убийство Артемуса Прескотта Хили его доконало. Но не сама смерть. В 1865-м, как и в прежние годы, смерть была в Бостоне частым гостем: младенческие болезни, чахотка, прочие безымянные, но неумолимые хвори, неудержимые пожары, уличные беспорядки; молодые женщины умирали в родах в таком великом множестве, точно с самого начала они предназначались иному миру; и помимо того — исключая последние полгода — война, тысячами уносившая бостонских мальчиков и посылавшая родным черные дощечки с их именами. Но дотошное и абсурдное — тщательное и бессмысленное — умерщвление единственного человеческого существа руками неизвестно…
Чья-то сила ухватила Куртца за пальто и повалила на мягкую, иссушенную солнцем траву. Брошенная миссис Хили ваза рассыпалась на тысячу сине-матовых черепков, ударившись о корявый нарост дуба (одного из тех, что дали имя поместью). Наверное, подумал Куртц, следовало послать сюда помощника Саваджа, пускай бы разбирался.
Патрульный Николас Рей, возничий Куртца, выпустил руку шефа и поднял его на ноги. Лошади заржали и попятились к середине дороги.
— Он делал то, что мог! Мы делали, что могли! Мы невиновны, что бы вам ни говорили, слышите, шеф! За что нам это? Я же теперь совсем одна! — Эдна Хили воздела стиснутые ладони и произнесла нечто поразительное: — Я знаю, шеф Куртц! Я знаю, кто это сделал! Я знаю!
Обвив толстыми руками кричавшую женщину, Нелл Ранни гладила ее по голове, утешала и баюкала, как давным-давно нянчилась с детьми Эдны и Артемуса Хили. А ее хозяйка извивалась, царапалась и плевалась так, что пришлось вмешаться младшему офицеру полиции Николасу Рею.
Однако гнев новоиспеченной вдовы уже угас, свернувшись кольцом у просторной черной блузы служанки, за которой не было ничего, кроме щедрого сердца.
Никогда еще старый особняк не отзывался такой пустотой.
Эдна Хили, как это с ней часто бывало, отправилась навестить родных, прилежных Салливанов из Провиденса, а муж остался поработать над имущественным спором двух крупнейших банковских концернов. Судья в обычной для себя сердечной, однако невнятной манере распрощался с семейством и, едва миссис Хили скрылась из виду, великодушно отпустил прислугу. Его жена и минуты не могла прожить без домочадцев, сам же он предпочитал независимость. Вдобавок ко всему, он был не прочь пропустить рюмочку хереса, а прислуга торопилась доложить хозяйке о любых нарушениях воздержания, ибо, хоть и любила судью, миссис Хили боялась пуще огня.
Назавтра он отправлялся в Беверли, дабы спокойно прозаниматься там весь конец недели. Слушания, требовавшие присутствия судьи Хили, были назначены лишь на среду — к тому дню он и намеревался возвратиться по железной дороге обратно в город, в судебную палату.
И пусть судья Хили не придавал тому большого значения, но уж кому как не горничной Нелл Ранни, которая вот уж двадцать лет — с тех пор как голод и болезни выгнали ее из родной Ирландии, — прислуживала в доме, было знать, сколь необходимы чистота и порядок такому важному джентльмену, как председатель суда. Потому Нелл и явилась в понедельник, а явившись, тотчас узрела возле чулана подсохшие капли чего-то красного и, чуть погодя, такие же полоски — у подножия лестницы. В тот раз она подумала, что, должно быть, какой-то раненый зверек пробрался в дом, а после выбрался обратно.
В гостиной на портьере сидела муха. Нелл Ранни спровадила ее сквозь открытое окно щелканьем языка и визгом, подкрепленным взмахами перьевой метелки. Но когда горничная взялась полировать длинный обеденный стол красного дерева, муха объявилась вновь. Нелл решила, что, должно быть, цветные кухарки беспечно насорили крошками. Беглянок — такими эти «свободные» девки были всегда, такими и останутся — заботила не истинная чистота, а одна лишь видимость.
Насекомая гадина, по мнению Нелл, жужжала громче паровоза. Горничная прибила ее скрученным в трубку «Норт-Американ Ревью». Раздавленное создание оказалось в два раза больше обычных домашних мух и имело три черные полосы поперек синевато-зеленого туловища. А что за рожа! — подумала Нелл Ранни. Узрев такую голову, судья Хили, прежде чем отправить сию тварь в мусорную корзину, наверняка пробормотал бы нечто восторженное. Едва не четверть всего тела занимали выпученные переливчато-рыжие глаза. В их полыханьи проглядывал странный оттенок — оранжевый, возможно, красный. Что-то между, а еще — желтое и черное. Медь: огненная воронка.
