К вопросу о теории невидимого гуся 19 страница

Мне думалось, что внутри должно быть прохладнее, но все было совсем не так. Дерево и земля удерживали жар, не пропуская света. Это мне не нравилось. Напоминало домик колдуньи из «Сказок братьев Гримм». И пахло внутри пустыней: раскаленным песком, жарким ветром и пустотой.

– Здесь ты будешь спать, – сказала Люси. – И здесь мы будем работать.

Она склонилась на колени и зажгла свечу из пчелиного воска, поставив ее в центре земляного пола в поцарапанном дешевом стеклянном подсвечнике.

– Нужно начинать прямо сейчас.

– Начинать что? – спросил я, стараясь перебороть в себе очередной приступ дрожи, рождаемый во мне отсветом свечи, плясавшим на стенах комнаты. У дальней стены, заправленные под маленький балдахин, сделанный из металлических стержней и брезента, лежали спальный мешок и подушка. Моя кровать, предположил я. Рядом с ней стоял низкий передвижной столик на колесиках, а на столе – еще один подсвечник, надтреснутая глиняная миска, коробок спичек и Пляшущий Человечек.

В своей комнате в пансионе в Чехии за пять тысяч миль и через двадцать лет, отделявших меня от того места, я отложил свою ручку и залпом выпил целый стакан тепловатой воды, оставленной мне моими учащимися. Потом я поднялся и подошел к окну, глядя на деревья и улицу. Я надеялся увидеть своих ребят, размахивающих руками, галдящих и смеющихся. Утята, радостно бегущие к своему пруду. Вместо этого я увидел свое собственное лицо в оконном стекле – расплывчатое и бледное. Я вернулся к столу и взял ручку.

Глаза Пляшущего Человечка состояли из одних зрачков, вырезанных двумя ровными овалами на самом сучковатом дереве, какое мне только доводилось видеть. Нос был простой зарубкой, а рот был огромен: гигантская буква «О», точно вход в пещеру. Я был потрясен этой куклой еще до того, как заметил, что она двигалась.

Двигалась – полагаю, это слишком неточное определение. Она… качалась. Раскачивалась то туда, то сюда на кривой черной сосновой палке, проходившей прямо через ее живот. В приступе панического ужаса после ночного кошмара я рассказал об этом своему товарищу по комнате в колледже. Он учился на физическом, и в ответ он поведал мне что-то об идеальном балансе, принципах маятника, законе тяготения и вращении Земли. В первый и последний раз в тот первый момент я поднял со стола этот крепеж, и Пляшущий Человечек стал качаться быстрее, раскачиваясь в такт ударам моего сердца. Я быстро отпустил рукоятку.

– Возьми бубен, – сказала Люси из-за моей спины, и я оторвал взгляд от Пляшущего Человечка.

– Что? – переспросил я.

Она указала на стол, и я догадался, что она имела в виду глиняную миску. Я ничего не понимал и не хотел, чтобы все это продолжалось, но я растерялся и чувствовал себя по-дурацки под пристальным взглядом Люси.

Пляшущий Человечек, находящийся на дальнем конце своей рукоятки, качнулся ко мне, распахнув рот. Стараясь вести себя естественно, я быстро выхватил из-под него миску и вернулся туда, где, опустившись на колени, сидела Люси. В миске плескалась вода, и от этого натянутая на миску кожа казалась влажной.

– Вот так, – сказала Люси, склонилась ко мне совсем близко и ударила по коже бубна. Звук был глубокий и мелодичный, точно голос.

Я сел рядом с Люси. Она ударила снова, в замедленном повторяющемся ритме. Я положил руки там же, где лежали прежде ее, и, когда она кивнула, ударил пальцами по коже.

– Хорошо? – спросил я.

– Сильнее. – Люси залезла в карман и вынула длинную деревянную палочку. Отсветы огня попадали на палочку, и я увидел резьбу. Сосна и под ней корни, изгибавшиеся по всей длине палочки, точно толстые черные вены.

– Что это? – спросил я.

