Этюд на тему жизни, смерти и промежуточных состояний в животном мире
Есть определенные виды животных, которые основывают свою стратегию выживания на адаптации, вполне сопоставимой с промежуточным состоянием между жизнью и смертью. Поэтому прежде чем вернуться к вопросу о границе между жизнью и смертью у человека, рассмотрим несколько биологических примеров «эзотерического» характера.
Речь пойдет о животных, способных с помощью регулирования (или не ‑регулирования) температуры тела и обмена веществ на более‑менее продолжительное время погружаться в подобное промежуточное состояние. У них отсутствуют характерные признаки жизни – движение, питание, уловимые глазом дыхание и сердцебиение, а затем животное самостоятельно и без каких бы то ни было негативных для себя последствий возвращается к естественному состоянию: жизненные силы сохраняются целиком и полностью, все функции восстанавливаются – вернее, животное само восстанавливает их.
Встречаются и другие примеры мнимой смерти – так называемая зимняя спячка и анабиоз, когда животные проводят в пассивном состоянии лето или зиму. Существуют и такие животные, которые на короткий период впадают в состояние, подобное смерти, независимо от времени года.
Каждому из нас приходилось наблюдать, как при угрозе опасности некоторые насекомые цепенеют, притворяясь мертвыми. На такое способны и более развитые животные с нервной системой, похожей на нашу.
В качестве примера можно привести единственное в Америке сумчатое животное, обитающее в одном северном штате и особенно распространенное в южных штатах, – опоссум (Didelphis virginiana). Похожие на кошку, но формой головы и хвоста скорее напоминающие крысу опоссумы ведут ночной образ жизни. С одним из них меня однажды столкнула судьба, и я даже вознамерился было провести эксперимент, который, однако, закончился неудачей. Пожалуй, стоит рассказать эту забавную историю – не в качестве ответа на поставленные здесь вопросы, а всего лишь в качестве примера того, что существуют в природе промежуточные состояния, механизм которых заслуживает тщательного изучения. Кроме того, история эта могла бы проиллюстрировать опыт моей «предыдущей жизни» ученого и прояснить, какие личные наблюдения, впечатления сформировали мое гуманистическое, а по мнению некоторых, пантеистическое мировосприятие, но, во всяком случае, мировосприятие эволюциониста, преклоняющегося перед великим многообразием природы.
Как‑то поздно вечером я ехал по автостраде к северу от Нью‑Йорка вдоль парка на берегу реки Гудзон и за очередным поворотом увидел «мигалки» полицейского автомобиля. Он стоял на краю мостовой позади машины, врезавшейся в дерево, растущее на широкой зеленой разделительной полосе. Я уже миновал было место происшествия, как это делали все до меня, но, притормаживая у поворота, увидел на обочине дороги нечто странное. Похоже, кто‑то поставил там чучело животного. Рассудок тотчас отмел предположение о том, что зверек «настоящий», живой: он застыл недвижно, на четырех лапах, спиной к движению, при этом длинный хвост его свисал на проезжую часть.
Я остановил машину за спиной шерифа, который допрашивал водителя основательно покореженного автомобиля. Господин лет пятидесяти пяти отделался шишкой на лбу, которая распухала на глазах, но, без сомнения, находился в шоковом состоянии. Должно быть, поэтому шериф и пытался доказать, что за руль тот сел в пьяном виде – тестов на алкоголь тогда еще не проводили.
– Кто на ногах еле держится, всегда придумает какую‑нибудь отговорку, лишь бы уйти от ответственности! – недовольно ворчал шериф. – Этак каждый может сказать, будто бы предпочел врезаться в дерево, лишь бы не сбить животное. Но этот господин даже не знает, что за зверь ему на пути попался. Енот, спрашиваю? Нет, точно не енот! Енота он бы признал.
Пространное объяснение словоохотливый шериф адресовал уже непосредственно мне, явно рассчитывая привлечь меня на свою сторону. Он даже вытащил блокнот, готовясь записать мои данные: не исключено, что понадобится свидетель по делу о сломанном молодом деревце. Если не удастся свалить вину на одного из енотов, которые во множестве населяли прибрежную парковую зону, то незадачливому водителю придется возмещать расходы на посадку нового дерева.
