Роль неодушевленных предметов

До сих пор мы говорили только о различных людях, которым могут адресоваться проявления привязанности. Однако хорошо известно, что некоторые из проявлений привязанности иногда бывают направлены на неодушевленные предметы. Примерами могут служить реакции сосания, не связанного с насыщением, и цепляния.

Конечно, не менее распространено явление, когда и пищевое сосание направлено на какой-либо неодушевленный предмет, а именно на бутылочку для кормления. Но поскольку поведение, связанное с питанием, рассматривается как поведение, отличное от привязанности, пищевое сосание иных предметов, а не материнской груди, находится за пределами тематики данной книги.

В обществах простейшего типа, где большую часть суток младенец может находиться в непосредственном контакте с матерью, его сосание, не связанное с кормлением, а также цепляние направлены на материнское тело, как у всех видов приматов. В то же время в обществах иного рода, включая наше собственное, сосание, не связанное с кормлением, может появиться в первые недели жизни — это может быть сосание соски-пустышки или большого пальца, а несколько позднее (обычно к концу первого года жизни) у ребенка может возникнуть привязанность к какому-то конкретному уголку пеленки или одеяла, или к мягкой игрушке, которую можно прижимать к себе. Он обязательно берет такой предмет с собой в кровать, но также может потребовать его и в другое время дня, особенно если расстроен или устал. Часто, но не обязательно постоянно, он сосет и прижимает к себе эти мягкие предметы.

Вслед за Уинникоттом (Winnicott, 1953), который обратил внимание на первые «предметы собственности», оберегаемые ребенком как сокровище, немало исследователей, прибегнув к помощи родителей, занялись сбором сведении о них. Эти данные показывают, что в настоящее время в Соединенном Королевстве случаи та кого рода привязанности весьма часты. В группе из двадцати восьми шотландских малышей в возрасте восемнадцати месяцев Шаффер и Эмерсон (Schaffr, Emerson, 1964b) обнаружили одиннадцать (т.е. более трети) детей, имеющих (или ранее имевших) привязанность к какому-то особому предмету, который можно прижимать к себе. Кроме того, о трети детей также сообщалось, что они имеют (или имели) привычку сосать большой палец. Представляет определенный интерес тот факт, что почти обо всех детях, у которых имелись мягкие предметы, используемые «для прижимания», и которые сосали свой палец, также сообщалось, что они испытывают удовольствие, когда их обнимают их матери.

Если сосание пальца или соски-пустышки обычно появляется в первые недели жизни ребенка, то привязанность к определенному мягкому предмету, который можно прижимать и обнимать, редко встречается ранее девятимесячного возраста, а чаще всего возникает значительно позднее. Среди сорока трех детей, у которых имелась привязанность (в данный момент или ранее) к такого рода «предметам собственности», имелось девять малышей, у которых, по словам их матерей, привязанность появилась до двенадцати месяцев. У двадцати двух детей это произошло между одним и двумя годами, а еще у двенадцати — после двух лет (Stevenson, 1954).

Никаких свидетельств в пользу того, что девочки в этом отношении чем-то отличаются от мальчиков, нет.

Матери хорошо знают, какое огромное значение для спокойствия малыша имеет мягкая игрушка, к которой он привык. Если она находится рядом, то малыш согласен идти спать и отпускает свою мать. Однако если этот предмет потерялся, ребенок может быть безутешен до тех пор, пока тот не будет найден. Иногда ребенок привязывается не к одному, а к нескольким предметам. Примером может служить Марк (старший из троих детей), о котором говорили, что он всегда безраздельно владел вниманием матери.

«У Марка сохранялась привычка сосать большой палец до четырех с половиной лет, особенно в моменты эмоционального напряжения и ночью. До четырнадцати месяцев он подтягивал одеяльце левой рукой и, не переставая сосать свой правый палец, обматывал одеяльце вокруг левого кулачка. Затем он постукивал по лбу обмотанным кулачком, пока не засыпал. Это одеяльце стало называться его «мантией» и сопровождало его везде — в кровати, в поездках с родителями и т.д. С трех лет у него также появилась деревянная белка из дерева, которую он ночью закутывал концом «мантии» и прятал под собой» (сообщение матери, цит. по: Stevenson, 1954).