– Погремушка. Ее сделал мой дед. Я буду стучать ею, пока ты играешь, как я тебе показала.

Я ударил в бубен, и звук прозвучал как-то мертвенно в этом душном пространстве.

– Ради бога, – резко сказала Люси. – Сильней!

Она никогда не была особенно дружелюбна со мной. Но прежде она была настроена менее враждебно.

Я изо всех сил ударил ладонями, и после нескольких ударов Люси отклонилась назад, кивнула и продолжила наблюдать. Вскоре она подняла руку, взглянула на меня и встряхнула погремушкой. Звук, который та издавала, был больше похож на жужжание, словно внутри находились осы. Люси встряхнула ее еще несколько раз. Потом ее глаза закатились, спина изогнулась, и мои руки застыли на бубне, а Люси прорычала:

– Не останавливайся.

После этого она монотонно запела. Внятной мелодии не было, был непонятный напев, то поднимающийся немного выше, то опускающийся, то вновь поднимающийся немного выше прежнего. Когда Люси взяла самую высокую ноту, земля под моими скрещенными ногами словно задрожала, как будто из песка выскальзывали скорпионы, но я не смотрел вниз. Я думал о деревянной фигурке позади меня и не оборачивался. Я бил в бубен, смотрел на Люси и молчал как рыба.

Мы продолжали свое занятие очень долго. После первого приступа страха я был как будто погружен в транс. Мои кости вибрировали, и воздух в хогане был тяжелым. Я не мог отдышаться. Маленькие струйки пота текли по шее Люси, за ее ушами и в вырезе рубашки. Под моими ладонями бубен тоже пропитался потом, и его кожа стала скользкой и теплой. Пока Люси не прекратила свое пение, я не ощущал, что сам раскачиваюсь из стороны в сторону.

– Проголодался? – спросила Люси, поднимаясь и стряхивая землю с джинсов.

Я вытянул руки перед собой, ощущая кожей покалывание, и понял, что мои запястья были расслаблены, словно во сне, даже когда руки зачарованно повторяли ритм, которому меня научила Люси. Когда я встал, пол под ногами, казалось, был непрочным, как дно надувной лодки. Я не хотел оборачиваться, но все же обернулся. Пляшущий Человечек слабо качался, хотя никакого ветра не было.

Я снова обернулся, но Люси уже вышла из хогана. Мне не хотелось оставаться там одному, поэтому я выпрыгнул через занавеску из шкуры, зажмурился от резкого солнечного света и увидел своего деда.

Он был усажен в инвалидное кресло, поставленное посередине между хоганом и задней стеной своего дома. Должно быть, он был там все то время и я не заметил его, когда входил, ведь, если его состояние серьезно не улучшилось за те годы, что я его не видел, он не мог передвигаться в своем кресле сам. А выглядел он куда хуже, чем раньше.

Его кожа облезала. Я видел свисающие изжелта-розовые лохмотья. То, что открывалось под ними, было еще отвратительнее – бескровное, бесцветное и иссохшее. Дед напоминал шелуху от зерна.

Рядом с ним на проржавевшей голубой тележке стоял цилиндрический баллон кислородного аппарата. Прозрачная трубка шла от горлышка на крышке аппарата к голубой маске, закрывавшей нос и рот моего деда. Над маской из-под набрякших век глаза моего деда следили за мной, и в них не было заметно никаких проявлений жизни. Оставь его здесь, подумал я, и его глаза просто забьет песком.

– Входи, Сет, – позвала меня Люси, ни словом не обратившись к моему деду, словно и не замечая его присутствия.

Я взялся за ручку сетчатой двери и почти вошел в дом, когда услышал, как он что-то произнес. Я остановился, обернулся и увидел, как его затылок бился о спинку кресла. Вернувшись, я заглянул в его лицо. Глаза оставались закрытыми, кислородный аппарат работал, но маска запотела, и я вновь услышал шепот.

– Руах, – сказал он. Так он всегда звал меня, когда ко мне обращался.