– Может, это вас заяц так разжалобил? – заговорщицки подмигнув мне, попытался сострить шериф.
– Нет, не заяц, – отпирался водитель. – Зайца я бы узнал. – По тону его можно было понять, что ради зайца он не пошел бы на риск.
Не зная, какие из обитающих в парке животных были перечислены в разговоре до моего приезда, я счел нужным вмешаться:
– Это наверняка был не заяц! Впрочем, давайте посмотрим сами! Может быть, он еще не ушел. – И я направился к тому месту, где заметил «чучело» зверька.
Шериф, видимо, приняв меня за чокнутого, направил мне в спину рефлектор, и сноп лучей выхватил из темноты животное. Я сразу же узнал его – опоссум, классический образец своей породы. Похоже, он успел «перебежать» на другую сторону дороги (ставлю в кавычки слово «перебежать», поскольку эти странные зверьки отличаются именно медлительностью), пока водитель, объезжая его, пытался сохранить управление. Ну, а заслышав визг тормозов и треск ломаемого дерева, опоссум от ужаса обратился в соляной столп.
– Значит, вы все‑таки сбили его? – возмутился шериф.
– Но вы же видите, что он не ранен, – неуверенно заметил я, не зная, сочтет ли это представитель закона смягчающим или отягчающим обстоятельством.
Не стану пересказывать в подробностях наш диалог, в ходе которого я ознакомил шерифа с необычной способностью опоссумов (хотя и сам я до этого случая знал о ней лишь из книг) в случае опасности притворяться мертвыми. Шериф и верил мне и не верил – ему сроду не доводилось слышать о подобных чудесах, хотя «чудо» самолично стояло перед ним. Я необдуманно ляпнул, что опоссумы, мол, из южных штатов перебираются все дальше на север. Наверное, южан шериф недолюбливал, поскольку тотчас опустился на колено, наставив пистолет на несчастное животное. Ему явно не хотелось, чтобы опоссум, возвратясь к жизни, вновь стал подвергать опасности автомобилистов.
– Кажется, опоссумы находятся под охраной, – заметил я, хотя и понятия не имел, включено ли это животное в постоянно пополняющийся список охраняемой фауны.
– Не оставлять же его посреди дороги! – сказал шериф и, поскольку тем временем подоспел автопогрузчик, оставил меня наедине с этим социально‑опасным «зверем».
Я подхватил негнущееся тельце, перенес его на траву в нескольких метрах от шоссе и не сводил с опоссума глаз, пока тот не воспрял душой и телом и, встряхнувшись, не побрел прочь как ни в чем не бывало.
По дороге домой я размышлял, какие физиологические механизмы делают возможной эту мнимую смерть. Мне казалось немыслимым, чтобы только лишь силой воли зверек заставлял себя сохранять неподвижность, при этом видя и слыша, что происходит вокруг. Наверняка в такие минуты каким‑то образом приостанавливает свою деятельность мозг или «сознательная» его часть, если подобная терминология применима к опоссуму… Эта загадка не давала мне покоя, поскольку я давно ломал голову над тем, как реагирует мозг на различные стрессовые ситуации. На следующий же день я дал поручение одному из своих сотрудников поискать в специальной литературе материал о реакции опоссумов на опасность, но оказалось, что информации по интересующей меня теме ничтожно мало.
Тем не менее мы решили не сдаваться. Собрали массу всяких справок и разрешений, заполучили опоссума, и наконец настал долгожданный день, когда мы во всеоружии были готовы к множеству измерений физиологических и химических параметров подопытного зверька. Однако сотрудник мой вышел из вивария в полном отчаянии: как он ни запугивал опоссума, тот и не думал прикидываться мертвым. Даже объединив наши усилия и подняв страшный шум, мы не добились никакого результата. «Надо натравить на него собаку», – наконец посоветовал эксперт из Флориды, и мы, ухватившись за подсказку, охрипли, имитируя собачий лай.
Спустить на зверька взаправдашнюю собаку мы не решились, тем более в стенах Колумбийского университета, испокон века ревниво блюдущего свою репутацию, – вот и пришлось отказаться от необычайно интересного исследования механизма самозащиты.
