Почему, на Ваш взгляд, Пушкин заканчивает свою поэму эпилогом?

Д.Г. БАЙРОН

Прочтите начало и финалы трех романтических поэм: двух Восточных поэм Байрона «Корсар» и «Гяур» и Южной поэмы Пушкина «Цыганы».

Вопросы:

Чем отличается введение главных героев в поэмы? Одинаково ли их появление? Аргументируйте свой ответ.

Чем отличаются романтические герои Байрона от Олеко?

Есть ли в поэмах Байрона персонаж, подобный Старому цыгану в пушкинской поэме? Какова его роль в поэме?

Почему считается, что именно «Цыганы» стали в творчестве Пушкина «преодолением байронизма»?

КОРСАР[1]

Песнь первая

......нет большей скорби,

Чем вспоминать о времени счастливом

Среди несчастий...

Данте. Ад.
Его тревоги в нем уснуть не могут. Тассоо. "ОсвобожденныйИерусалим", песнь X.
I

"Наш вольный дух вьет вольный свой полет

Над радостною ширью синих вод:

Везде, где ветры пенный вал ведут, -

Владенья наши, дом наш и приют.

Вот наше царство, нет ему границ;

Наш флаг - наш скипетр - всех склоняет ниц.

Досуг и труд, сменяясь в буйстве дней,

Нас одаряют радостью своей.

О, кто поймет? Не раб ли жалких нег,

Кто весь дрожит, волны завидя бег?

Не паразит ли, чей развратный дух

Покоем сыт и к зову счастья глух?

Кто, кроме смелых, чья душа поет

И сердце пляшет над простором вод,

Поймет восторг и пьяный пульс бродяг,

Что без дорог несут в морях свой флаг?

То чувство ищет схватки и борьбы:

Нам - упоенье, где дрожат рабы;

Нам любо там, где трус, полуживой,

Теряет ум, и чудной полнотой

Тогда живут в нас тело и душа,

Надеждою и мужеством дыша.

Что смерть? покой, хоть глубже сон и мрак,

Она ль страшна, коль рядом гибнет враг?

Готовы к ней, _жизнь жизни_ мы берем,

А смерть одна - в болезни ль, под мечом;

Пусть ползают привыкшие страдать,

Из года в год цепляясь за кровать;

Полумертва, пусть никнет голова;

Наш смертный одр - зеленая трава;

За вздохом вздох пусть гаснет жизнь у них;

У нас - удар, и нету мук земных;

Пусть гордость мертвых - роскошь урн и плит,

Пусть клеветник надгробья золотит,
А нас почтит слезою дружный стан,

Наш саван - волны, гроб наш - океан;

А на попойке память воздана

Нам будет кружкой красного вина;

Друзья, победой кончив абордаж,

Деля добычу, вспомнят облик наш

И скажут, с тенью хмурою у глаз:

"Как бы убитый ликовал сейчас!"

II

Так на Пиратском острове, средь скал,

Когда костер бивачный полыхал,

Гремела речь о доле удальца,

Ложась как песня в грубые сердца!

Рассыпавшись по золоту песка,

Кто пел, кто пил, кто кровь счищал с клинка.

Достав из общей груды свой кинжал,

И, видя кровь, никто не задрожал.

Те руль строгали, те чинили бот;

Иной бродил задумчиво у вод;

Иные птицам ставили силок

Иль мокрый невод стлали на припек;

Кто с алчным взором на море глядел,

Где, показалось, парус забелел;

Те - о былых вели победах речь

Или гадали в жажде новых встреч;

Но что гадать? Все - дело вожака,

Все им укажет властная рука.

Но кто вожак? прославленный пират, -

О нем везде со страхом говорят.