Несмотря на жару, я почувствовал, как моя кожа покрывается мурашками. Они бегали по ногам и рукам. Я не мог пошевельнуться, не мог ответить. «Мне бы следовало сказать „привет“, – подумал я. – Сказать хоть что-то».

Вместо этого я ждал. Несколько мгновений спустя кислородная маска вновь запотела.

– Деревья, – произнес голос-шепот. – Крики среди деревьев.

Одна из рук моего деда поднялась примерно на дюйм с ручки кресла и упала на прежнее место.

– Потерпи, – сказала стоявшая у двери Люси, – Пойдем, Сет.

В этот раз мой дед ничего не сказал, и я прошмыгнул мимо него в дом.

Люси выложила передо мной бутерброд с болонской копченой колбасой, пакетик кукурузных чипсов «Фритос» и пластиковый стаканчик яблочного соку. Я взял колбасу, понял, что даже вообразить себе не могу, что съем ее, и положил обратно на тарелку.

– Надо поесть, – сказала Люси, – у нас впереди – долгий день.

Я немного поел. В конце концов Люси села напротив меня, но ничего больше она не сказала. Она просто жевала веточку сельдерея и наблюдала за тем, как снаружи меняется освещение, пока солнце медленно пробиралось к западу. В доме стояла тишина, столы и стены были пусты.

– Можно я у тебя что-то спрошу? – наконец задал я вопрос.

Люси мыла мою тарелку в раковине. Она не обернулась, но и не сказала «нет».

– Чем мы там занимались?

Никакого ответа. Через дверь кухни мне была видна комната моего деда, крашеный деревянный пол и единственное коричневое кресло, приставленное к стене напротив телевизора. Мой дед проводил каждое мгновение своей жизни в этом доме уже пятнадцать лет или больше, а там не было никаких следов его пребывания.

– Это Путь, правда? – спросил я, и Люси перекрыла в кране воду.

Когда она повернулась, выражение ее лица было таким же, как и весь день – немного насмешливым, немного злым. Она сделала шаг к столу.

– Мы проходили это в школе, – объяснил я.

– Правда?

– Мы многое изучаем про жизнь индейцев.

Улыбка, скользнувшая по лицу Люси, была жестокой. Или, может быть, усталой.

– Молодцы, – сказала она. – Пойдем. У нас мало времени.

– Это нужно, чтобы моему дедушке стало лучше?

– Твоему дедушке ни от чего не станет лучше.

Не став дожидаться меня, она распахнула сетчатую дверь и вышла на жару. На этот раз я заставил себя остановиться за креслом деда. Я мог слышать шипение кислородного аппарата, напоминавшее ручеек, убегающий в раскаленную землю. На этот раз из шипения не доносилось никаких слов, я последовал за Люси в хоган, и шкура на двери плотно закрыла вход.

Весь день я играл на водяном бубне, пока Люси пела. Когда снаружи воздух стал прохладнее, хоган дрожал и земля тоже дрожала. Что бы мы ни делали, я чувствовал в этом силу. Я был бьющимся сердцем какого-то живого существа, а Люси – его голосом. Однажды я поймал себя на мысли, что не знаю, кого мы тут освобождаем или приманиваем, и я остановился. Но наступившая тишина была еще ужасней. Эта тишина была похожа на то, как будто ты сам – мертв. И мне показалось, я услышал за своей спиной Пляшущего Человечка. Если бы я склонил голову, прекратив стучать, я почти убежден, что услышал бы его шепот.

Когда Люси в конце концов поднялась на ноги и вышла, ни слова мне не сказав, был уже вечер, и пустыня ожила. Я сидел, сотрясаемый ритмом, исходившим из меня, и чувствовал, как песок принимает его. Потом я тоже встал, и ощущение непрочности вновь нахлынуло на меня, сильнее, чем прежде, как будто сам воздух дрожал, грозя соскользнуть с поверхности Земли. Когда я выбрался из хогана, то увидел черных пауков на стене дома моего деда и услышал ветер, кроликов и лай первых койотов где-то в западной стороне пустыни. Мой дед сидел, почти сползая с кресла, в том же положении. Он жарился на солнцепеке весь день. Люси была в патио, наблюдая, как солнце тает в отверстой пасти горизонта. Ее кожа блестела, а волосы были влажными там, где они касались ее ушей и шеи.