На следующее утро Нелл опять явилась в дом убираться на верхнем этаже. Едва она переступила порог, прямо у нее перед носом стрелой пронеслась другая муха. Вооружившись тяжелым судейским журналом, возмущенная Нелл Ранни двинулась вслед за мухой вверх по парадной лестнице. Вообще-то она пользовалась черной, даже когда бывала в доме одна. Но сейчас обстоятельства вынуждали пересмотреть приоритеты. Сняв башмаки и мягко ступая большими ногами по теплой ковровой дорожке, она проследовала за мухой до спальни судьи Хили.
Огненные глаза омерзительно таращились, туловище выгибалось, как у изготовившейся к галопу лошади, а сама мушиная морда гляделась в этот миг человеческой образиной. В последний раз и на много лет вперед, слушая монотонное жужжание, Нелл Ранни находила в нем некое умиротворение.
Она рванулась вперед и обрушила «Ревью» на окно и на муху. Однако, едва не споткнувшись обо что-то в своей атаке, тут же поглядела вниз на попавшее под ее босые ноги препятствие. И подняла с полу замысловатую штуку — полный набор зубов от верхней части рта.
Она тут же выпустила его из рук, но все ж вгляделась повнимательнее: вещь точно порицала горничную за непочтительность.
То были вставные зубы, исполненные с тщательностью художника модным нью-йоркским дантистом, ибо судья Хили желал подобающе выглядеть за судейским столом. Он так был ими горд, что рассказывал о том любому, кто соглашался слушать, не понимая, что тщеславие, повлекшее за собой страсть к подобным мелочам, должно противостоять их обсуждению. Зубы вышли малость ярковаты и чересчур новы — будто летнее солнце выглядывало из человеческого рта.
Уголком глаза Нелл узрела, что на ковре запеклась лужица густой крови. Рядом расположилась аккуратная стопка парадной одежды. Вещи были знакомы Нелл Ранни не менее собственного белого фартука, черной блузы и колыхающейся черной юбки. Слишком часто ей доводилось латать их рукава и карманы: судья никогда не заказывал новые костюмы у мистера Рэндриджа, исключительного портного со Скул-стрит, ранее, чем в том возникала настоятельная потребность.
Спускаясь по лестнице за башмаками, горничная отметила на балясинах брызги крови, невидные ранее из-за покрывавшей ступени красной плюшевой дорожки. За большим овальным окном гостиной, что открывалось в безупречный сад, выходивший в свой черед к лугу, после в перелесок, сухое поле и, наконец, к реке Чарльз, роились мясные мухи. Нелл отправилась из дому узнавать, в чем дело.
Мухи собрались над мусорной кучей. Горничная приблизилась, и от ужасной вони на глаза ее навернулись слезы. Вооружаясь тачкой, Нелл попутно вспоминала теленка, которого с разрешения хозяев пестовал в поместье мальчик, помогавший конюху. С тех пор, однако, миновал не один год. Помощник с теленком выросли, покинули «Обширные дубы», и все осталось, как было испокон веку.
Мухи эти принадлежали к новой огнеглазой породе. Были еще желтые шершни, питавшие нездоровый интерес ко всякой гниющей плоти. Но гораздо многочисленнее летучих тварей оказалась гора щетинистых, белых, с хрустом шевелящихся катышей — гребенчатых червей, плотно облепивших нечто… Нет, они не просто облепили, они извивались, вспучивались, прорывались, проваливались, жрали друг друга над… Но что поддерживало жуткую гору, кишащую этой белой мерзостью? С одного края кучи виднелось нечто вроде колючего клока светло-каштановых прядей…
Чуть далее кучи возвышалось короткое древко с изорванным флагом, белым с обеих сторон; он хлопал на нетвердом ветру.
Нелл более не могла себя обманывать — она знала, что лежит под кучей, но в страхе молилась, чтобы это оказался теленок. Глаза не могли не различить наготу, широкую сутулую спину, щель меж огромных снежно-белых ягодиц, по которым без устали ползали мертвенно-бледные личинки величиной с фасолину, а далее — непропорционально короткие, раскинутые по сторонам ноги. Над телом, точно охраняя, кружил плотный, не в одну сотню, комок мух. Затылок укрывали белые червяки, исчислявшиеся скорее тысячами, нежели сотнями.