Он чужд им, он повелевать привык;

Речь коротка, но грозен взор и лик;

И на пирах его не слышен смех,

Но все ему прощают за успех;

Вином он кубок не наполнит свой

И не разделит чаши круговой;

Его еда - кто всех грубей, и тот

Ее с негодованьем оттолкнет:

Лишь черный хлеб, да горстка овощей,

Да изредка - дар солнечных лучей -

Плоды, вот весь его убогий стол,

Что и монах бы за беду почел.

Но, от услад животных далека,

Суровостью душа его крепка:

"Правь к берегу". - Готово. - "Сделай так". -

Есть. - "Все за мной". - И разом сломлен враг.

Вот быстрота и слов его и дел;

Покорны все, а кто спросить посмел -

Два слова и презренья полный взгляд

Отважного надолго усмирят.

---------------------------------------------

XXIV

Рассвет. Кто, дерзкий, Конрада смутит Покой? Ансельмо все ж к нему спешит. Его нет в башне, нет на берегу; Обшарили весь остров на бегу, - Бесплодно... Ночь; и снова день настал - Лишь эхо отзывалось им средь скал. Обыскан каждый потаенный грот; Обрывок цепи, закреплявшей бот, Внушал надежду: бриг за ним пойдет! Бесплодно! Дней проходит череда, Нет Конрада, он скрылся навсегда, И ни один намек не возвестил, Где он страдал, где муку схоронил! Он шайкой лишь оплакан был своей; Его подругу принял мавзолей; Ему надгробья не дано - затем, Что трупа нет; дела ж известны всем: Он будет жить в преданиях семейств С одной любовью, с тысячью злодейств.

ГЯУР[2]

Тоска о минувшем, как черная мгла, На радости и на печали легла; И в смене то горьких, то сладостных дней Все та же она - ни светлей, ни темней. Т. Мур Чу... Топот звонкий раздается... Какой же всадник там несется На скакуне во весь опор? И эхо близлежащих гор Подков удары повторяет... Густая пена покрывает Бока крутые скакуна, Как будто бурная волна Его недавно обмывала. Уж зыбь на море затихала. Но всадник мчался молодой, Его душе был чужд покой. Хоть облака грядущей бури Смутят заутра блеск лазури, - Зловещий мрак души твоей Все ж этих черных туч грозней. Гяур! Хоть я тебя не знаю, Но твой народ я презираю. В твоем лице я вижу след Страстей... Щадит их бремя лет, И, несмотря на возраст нежный, В тебе таится дух мятежный. Стрелой ты мимо пролетел, Но рассмотреть я все ж успел Коварный взор, сулящий мщенье, Он выдал мне твое рожденье; Сыны Османа истреблять Должны ваш род иль вас бежать. Вперед, вперед! Я с удивленьем Следил за странным появленьем. Как демон мчался он ночной. Но образ этот, как живой, Потом в душе моей остался; И долго после раздавался В ушах подков железных звон... Коня пришпоривает он, Вот пропасть видит пред собою, Обрыв с нависшею скалою. Он повернул тогда коня В обход горы и у меня Из глаз сокрылся за горою. Все беглецу грозит бедою - И взгляд непрошеных очей, И блеск звезды во тьме ночей. Но с ним не сразу я простился; Коня он гордого сдержал, На стременах своих привстал И вдруг назад оборотился, Взор неподвижный устремив Поверх темнеющих олив. Луна сияет над скалами, Вдали мечеть горит огнями, Пальбы ружейной огоньки Мелькают, слишком далеки, Чтоб эхо разбудить лесное. Сокрылось солнце золотое, И, провожая Рамазан, Встречает набожный осман Байрама праздник долгожданный. Но кто же ты, о путник странный, В одежде чуждой и с лицом, Застывшим в ужасе немом? Что взор твой ныне привлекает? Что бег твой быстрый направляет? Он все стоит... В его глазах Сначала виден был лишь страх, Но вскоре дикий гнев родился; В лице он краской не разлился - Резцом из мрамора оно, Казалось, было создано. Он наклонился над лукою, Поникнув гордой головою, И вдруг с отчаянной тоской Потряс он в воздухе рукой, Не зная сам, на что решиться - Бежать вперед иль возвратиться. Сердито конь его заржал - Давно хозяина он ждал. Но путник, руку опуская, Задел за саблю в этот миг; Как филина зловещий крик Нас будит, сон наш разгоняя, Как верной стали резкий звук Прогнал его раздумье вдруг. И шпоры он тогда стальные Коню вонзил в бока крутые, И легкий конь вперед летит, Как ловко брошенный джирит. Исчез наездник за скалою С христианской каскою стальною И с гордо поднятым челом. Уже на берегу крутом Подков стальных не слышно звука... Он лишь на миг перед горой Сдержал могучею рукой Коня - и, как стрела из лука, Помчался вновь в ночную тьму. Пришли, мне кажется, к нему В тот быстрый миг воспоминанья О жизни, полной слез, страданья, И преступлений, и страстей. Когда нахлынет на людей Поток любви, давно хранимый, Иль старый гнев, в груди носимый, Тогда в минуту человек Переживает целый век. Что испытал он в продолженье Того короткого мгновенья, Когда нахлынула волна Страстей? Казалась так длинна Минута для души усталой, И вместе с тем какою малой В сравненье с вечностью была! Лишь мысль безбрежная могла Так озарить внезапно совесть, Прочесть нерадостную повесть, Скорбь без надежды, без конца. Но миг прошел, и беглеца Сокрыла мгла. Сражен судьбою Он лишь один, или с собою Других он к гибели увлек? Да будет проклят злобный рок.
---------------------------------------------------------
Окончил я свое сказанье О муках сердца, о страданье... И тайну тяжкую свою Твоей душе передаю. Но вижу я слезу печали... Благодарю тебя, отец! Мои глаза ведь слез не знали. Когда наступит мой конец, Приют моим останкам тленным Ты дай на кладбище смиренном. Пусть надо мной лишь крест стоит, Пусть надписи надгробной вид Пришельца взор не привлекает И путь он дальше направляет". Так умер он, и ничего О роде, имени его Мы не узнали. Исповедник, Его печальных тайн наследник, Скрывать обязан их от нас. И лишь неровный мой рассказ Поведал вам о нежной деве И о враге, сраженном в гневе.