– Твой дед хочет рассказать тебе историю, – сказала она, и ее голос прозвучал измученно, – и сейчас ты его послушаешь.

Голова моего деда тяжело приподнялась, и мне захотелось, чтобы мы снова были в хогане, продолжали действо, чем бы оно ни было. По меньшей мере там я двигался, стучал, извлекая звуки из бубна наружу. Сетчатая дверь захлопнулась, и мой дед взглянул на меня. Его глаза были очень темными, темно-карими, почти черными, и ужасно знакомыми. Неужели мои глаза выглядели так же?

– Руах, – прошептал он, и я не был в этом уверен, но его шепот казался сильнее, чем прежде. Кислородная маска запотела и осталась запотевшей. Шепот продолжал доноситься, словно Люси отвернула на кухне кран и оставила его открытым.

– Ты узнаешь… сейчас… и тогда этот мир… не будет больше… твоим… – Мой дед шевельнулся, точно какой-то гигантский распухший песчаный паук в центре своей паутины, и я слышал, как шуршат лоскутья его кожи. Над нашими головами все небо стало красным.

– В конце войны… – просвистел мой дед. – Ты… понимаешь?

Я кивнул, прикованный страхом к месту, где стоял. До меня доносился звук его дыхания, я видел, как вздымались ребра, расширяясь и вздрагивая. Кислородный аппарат притих.

«Он сам дышит? – подумал я. – Он в состоянии делать это?»

– Несколько дней. Понимаешь? Прежде чем пришла Красная Армия… – Он закашлялся. Даже его кашель звучал теперь более явственно.

– Нацисты увезли… Меня. И тех цыган. Из… нашего лагеря, В Челмно.

Я никогда прежде не слышал этого слова. И с тех пор, кажется, тоже. Но когда мой дед проговорил его, новый отчаянный приступ кашля вырвался из его горла, а когда миновал, кислородный аппарат снова шипел. Но мой дед продолжал шептать:

– На смерть. Понимаешь? – Судорожный глоток кислорода. Шипение. Тишина.

– На смерть. Но не сразу. Не… прямо. – Судорожный глоток.

– Мы приехали… На поезде, на открытой платформе. Не в вагоне для скота. На запад. В сельский район. Вокруг – ничего, только деревья. – Под маской его губы дрогнули, а над ней его глаза совершенно закрылись. – Тогда в первый раз. Руах. Все эти… гигантские… зеленые… деревья. Невообразимо. Подумать только – что-то… известное нам на этой земле… может прожить так долго. – Его голос все угасал, быстрее, чем солнечный свет. Еще несколько минут, подумал я, и он снова замолчит, останется дыхание и сипение кислородного аппарата, и я буду сидеть здесь, во дворе, позволяя вечернему ветру обдувать меня.

– Когда они сгрузили… нас с поезда, – сказал мой дед, – на один миг… клянусь, я почувствовал запах… листьев. Сочных зеленых листьев… свежей зелени. Потом прежний запах… Единственный запах. Кровь в грязь. Вонь… шедшая от нас. Моча, говно, гнойные раны… – Его голос доносился чуть слышно, дыхание еле шевелившихся губ было не заметно, и все же он продолжал говорить.

– Последняя молитва… людей… перед смертью. От них будет пахнуть лучше, от мертвых. Так один из молившихся… молился, и выходило по его молитве.

– Они привели нас… в лес. Не в бараки. Их было так немного. Десять. Может, двадцать. Похожи на опоссумов. Ни единой мысли в голове. Мы пришли ко… рвам. Глубоким. Как колодцы. Уже наполовину заполненным. Они нам сказали: «Стоять смирно… Не дышать».