Нет никаких причин думать, что привязанность к неодушевленному предмету служит дурным предзнаменованием; напротив, имеется множество свидетельств в пользу того, что такая привязанность может сочетаться с установлением хороших отношений с людьми. Но в некоторых случаях отсутствие интереса детей к мягким предметам действительно может стать основанием для беспокойства. Например, Провенс и Липтон (Provence, Lipton, 1962) сообщают, что ни один из наблюдавшихся ими малышей, которые на протяжении первого года жизни находились в скудных условиях детского учреждения, не обнаружил признаков привязанности к «любимой мягкой игрушке». Другие младенцы могут выказывать настоящую неприязнь к мягким предметам, и здесь также есть основание думать, что их социальное развитие, возможно, имеет отклонения. Стивенсон (Stevenson, 1954) приводит описание такого ребенка: с раннего детства он отличался сильной нелюбовью к мягким игрушкам. Известно, что вначале мать отвергала его, а затем и вовсе бросила, так что вполне вероятно, что его нелюбовь к мягким предметам каким-то образом отражала его нелюбовь к собственной матери.

Не только привязанность к мягкой игрушке совместима с хорошими отношениями с людьми, но и длительный характер проявлений привязанности к неодушевленному предмету в более поздние периоды детства может встречаться гораздо чаще, чем обычно полагают: немало детей сохраняют такого рода привязанности даже в школьные годы. Хотя легко возникает предположение, что длительность такой привязанности может указывать на то, что ребенок чувствует себя незащищенным, это предположение далеко не бесспорно. Однако дело может обстоять и совершенно иначе, когда ребенок предпочитает неодушевленный предмет живому человеку. Стивенсон приводит несколько примеров.

«Мать Роя рассказала мне, что если Рой упадет, то он не ждет, чтобы его успокоили, а всегда просит дать ему «Сэю» (так он называет свою тряпочку). Другие две матери рассказывали мне, что, когда их сыновья приходили в себя после операции, первое, что они просили, были предметы».

Одним из этих мальчиков был Марк, которому в возрасте шести лет удалили миндалины. Приходя в себя после анестезии, он попросил «Белку», а получив ее, спокойно уснул.

Вероятно, возможна ситуация, когда все проявления привязанности ребенка могут быть целиком направлены на неодушевленный предмет, а не на человека. Однако если это продолжается довольно длительное время, то, несомненно, может служить неблагоприятным знаком в отношении психического здоровья в будущем. Подобная позиция «здравого смысла» находит свое серьезное подтверждение в наблюдениях Харлоу и его коллег (Harlow, Harlow, 1965), проведенных на макака-резусах, у которых проявления привязанности в период младенчества адресовались исключительно манекену¹*. Когда их позднее поместили вместе с другими обезьянами, оказалось, что все их социальные взаимоотношения были резко нарушены.

____________________

¹*Имеются в виду упоминавшиеся в гл. 10—11 данной книги эксперименты Харлоу, где специальные манекены выполняли роль «искусственных матерей». — Примеч. ред.

Теоретическое значение привязанности ребенка к неодушевленным предметам обсуждалось клиницистами, особенно подробно Уинникоттом (Winnicott, 1953), который называл их «переходными объектами». В рамках выдвигаемой им теоретической схемы этим предметам отводится особое место в развитии объектных отношений; он считает, что они принадлежат к той стадии развития, на которой ребенок, едва ли еще способный к использованию символов, тем не менее, пытается действовать в этом направлении: отсюда термин «переходный»². Хотя терминология Уинникотта теперь широко принята, теория, на которой она основывается, оставляет нерешенными ряд вопросов.