Александр Пушкин

Цыганы

(1824, последняя «южная поэма»)

Цыганы шумною толпой

По Бессарабии кочуют.

Они сегодня над рекой

В шатрах изодранных ночуют.

Как вольность, весел их ночлег

И мирный сон под небесами;

Между колесами телег,

Полузавешанных коврами,

Горит огонь; семья кругом

Готовит ужин; в чистом поле

Пасутся кони; за шатром

Ручной медведь лежит на воле.

Всё живо посреди степей:

Заботы мирные семей,

Готовых с утром в путь недальний,

И песни жен, и крик детей,

И звон походной наковальни.

Но вот на табор кочевой

Нисходит сонное молчанье,

И слышно в тишине степной

Лишь лай собак да коней ржанье.

Огни везде погашены,

Спокойно всё, луна сияет

Одна с небесной вышины

И тихий табор озаряет.

В шатре одном старик не спит;

Он перед углями сидит,

Согретый их последним жаром,

И в поле дальнее глядит,

Ночным подернутое паром.

Его молоденькая дочь

Пошла гулять в пустынном поле.

Она привыкла к резвой воле,

Она придет; но вот уж ночь,

И скоро месяц уж покинет

Небес далеких облака, —

Земфиры нет как нет; и стынет

Убогий ужин старика.

Но вот она; за нею следом

По степи юноша спешит;

Цыгану вовсе он неведом.

«Отец мой, — дева говорит, —

Веду я гостя; за курганом

Его в пустыне я нашла

И в табор на ночь зазвала.

Он хочет быть как мы цыганом;

Его преследует закон,

Но я ему подругой буд

Его зовут Алеко — он

Готов идти за мною всюду».