Сперва я подумал, что последовавшая тишина – для усиления эффекта. Он давал мне это почувствовать. И я почувствовал это: землю, мертвых людей, повсюду вокруг нас были немецкие солдаты, показывавшиеся из песка в черных униформах с бледными лицами. Тут мой дед завалился вперед, и я стал звать Люси.

Она подошла и положила одну ладонь на спину моего деда, а вторую – на шею. Спустя несколько секунд она выпрямилась.

– Он спит, – сказала она мне. – Оставайся здесь.

Она отвезла моего деда в дом, и ее долгое время не было.

Присев, я закрыл глаза и попытался заглушить в себе голос дедушки. Спустя какое-то время я подумал, что слышу жуков и змей и что-то гораздо большее, распластавшееся за кактусами.

Казалось, я также мог чувствовать на своей коже белый и прохладный лунный свет. Сетчатая дверь хлопнула, и я открыл глаза, чтобы увидеть, как Люси направляется в мою сторону, мимо меня, и относит корзинку с едой в хоган.

– Я хочу поесть здесь, снаружи, – быстро сказал я, и Люси обернулась, взявшись рукой за занавес из шкуры.

– Долго мне тебя ждать? – спросила она, и повелительная нотка в ее голосе заставила меня поежиться.

Я остался стоять на месте, и Люси пожала плечами, отпустила занавес и бросила корзинку с едой к моим ногам. В корзине я обнаружил разогретую банку консервированного перца, поджаренный хлеб с коричным сахаром и две завернутые в целлофан веточки брокколи, напомнившие мне миниатюрные деревья. В моих ушах звучало бормотание дедушки, и, чтобы отвлечься от этого звука, я начал есть.

Как только я закончил, Люси вышла, взяла корзинку и остановилась, лишь когда я заговорил.

– Пожалуйста. Поговори со мной немного.

Она посмотрела на меня. Взгляд был тем же. Будто мы никогда даже не встречались.

– Иди поспи. Завтра… будет большой день.

– Для кого?

Люси поджала губы, и вдруг мне показалось, что она готова разразиться градом слез.

– Иди спать.

– Я не буду спать в хогане, – сказал я ей.

– Будешь.

Она стояла, и ее спина была теперь обращена ко мне. Я попросил:

– Просто скажи мне, каким Путем мы идем.

– Путем Врага.

– А как это?

– Не важно, Сет. Твой дед думает, что это поможет ему говорить. Он думает, это поддержит его, пока он будет рассказывать тебе то, что ему необходимо рассказать тебе. Не беспокойся о Пути. Побеспокойся о своем дедушке, хотя бы раз.

Мой рот раскрылся от удивления, и мою кожу обожгло, точно она дала мне пощечину. Я было запротестовал, но потом понял, что, может, она права. Всю жизнь я представлял себе дедушку задыхающимся нелепым чудовищем в инвалидном кресле. И мой отец позволял мне это. Я заплакал.

– Прости меня, – попросил я.

– Не извиняйся передо мной. – Люси направилась к сетчатой двери.

– А ты не думаешь, что для них уже поздно? – крикнул я ей вослед, ужасно разозлившись сам на себя, на своего отца и на нее тоже. Жалея своего деда. Чувствуя жалость и страх.

Люси снова вернулась, и свет луны залил белые прядки в ее волосах. Скоро, подумалось мне, она вся будет седой.

– Я имел в виду врагов моего деда, – сказал я. – Этот Путь ничего не может сделать нацистам. Правда ведь?

– Его враги – внутри него самого, – сказала Люси и оставила меня.

Несколько часов, как мне показалось, я просидел на песке, наблюдая за созвездиями, вспыхивавшими в черноте одно за другим, точно салюты. Я слышал, как на земле копошатся ночные существа. Я подумал о трубке во рту моего деда и невыразимой боли в его глазах – потому что это была именно боль, как думаю я теперь, не скука, не страх – и о врагах, находившихся внутри него. И тогда постепенно меня все же сморило. Я все еще чувствовал вкус поджаренного хлеба во рту, и звезды сияли все ярче. Я лег на спину, упершись локтями. И наконец бог знает в котором часу я заполз внутрь хогана, под брезентовый балдахин, сделанный Люси для меня, и заснул.