Отпихнув прочь осиное гнездо, Нелл перетащила судью в тележку. Затем наполовину прокатила, наполовину проволокла обнаженное тело через луг, сад и прихожую, занесла в кабинет. Устроила на горе судебных бумаг, положила голову судьи к себе на колени. Из носа, ушей и полураскрытого рта посыпались на пол целые горсти личинок. Горничная отрывала поблескивающих червей с затылка. Катыши были влажными и горячими. Она ловила увязавшихся за ней в дом огне-глазых мух, давила их ладонью, отрывала крылья и в тщетной мстительности швыряла одну за другой через всю комнату. А произошедшее следом заставило ее возопить столь неистово, что вопль этот наверняка разнесся по всей Новой Англии. Два грума, примчавшиеся из соседской конюшни, увидали, как Нелл Ранни, безумно стеная, ползет на четвереньках из кабинета.
— Что стряслось, Нелли, что? Ради Бога, что с тобой? Когда впоследствии Нелл Ранни рассказала Эдне Хили, что, умирая у нее на руках, судья Хили застонал, вдова ринулась на крыльцо швырять вазу в шефа полиции. То, что все эти четыре дня ее муж мог быть в сознании и даже понимать происходившее, оказалось для нее слишком непереносимо.
Открыто объявленное знание миссис Хили о том, кто убил ее мужа, обернулось явной неопределенностью.
— Его убил Бостон, — убеждала она шефа Куртца, когда унялась дрожь. — Весь этот отвратительный город. Он съел его живьем.
Она потребовала, чтобы Куртц отвез ее к телу. Ради этого помощники коронера три часа отдирали от трупа четверть-дюймовых закрученных в спираль личинок, разнимали их крошечные, однако твердые рты. Но выеденная по всему телу плоть не заросла, а жуткая опухоль на затылке точно пульсировала личинками, хотя их всех оттуда убрали. Ноздри почти не разделялись меж собой, подмышки съедены. Лицо без вставных зубов ввалилось и обмякло, будто мертвый аккордеон. Но самым унизительным и жалким был вовсе не истерзанный вид этого тела и даже не то, что его объели червяки и покрыли мухи с шершнями, а сама нагота. Некоторые трупы, говорят, более всего напоминают раздвоенную редиску с причудливо вырезанной головой. И обнаженное тело судьи Хили было из тех, кои не предполагается видеть, никому, кроме его жены.
Все это открылось глазам Эдны Хили в затхлом холоде коронерской, и в тот же миг она поняла, что значит быть вдовой и какую при этом доводится испытать нечестивую ревность. Резко взмахнув рукой, она вдруг ухватила с полки бритвенной остроты ножницы. Куртц вспомнил о вазе и отшатнулся, налетев спиной на сконфуженно чертыхнувшегося коронера.
Эдна упала на колени и любовно срезала колтун с буйной судейской шевелюры. Задравшиеся до колен обширные юбки заполнили все углы тесной комнатенки; маленькая женщина распростерлась над холодным лиловым телом, одна рука в газовой перчатке щелкала ножницами, вторая ласкала всколоченный пучок волос, плотный и жесткий, как лошадиная грива.
— М-да, сроду не видал, чтоб человека так объели черви, — вяло проговорил Куртц, оставшись в мертвецкой, когда два его помощника ушли провожать Эдну Хили до дома.
Коронер по фамилии Барникот обладал маленькой бесформенной головой, грубо проколотой рачьими глазами. Ноздри его раздулись в два раза от ватных шариков.
— Личинки, — поправил он и усмехнулся. Поднял с полу извивающуюся белую фасолину. Какое-то время личинка корчилась на мясистой ладони, затем Барникот отправил ее в кремационную печь, где та зашипела, почернела и вспучилась дымом. — Не такой уж это обыкновенный случай — когда трупы гниют посреди поля. Правду сказать, наш судья Хили привлек крылатое общество, более уместное для брошенной посреди двора туши — бараньей или же козлиной.
Правда заключалась в том, что число мух, вскормившихся в судье за те четыре дня, что он пролежал во дворе, действительно переваливало за все пределы, но не обладавший достаточной ученостью Барникот был не в состоянии это осмыслить. Коронера назначали из политических соображений, и должность эта не требовала особой медицинской или научной компетенции — одной лишь терпимости к мертвецам.
— Горничная, перенесшая тело в дом… — начал Куртц. — Так вот, очищая рану от насекомых, она полагает, что видела, я право не знаю, как это… — Барникот кашлянул, чтоб Куртцпоскорее заканчивал. — Она слыхала, как Хили перед смертью стонал. Так она говорит, мистер Барникот.
— О, весьма вероятно! — Барникот беспечно рассмеялся. — Личинки мясных мух живут только в мертвых тканях, шеф. — А потому, объяснил он, мушиные самки, дабы отложить яйца, ишут раненую скотину или порченое мясо. Ежели и случается находить личинок в ранах живых тварей, которые, будучи без сознания или по какой иной причине, неспособны от них избавиться, то черви эти все едино глодают лишь омертвелые ткани, отчего не бывает такого уж большого вреда. — На голове рана выглядит вдвойне, а то и втройне больше первоначальной величины. Значит, ткани были уже мертвы и ко времени червячного пиршества верховный судья был уже вполне кончен.