С т а р и к

Я рад. Останься до утра

Под сенью нашего шатра

Или пробудь у нас и доле,

Как ты захочешь. Я готов

С тобой делить и хлеб и кров.

Будь наш — привыкни к нашей доле,

Бродящей бедности и воле —

А завтра с утренней зарей

В одной телеге мы поедем;

Примись за промысел любой:

Железо куй — иль песни пой

И селы обходи с медведем.

А л е к о

Я остаюсь.

З е м ф и р а

Он будет мой:

Кто ж от меня его отгонит?

Но поздно… месяц молодой

Зашел; поля покрыты мглой,

И сон меня невольно клонит...

—

Светло. Старик тихонько бродит

Вокруг безмолвного шатра.

«Вставай, Земфира: солнце всходит,

Проснись, мой гость! пора, пора!..

Оставьте, дети, ложе неги!..»

И с шумом высыпал народ;

Шатры разобраны; телеги

Готовы двинуться в поход.

Всё вместе тронулось — и вот

Толпа валит в пустых равнинах.

Ослы в перекидных корзинах

Детей играющих несут;

Мужья и братья, жены, девы,

И стар и млад вослед идут;

Крик, шум, цыганские припевы,

Медведя рев, его цепей

Нетерпеливое бряцанье,

Лохмотьев ярких пестрота,

Детей и старцев нагота,

Собак и лай и завыванье,

Волынки говор, скрып телег,

Всё скудно, дико, всё нестройно,

Но всё так живо-неспокойно,

Так чуждо мертвых наших нег,

Так чуждо этой жизни праздной,

Как песнь рабов однообразной!

—

Уныло юноша глядел

На опустелую равнину

И грусти тайную причину

Истолковать себе не смел.

С ним черноокая Земфира,

Теперь он вольный житель мира,

И солнце весело над ним

Полуденной красою блещет;

Что ж сердце юноши трепещет?

Какой заботой он томим?

Птичка божия не знает

Ни заботы, ни труда;

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда;

В долгу ночь на ветке дремлет;

Солнце красное взойдет,

Птичка гласу бога внемлет,

Встрепенется и поет.

За весной, красой природы,

Лето знойное пройдет —

И туман и непогоды

Осень поздняя несет:

Людям скучно, людям горе;

Птичка в дальные страны,

В теплый край, за сине море

Улетает до весны.

Подобно птичке беззаботной

И он, изгнанник перелетный,

Гнезда надежного не знал

И ни к чему не привыкал.

Ему везде была дорога,

Везде была ночлега сень;

Проснувшись поутру, свой день

Он отдавал на волю бога,

И жизни не могла тревога

Смутить его сердечну лень.

Его порой волшебной славы

Манила дальная звезда;

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда;

Над одинокой головою

И гром нередко грохотал;

Но он беспечно под грозою

И в вёдро ясное дремал.

И жил, не признавая власти

Судьбы коварной и слепой;

Но боже! как играли страсти

Его послушною душой!

С каким волнением кипели

В его измученной груди!

Давно ль, на долго ль усмирели?

Они проснутся: погоди!

З е м ф и р а

Скажи, мой друг: ты не жалеешь

О том, что бросил на всегда?

А л е к о

Что ж бросил я?

З е м ф и р а

Ты разумеешь:

Людей отчизны, города.

А л е к о

О чем жалеть? Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди, в кучах за оградой,

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов;

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Что бросил я? Измен волненье,

Предрассуждений приговор,

Толпы безумное гоненье

Или блистательный позор.

З е м ф и р а

Но там огромные палаты,

Там разноцветные ковры,

Там игры, шумные пиры,

Уборы дев там так богаты!..

А л е к о

Что шум веселий городских?

Где нет любви, там нет веселий.

А девы… Как ты лучше их

И без нарядов дорогих,

Без жемчугов, без ожерелий!

Не изменись, мой нежный друг!

А я… одно мое желанье

С тобой делить любовь, досуг

И добровольное изгнанье!