Когда я проснулся, Пляшущий Человечек качнулся ко мне, и я сразу же понял, где я видел такие же глаза, как у дедушки, и прежний страх вновь заставил меня содрогнуться. Интересно, как ему это удалось? Резьба на лице деревянного человечка была примитивной, черты – грубыми. Но его глаза были глазами моего деда. Они были той же своеобразной, почти овальной формы, с одинаковыми маленькими разрезами у переносицы. Те же слишком тяжелые веки. То же выражение или его полное отсутствие.

Я замер и затаил дыхание. Все, что я видел, были эти глаза, танцующие надо мной. Когда Пляшущий Человечек принял строго перпендикулярное положение, казалось, он тут же прекратил двигаться, будто бы изучая меня, и я вспомнил кое-что из того, что мне рассказывал о волках мой отец.

– Они не суетятся, – сказал он. – Они ждут и наблюдают, ждут и наблюдают, пока не понимают, как им следует поступить, и тогда загоняют добычу. Наверняка.

Пляшущий Человечек начал покачиваться. Сперва в одну сторону, затем – в другую, потом – обратно. Все медленнее и медленнее. Если он совсем остановится, подумалось мне, я умру. Или изменюсь. Вот почему Люси лгала мне о том, что мы делали здесь. Это и была причина того, что моему отцу не позволили остаться. Одним прыжком вскочив на ноги, я обхватил Пляшущего Человечка за неуклюжее тяжелое деревянное основание, и оно снялось со стола с едва различимым легким звуком, точно я выдернул из земли сорняк. Я хотел бросить его, но не посмел. Вместо этого, согнувшись, не глядя на свой сжатый кулак, я боком подошел к выходу их хогана, отбросил в сторону занавес из шкуры, швырнул Пляшущего Человечка на песок и вновь задернул занавеску. Потом я присел на корточки и стал слушать.

Я сидел там на корточках, съежившись, довольно долго, следя за входом, ожидая заметить, как Пляшущий Человечек проползет под шкурой. Но шкура оставалась неподвижной. Я сел на землю и наконец снова проскользнул в свой спальный мешок. Я не ожидал, что опять засну, но все же заснул.

Аромат свежего поджаренного хлеба разбудил Меня, а когда я открыл глаза, Люси ставила поднос с хлебом, сосисками и соком на красное тканое одеяло на полу хогана. На моих губах чувствовался вкус песка, и я ощущал песчинки на своей одежде, между зубами и на веках, точно меня похоронили этой ночью и снова откопали.

– Поторопись, – сказала мне Люси тем же ледяным тоном, что и вчера.

Я отбросил в сторону спальный мешок и замер на месте, глядя на Пляшущего Человечка, наблюдавшего за мной. Все мое тело оцепенело, и я яростно глянул на Люси и крикнул:

– Как это чучело снова сюда попало?

Даже когда я еще произносил это, я понял, что хотел спросить совсем о другом. Мне хотелось знать, когда он вернулся. Сколько времени он качался здесь, пока я не знал об этом?

Не шевельнув бровью и даже не взглянув на меня, Люси пожала плечами и вновь села.

– Твоему дедушке хочется, чтобы он был с тобой, – сказала она.

– Я не хочу.

– Пора становиться взрослым.

Осторожно отодвинувшись как можно дальше от ночного столика, я сел на одеяло и поел. На вкус все было сладким, и на зубах чувствовался песок. Моя кожа зудела от усиливавшейся жары. У меня были еще кусок поджаренного хлеба и половина сосиски, когда я положил свою пластиковую вилку и взглянул на Люси, которая устанавливала новую свечку, укладывала рядом со мной водяной барабан и перевязывала волосы красной подвязкой.

– Откуда оно взялось? – спросил я.

Впервые за этот день Люси посмотрела на меня, и на этот раз в ее глазах точно стояли слезы.