__________________

²Поскольку позицию Уинникотта изложить нелегко, лучше предоставить слово ему самому: «...уголок одеяльца (или чего-то другого) символизирует частичный объект, например грудь. Тем не менее суть здесь не столько в том, что именно замещает символ, сколько в самом факте замещения. Не так важно, что это грудь (или мать), как то, что этот уголок одеяльца замещает грудь (или мать)... Думаю, что здесь требуется использовать термин, обозначающий сам момент зарождения символизма, — термин, который отмечает начало пути ребенка от чисто субъективной позиции к объективности; и переходный объект (уголок одеяла и т.д.) — это, по-видимому, то, что мы видим в процессе его постепенного движения к обретению опыта».

Гораздо более строгий подход к роли этих неодушевленных предметов — рассматривать их как предметы, которым адресованы некоторые компоненты привязанности или же «переадресованы» из-за недоступности «естественного» объекта привязанности³. Вместо груди, не связанное с насыщением сосание обращено на пустышку, а вместо материнского тела, волос или одежды цепляние направлено на одеяльце или мягкую игрушку. Разумно предположить, что когнитивный статус таких предметов на каждой стадии развития ребенка эквивалентен статусу главного лица, к которому он привязан, — вначале это что-то чуть более сложное, чем отдельный стимул, затем это что-то узнаваемое и ожидаемое и, наконец, это образ человека, постоянно существующего во времени и пространстве. Поскольку нет причин предполагать, что так называемые переходные объекты играют какую-то особую роль в развитии ребенка (когнитивном или ином), в ходе дальнейшего рассмотрения данных целесообразно называть их просто замещающими объектами.

______________

³Под «естественным» объектом подразумевается тот объект, на который направлено поведение животного в среде, к которой он адаптирован в ходе эволюции.

Более строгий вариант теории получает серьезные подтверждения со стороны наблюдений за поведением детенышей приматов, отлученных от матери. Как и дети, детеныши обезьян с готовностью припадают к бутылочке с питанием, а также к пустышке и большому пальцу для сосания, не связанного с кормлением. Последнее может также иметь место по отношению к множеству других частей их тела: обычно это пальцы ног, а иногда собственные соски у самочек и пенис у самцов. Как показал Харлоу, детеныши обезьян с удовольствием цепляются за свою искусственную мать, если она сделана из мягкой ткани.

Когда в качестве приемной матери о детенышах обезьян заботится женщина, они тотчас принимают ее за мать и цепляются за нее с огромным упорством. Они цепляются так сильно, что можно считать удачей, если удается оторвать их, порой вместе с клочками одежды. «Переадресованное» поведение такого типа ярко описала Хейс (Hayes, 1951), которая вырастила детеныша шимпанзе. В своем отчете о поведении Вики, которой было примерно восемь месяцев, она пишет:

«Хотя мы с Вики были верными друзьями, я была не единственным ее утешением в минуты огорчений. Мы обнаружили, что Вики можно было успокоить... давая ей подержать полотенце... Всюду, куда бы ни шла Вики, за ней волочилось полотенце, зажатое в руке или намотанное на кулачок, или накинутое за спину... [Когда] она уставала от какой-то игрушки и решала идти дальше, для уверенности она всегда тянула за собой свое полотенце. Если его не было у нее, то Вики искала его глазами вокруг и, если не находила, то начинала носиться по комнате в его поисках. Затем она хваталась за мою юбку и начинала подпрыгивать, пока я, защищаясь от нее, не давала ей полотенце».

Можно привести множество примеров подобного поведения детенышей приматов, помещенных в необычную для них обстановку.

Таким образом, представляется очевидным, что если «естественный» объект привязанности недоступен детям или детенышам шимпанзе, то проявления их привязанности могут быть направлены на некий замещающий предмет. Даже будучи неодушевленным, такой предмет, по-видимому, часто способен играть роль важного, хотя и второстепенного «лица, к которому тот привязан». К неодушевленному предмету как к заместителю главного лица, к которому привязан ребенок, он прибегает тогда, когда устал, болен или огорчен.