Ведь допустимо предположение, что некий подобный механизм действует и в человеке – разумеется, применительно к нашей форме жизни. От сильного испуга под влиянием стресса человек падает в обморок, теряет сознание – уж не родственное ли это явление? Возможно, существует некое сходство между реакцией опоссума и отдельными формами мнимой смерти у человека. Благодаря общим предкам у большинства млекопитающих, находящихся на различных стадиях развития, действуют общие механизмы.
Знай я в ту пору, что когда‑нибудь мне доведется писать книгу об эвтаназии, я бы не отказался с такой легкостью от изучения опоссума. Но откуда мне было знать? Будучи доктором биологии, тогда я, как и многие мои коллеги, думал, что мы должны бороться со смертью до последнего дыхания, в то время как одолеть смерть можно, лишь примирясь с нею.
Замедленная жизнь
У ряда млекопитающих известно еще одно подобное смерти состояние, способствующее выживанию. Определенные, так называемые гетеротермные виды животных с помощью высокоразвитого механизма приспособления могут неделями, а то и месяцами обходиться без пищи, пребывая в промежуточном состоянии между жизнью и смертью. Примером может служить американский сурок (Marmota monax), грызун, который зимой в норе под землею сбрасывает температуру тела с обычных 37–38 градусов Цельсия до 4–5 градусов, то есть почти до точки замерзания. Дыхание, кровообращение, обмен веществ животного замедляются до такой степени, что сурок и не испытывает нужды в питании.
Известны и более мелкие виды сурков европейских (Marmota marmota), обитающих в Альпах и Карпатах, но что касается Центральной и Восточной Европы, то там больше наслышаны о зимней спячке медведей, хотя это состояние нельзя назвать промежуточным между жизнью и смертью. Медведи действительно спят, температура тела снижается у них всего лишь на несколько градусов. Трудно вообразить, что громадный, стокилограммовый медведь способен из состояния мнимой смерти (при температуре тела 4–5 градусов) раз‑другой возвратиться к нормальной жизни – взглянуть, не кончилась ли зима: ведь разогрев такого огромного тела потребовал бы больше энергии, нежели удалось бы сэкономить при охлаждении до температуры, близкой к точке замерзания.
Мне ужасно хотелось знать, способны ли сурки и подобные им животные, находясь в жестком режиме экономии энергии, когда большинство биологических функций замирает или снижается до уровня, несовместимого с нормальной жизнью, – так вот, способны ли они сохранять химические обменные процессы, особенно необходимые для жизнедеятельности чувствительных нервных клеток глаз и мозга. В обычных условиях их химическая среда регулируется с максимальной точностью, причем в основном с помощью механизмов, требующих расхода энергии.
При исследовании этой проблемы мне довелось пережить немало интереснейших впечатлений, а одно из них было прямо‑таки ошеломляющим. Мы раздобыли более десятка американских сурков и поместили их в университетской лаборатории, в камеру с нулевой температурой. И вскоре же приступили к наблюдениям над гибернацией: сначала температура тела подопытных животных снизилась до 25–30 градусов, затем вернулась к 36–37. Затем на несколько часов она опустилась до 15–20 градусов, после чего снова чуть повысилась. Похоже, зверьки прикидывали и взвешивали, позволяют ли внешние условия погрузиться в состояние (предположительно бессознательное) полной беззащитности – скажем, от проникающих в их нору хищников. Ведь чтобы «прийти в себя», суркам требуется не менее получаса, пока в организме перегорит часть накопленного жира и согреет двух‑трехкилограммовое тельце, вернув ему двигательные способности. Возможно, однако, что мнимая смерть в некотором роде защищает сурков – скажем, от привередливых хищников, которым холодная пища не по нутру.
Переохлаждение – поистине удивительное состояние! От смерти его может отличить лишь специалист, да и то с помощью аппаратуры. Взяв в руки первого зверька, который наконец позволил своему организму охладиться до четырех градусов, я не мог поверить, что он живой. Ведь даже под глубоким наркозом животное выказывает определенные признаки жизни, но этот – никаких! Я стал опасаться, не погиб ли сурок, но, взяв у него кровь на анализ, успокоился – настолько насыщенные кислородом, ярко‑красные были первые капли, втянутые шприцем. Но затем я едва не выронил быстро наполнившийся шприц: было полное впечатление, что он обжигает руки. Я настолько привык к обычной температуре крови у живых млекопитающих, что перепад в тридцать с лишним градусов мой мозг воспринял не как леденящий холод, а, напротив, как обжигающий жар. В дальнейшем я много размышлял над этим поразительным состоянием, пытаясь определить, к чему оно ближе – к жизни или смерти.