– Я не могу понять вашу семью, – сказала она.

– Я тоже не могу.

– Твой дедушка хранил это для тебя, Сет.

– С каких пор?

– С того времени, еще до твоего рождения. До того, как родился твой отец. Прежде чем он вообще представил себе, что ты можешь появиться на свете.

На этот раз, когда чувство вины пришло ко мне, оно смешалось со страхом того, что это скоро кончится, и меня прошиб пот, и я почувствовал, что, должно быть, заболеваю.

– Тебе нужно поесть как следует, – прикрикнула на меня Люси.

Я взял свою вилку, расплющил кусок сосиски на поджаренном хлебе и сунул хлеб в рот.

Я ухитрился откусить еще несколько раз. Как только я отодвинул тарелку, Люси швырнула бубен мне на колени. Я играл, а она пела, и стены хогана, казалось, вдыхали и выдыхали воздух, очень медленно. Я чувствовал себя словно под действием наркотика. Потом я подумал: а что, если это так и было? Может, они прыснули чего-нибудь на хлеб? Был ли это следующий шаг? И к чему? К тому, чтобы уничтожить меня, думал я, почти завороженный. «Уничтожить меня», и мои руки слетели с бубна, а Люси остановилась.

– Ладно, – сказала она. – Должно быть, уже хватит.

Потом она, к моему удивлению, резко пододвинулась, заправила пряди моих волос мне за уши, затем коснулась моего лица на мгновение, когда она брала у меня бубен.

– Пришло время твоего странствия, – сказала она.

Я уставился на нее. Стены, как я заметил, вновь стали недвижимы. Странное чувство во мне усиливалось.

– Какого странствия?

– Тебе будет нужна вода. И я соберу для тебя еду. – Она выскользнула за занавес, и я вышел вслед за ней, потрясенный, и почти налетел на кресло с моим дедом, стоявшее у самого выхода из хогана, у него на голове лежало черное полотенце, чтобы его глаза находились в тени. Он был в черных кожаных перчатках. Его руки, подумал я, должно быть, горят, точно в огне.

В тот же момент я заметил, что Люси больше не было с нами, шипение из кислородного аппарата стало более отрывистым, и губы моего деда шевельнулись под маской.

– Руах.

В это утро мое прозвище прозвучало почти с любовью.

Я ждал, не в силах отвести взгляд. Но шипение кислорода снова стало ровным, похожим на шелест листвы под порывом ветра, и мой дед больше ничего не произнес. Прошло несколько мгновений, и вернулась Люси, несущая красный рюкзак, который она вручила мне.

– Следуй за знаками, – сказала она и повернула меня лицом в противоположную сторону от дороги, в голую пустыню.

Борясь за свою жизнь, я сбросил ее руку со своего плеча.

– Знаки чего? Что я буду делать?

– Найдешь. И вернешься обратно.

– Я не пойду.

– Пойдешь, – холодно произнесла Люси. – Знаки будет легко различить и определить их положение. Я знаю. Все, что тебе нужно, – это быть внимательным.

– Что ты знаешь?

– Первый знак, как мне было сказано, будет оставлен у высокого цветущего кактуса.

Она указала пальцем, но в этом не было необходимости. Примерно в сотне ярдов от дома моего деда из песка торчал колючий зеленый кактус, подпираемый с обеих сторон двумя своими миниатюрными двойниками. Маленькое семейство кактусов, борющееся за жизнь посреди пустыни.

Я взглянул на деда, сидевшего под своим черным капюшоном, на Люси с горящими глазами, вперившимися в меня. Завтра, подумалось мне, мой отец приедет за мной, а я вряд ли смогу найти дорогу обратно.

Потом вдруг я почувствовал, что веду себя глупо, мне стало тошно, и я снова ощутил чувство вины. Не понимая, что делаю, я протянул ладонь и коснулся руки деда. Кожа под его тонкой хлопчатобумажной рубашкой подалась под моими пальцами, точно мятая наволочка на подушке. Она не была горячей. В ней вообще не ощущалась жизнь. Я отдернул руку, и Люси зло взглянула на меня. Мои глаза наполнились слезами.