— Стало быть, он умер, — сказал Куртц, — от того самого удара по голове, коим нанесли первоначальную рану?
— О, весьма вероятно, шеф, — подтвердил Барникот. — И удар был достаточно силен, дабы выбить зубы. Вы говорите, судью нашли во дворе?
Куртц кивнул. Барникот пустился рассуждать про то, что злодейство не было умышленным. Негодяй, когда бы стремился к убийству, все ж добавил бы своему предприятию какую-никакую гарантию — пистолет, скажем, или топор.
— Да хотя б кинжал. Нет, что ни говорите, это более напоминает обычный взлом. Негодяй забирается в спальню, шарахает верховного судью по голове, лишает сознания, тащит из дому и, пока тот валяется во дворе, забирает что есть ценного в доме; возможно, у него и в мыслях не было, что Хили так плох, — добавил коронер едва ли не с симпатией к незадачливому вору.
Куртц смотрел на него зловеще.
— Из дому ничего не взято. Совсем ничего. С верховного судьи сняли одежду и аккуратно сложили — всю, вплоть до кальсон. — Голос скрипнул, точно на него кто-то наступил. — Бумажник, золотая цепочка и часы также были положены вместе с костюмом!
Рачий глаз Барникота открылся широко и выпучился на Куртца.
— Его раздели? И ничего не взяли?
— Чистое безумие, — сказал Куртц: это обстоятельство поражало его заново уже в третий или четвертый раз.
— Подумать только! — воскликнул Барникот, оглядываясь по сторонам и будто ища, кому бы рассказать.
— Вам и вашим помощникам предписано сохранять абсолютную конфиденциальность. Таково распоряжение мэра. Вы понимаете, не правда ли, мистер Барникот? За этими стенами — ни слова!
— Ну конечно, шеф Куртц. — Барникот рассмеялся, коротко и безответственно, как ребенок. — Тяжеленько, должно быть, волочь на себе этакого толстяка, как наш старина Хили. Одно для нас очевидно — прикончила его не безутешная вдовушка.
Куртц привлек все аргументы, разумные и чувственные, разъясняя в «Обширных дубах», отчего ему потребно время разобраться в этом деле до того, как о нем прознает публика. Пока служанка поправляла одеяло, Эдна Хили не проронила ни слова.
— Посудите сами, когда вокруг истинный цирк, когда газетчики в открытую обсуждают наши методы, — что возможно отыскать?
Взгляд миссис Хили, обычно быстрый и поверхностный, теперь был печально неподвижен. Даже служанки, всегда страшившиеся ее сердитых выволочек, плакали сейчас над нею не меньше, чем над несчастным судьей Хили.
Куртц отступил назад, почти готовый капитулировать. Но тут Нелл Ранни внесла в комнату чай, и он заметил, что миссис Хили плотно прикрыла глаза.
— Наш коронер мистер Барникот сообщает, что ваша горничная ошиблась: верховный судья не мог быть жив, когда она его нашла, — это невозможно, женщине, очевидно, почудилось. По числу личинок Барникот полагает, что верховный судья уже скончался.
Оборотясь, Эдна Хили смотрела на Куртца с неприкрытым недоумением.
— Уверяю вас, миссис Хили, — продолжал Куртц убежденно, как никогда. — Личинки мух по самой своей природе едят одни лишь мертвые ткани.
— Стало быть, он не страдал все это время? — надтреснутым голосом умоляюще вопросила миссис Хили.
Куртц твердо качнул головой. Прежде чем отпустить её из «Обширных дубов», Эдна позвала Нелл Ранни и запретила ей когда-либо вообще повторять самую ужасную часть своего рассказа.
— Но, миссис Хили, я ж знаю, я… — лепетала горничная, тряся головой.
— Нелл Ранни! Усвойте мои слова!
Затем, точно в награду Куртцу, вдова согласилась утаить обстоятельства смерти ее мужа.
— Но вы должны, — воскликнула она, хватаясь за рукав его плаща. — Вы должны поклясться, что найдете убийцу.
Куртц кивнул:
— Миссис Хили, наш департамент приложит все усилия, привлечет все возможности, настоящие и…
— Нет. — Бесцветная рука крепко цеплялась за пальто, и Куртц подумал, что даже когда он уйдет из этого дома, она будет держать его столь же непоколебимо. — Нет, шеф Куртц. Не приложить усилия. Найти. Поклянитесь.
У него не было выбора.
— Клянусь, миссис Хили. — Он не собирался более ничего говорить, но распиравшие грудь сомнения все же вынудили язык произнести слова. — Так либо иначе.