* * *
Здесь самое время упомянуть об эставации, хотя у меня и нет никакого личного опыта, связанного с этой формой анабиоза. В подобном состоянии, еще более безжизненном, чем гибернация, некоторые позвоночные (к примеру, лягушки) в условиях резко континентального климата переживают безводный период года, а то и затяжную засуху, которая может длиться несколько месяцев. Тела животных высыхают наподобие мумии, зачастую теряя более 60 процентов влаги. Когда пруды и даже лужи пересыхают, животные зарываются в ил и в состоянии кажущейся полной безжизненности пребывают там до той поры, покуда просочившаяся с поверхности земли влага не подаст им сигнал: пора возвращаться к жизни. При чтении литературы об этом интереснейшем способе адаптации, при виде фотографий животных, высохших наподобие мумий, мне как‑то раз пришла в голову парадоксальная мысль: возможно, именно наблюдая за эставационными способностями животных, приспособившихся к жаркому сухому климату, древние египтяне сочли целесообразным сохранять тела усопших в целостности. Они верили, что если сохранить форму тела, пусть даже из него ушли соки жизни, то человек еще не умер.
Стало быть, существуют пограничные состояния, выработанные в процессе естественного отбора некоторыми видами животных как способ выживания. Возможно, подобные физиологические механизмы действуют и в человеке, только не так наглядно.
Искусственное охлаждение человеческого тела вошло в повседневную медицинскую практику для защиты клеток центральной нервной системы: во время хирургического вмешательства, а также, например, после инсульта или сердечного приступа. Снижение температуры тела (до 31–33 градусов и не дольше, чем на сутки‑полтора) достигается с помощью обкладывания льдом. Допустимо предположить, что и уровень понижения температуры, и продолжительность охлаждения будут возрастать, хотя, конечно, человеку не угнаться за сурком. Но суть заключается в том, что даже однодневная гипотермия является промежуточным состоянием между жизнью и смертью.
Таким образом, смерть, или конец бытия, с точки зрения биологии процесс неоднозначный, вот разве что естественный «конечный продукт» всегда один и тот же: полное разложение тела на неорганические вещества. В Древнем Египте это считалось признаком полной и окончательной смерти. Если этого удавалось избежать, то есть если мумия сохраняла вид, напоминающий живого человека, то, по представлениям древних египтян, усопший не безвозвратно покинул мир живых.
Согласно другим верованиям, даже полное разложение тела всего лишь временное состояние, поскольку в день Страшного суда восстанут все мертвые. К биологии, однако, эти представления неприменимы. Тем не менее в последующих главах нам неизбежно придется затронуть тему жизни после смерти, ведь именно вера в загробную жизнь помогает многим людям (в каждой культуре по‑своему) справиться со страхом смерти, примириться с мыслью о неотвратимом конце.
Из процесса умирания нередко вычленяют предсмертные ощущения, в которых некоторые усматривают духовную природу, а то и вовсе трансцендентное явление. По мнению других, это лишь последняя физиологическая стадия стрессовой реакции мозга, которую запомнил человек, вернувшийся к жизни после клинической смерти. Источником или, во всяком случае, «местом действия» этого переживания может быть только мозг, поскольку память есть функция мозга. Более того, человек вспоминает не только о своих эмоциональных впечатлениях (которые, конечно же, могут быть и духовного происхождения), но и о свете, зрительных образах, голосах, словах; все они, даже если и всецело трансцендентного происхождения, могли возникнуть лишь благодаря деятельности мозга.
Стоило бы исследовать, могут ли эти явления целиком быть порождением мозга. Если это так и речь идет о физиологическом механизме, то, поняв его, можно ли будет фармакологическим путем вызвать эйфорию смерти, дабы она стала уделом каждого?