– Пошел отсюда, – сказала она, и я побрел в глубь песков.

Я совершенно не уверен в том, что жара усиливалась по мере того, как я отходил от дома своего деда. Но мне так казалось. Я чувствовал, как волосы скручиваются на голых руках и ногах крошечными завитками, точно опаленные. Солнце выжгло небо добела, и, чтобы не чувствовать рези в глазах, смотреть приходилось все время только вниз. Обычно, когда я бродил по пустыне, я опасался скорпионов, но – только не в тот день. Сейчас было невозможно вообразить что-либо, что быстро бегало бы, жалило или дышало. Кроме меня.

Не знаю, что я собирался найти. Следы, помет животного или что-то издохшее и сухое. Вместо этого я обнаружил насаженную на иголки кактуса записку на желтом листке почтовой бумаги. На ней была надпись «Пуэбло».

Осторожно, чтобы не уколоться об иглы, окружавшие листок, я снял записку с кактуса. Надпись была сделана черными крупными буквами. Я бросил взгляд в сторону дома дедушки, но ни его, ни Люси уже не было. Хоган с этого расстояния смотрелся глупо, точно детский шалаш.

Только не пуэбло, подумал я. Мне даже не хотелось смотреть в том направлении, не то, что идти туда одному. Уже тогда я услышал доносившийся оттуда шепот, зовущий меня, невероятно похожий на дедушкино сипение. Я могу пойти к дороге, подумал я. Двинуться по направлению к городу, вместо того чтобы идти к пуэбло, и подождать проезжающий грузовик, который подвезет меня до дома. Рано или поздно грузовик должен был там проехать.

И я пошел к дороге. Но когда я уже добрался до обочины, я повернул в направлении пуэбло. Не знаю почему. Я чувствовал, что выбор не в моей власти.

Путь, как ни странно, оказался очень коротким. Не проезжало ни единой машины. В пыльной дали не возникло ни единого дорожного знака, способного указать путь в известный мне мир. Я смотрел, как асфальт вздымался, изгибаясь на солнце, и думал о своем дедушке в лесах Челмно, копающем могилы среди длинных зеленых теней. Люси положила лед в термос, который она дала мне с собой, и кубики льда стучали по зубам, когда я пил.

Я шел, глядя в пустыню, и пытался разглядеть хоть какую-нибудь птицу или ящерицу. Я был бы рад даже скорпиону. Но я видел лишь песок, далекие бесцветные горы и белое солнце – мир, лишенный жизни и ее отголосков, словно поверхность Марса, и такой же красный.

И даже единственный попавшийся мне по пути дорожный указатель с надписью «пуэбло», был насквозь проржавевшим, облепленным песком, с буквами настолько стершимися, что название этого места уже невозможно было прочесть. Я никогда не видел здесь других людей – ни души. Даже название «пуэбло» было для этого места слишком громким.

Это были два ряда пещер, вырытых в стене, образованной передней наветренной стороной утеса. Верхний из них был длиннее нижнего, так что вместе они создавали что-то похожее на гигантскую треснувшую губную гармонику, на которой играл ветер пустыни. Крыши и стены верхнего ряда пещер провалились. Вся эта постройка больше походила на монумент, поставленный здесь в память о людях, которых больше не существовало, чем на место, где они прежде жили.

Нижняя цепь пещер была в основном нетронута, и, когда я подходил к ним, ступая по щебню из каменных осколков, я чувствовал, как ветер затягивает туда мои ноги. Казалось, провалы постепенно засасывали в себя пустыню. Я остановился перед ними и прислушался.

Я ничего не услышал. Я смотрел на расколотые, почти что квадратные проемы окон, входы, лишенные дверей и ведущие туда, где прежде находилось жилье, низкие пещеры в полумраке, в которых были грязь и камни. Весь пуэбло сжался здесь, вдыхая песок десятком мертвых оскаленных ртов.