С т а р и к

Ты любишь нас, хоть и рожден

Среди богатого народа.

Но не всегда мила свобода

Тому, кто к неге приучен.

Меж нами есть одно преданье:[1]

Царем когда-то сослан был

Полудня житель к нам в изгнанье.

(Я прежде знал, но позабыл

Его мудреное прозванье.)

Он был уже летами стар,

Но млад и жив душой незлобной —

Имел он песен дивный дар

И голос, шуму вод подобный —

И полюбили все его,

И жил он на брегах Дуная,

Не обижая никого,

Людей рассказами пленяя;

Не разумел он ничего,

И слаб и робок был, как дети;

Чужие люди за него

Зверей и рыб ловили в сети;

Как мерзла быстрая река

И зимни вихри бушевали,

Пушистой кожей покрывали

Они святаго старика;

Но он к заботам жизни бедной

Привыкнуть никогда не мог;

Скитался он иссохший, бледный,

Он говорил, что гневный бог

Его карал за преступленье…

Он ждал: придет ли избавленье.

И всё несчастный тосковал,

Бродя по берегам Дуная,

Да горьки слезы проливал,

Свой дальный град воспоминая,

И завещал он, умирая,

Чтобы на юг перенесли

Его тоскующие кости,

И смертью — чуждой сей земли

Не успокоенные гости!

А л е к о

Так вот судьба твоих сынов,

О Рим, о громкая держава!..

Певец любви, певец богов,

Скажи мне, что такое слава?

Могильный гул, хвалебный глас,

Из рода в роды звук бегущий?

Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ?

------------------------------------------------------------

Восток, денницей озаренный,

Сиял. Алеко за холмом,

С ножом в руках, окровавленный

Сидел на камне гробовом.

Два трупа перед ним лежали;

Убийца страшен был лицом.

Цыганы робко окружали

Его встревоженной толпой.

Могилу в стороне копали.

Шли жены скорбной чередой

И в очи мертвых целовали.

Старик-отец один сидел

И на погибшую глядел

В немом бездействии печали;

Подняли трупы, понесли

И в лоно хладное земли

Чету младую положили.

Алеко издали смотрел

На всё… когда же их закрыли

Последней горстию земной,

Он молча, медленно склонился

И с камня на траву свалился.

Тогда старик, приближась, рек:

«Оставь нас, гордый человек!

Мы дики; нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним —

Не нужно крови нам и стонов —

Но жить с убийцей не хотим…

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли;

Ужасен нам твой будет глас:

Мы робки и добры душою,

Ты зол и смел — оставь же нас,

Прости, да будет мир с тобою».

Сказал — и шумною толпою

Поднялся табор кочевой

С долины страшного ночлега.

И скоро всё в дали степной

Сокрылось; лишь одна телега,

Убогим крытая ковром,

Стояла в поле роковом.

Так иногда перед зимою,

Туманной, утренней порою,

Когда подъемлется с полей

Станица поздних журавлей

И с криком вдаль на юг несется,

Пронзенный гибельным свинцом

Один печально остается,

Повиснув раненым крылом.

Настала ночь: в телеге темной

Огня никто не разложил,

Никто под крышею подъемной

До утра сном не опочил.

Эпилог

Волшебной силой песнопенья

В туманной памяти моей

Так оживляются виденья

То светлых, то печальных дней.

В стране, где долго, долго брани

Ужасный гул не умолкал,

Где повелительные грани

Стамбулу русский указал,[2]

Где старый наш орел двуглавый

Еще шумит минувшей славой,

Встречал я посреди степей

Над рубежами древних станов

Телеги мирные цыганов,

Смиренной вольности детей.

За их ленивыми толпами

В пустынях часто я бродил,

Простую пищу их делил

И засыпал пред их огнями.

В походах медленных любил

Их песен радостные гулы —

И долго милой Мариулы

Я имя нежное твердил.

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!..

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны.