Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези 14 страница

Ей приходит на ум лишь смутное воспоминание об их периоде ухаживаний: Харви тогда говорил что-то вроде: «Ты мне снишься», она же была еще настолько молода, что находила это очень милым, а не глупым.

– Что ты сделал?

– Проснулся от собственного крика, – говорит он. – Ты что, не расслышала?

– Нет. – Она все еще смотрит на него. Пытается определить, не шутит ли он. Не является ли это какой-нибудь дурацкой утренней шуткой. Но Харви нельзя назвать шутником. Его представление о юморе ограничивается тем, что он рассказывает за обедом анекдоты из своей армейской жизни. Все эти анекдоты она слышала по меньшей мере сто раз.

– Я выкрикивал какие-то слова, но на самом деле не мог их произнести. У меня было такое ощущение… Даже не знаю… Рот, что ли, не закрывался. У меня будто бы удар случился. И голос был такой тихий-тихий. Совсем не похож на мой собственный. – Он замолкает. – Я услышал самого себя и заставил замолчать. Меня всего трясло, даже пришлось включить ненадолго свет. Пошел пописать и не смог. Теперь в моем возрасте мне кажется, что я всегда могу пописать – хотя бы чуть-чуть, – но только не этой ночью в два сорок семь. – Он снова умолкает, освещенный лучом солнца. Над его головой танцуют пылинки, образуя нимб.

– А что тебе приснилось? – спрашивает она. И вот что странно: впервые лет за пять, с тех пор как они засиживались до полуночи, обсуждая, придержать акции «Моторолы» или продать (в конце концов они все продали), ей действительно интересно послушать, что он скажет.

– Даже не знаю, рассказывать ли, – отвечает он с не свойственным ему смущением. Потом поворачивается, берет со стола мельницу для перца и начинает перебрасывать ее с ладони на ладонь.

– Говорят, если рассказать сон, то он не сбудется, – подбадривает она его, сознавая вторую странность: Харви вдруг ни с того ни с сего выглядит так, как не выглядел уже много лет. Даже его тень на стене смотрится как-то иначе. «У мужа такой вид, словно он представляет собой что-то значимое, к чему бы это? Я ведь только что думала, что жизнь пуста, так отчего она вдруг стала казаться наполненной? За окном летнее утро, конец июня. Мы в Коннектикуте. Приход июня мы всегда встречаем в Коннектикуте. Вскоре один из нас возьмет в руки газету и разделит ее на три части, как Галлию».^[19]

– В самом деле так говорят? – Он задумывается, приподняв брови (ей придется их снова проредить, а то они разрастаются, как дикие кущи, а он никогда ничего не замечает) и перебрасывая мельницу для перца из руки в руку. Ей хотелось бы сказать, чтобы он перестал это делать, а то она нервничает (впрочем, она нервничает и от того, как чернеет его тень на стене, и от собственного сердцебиения, которое внезапно ускорило темп без всякой на то причины), но она не хочет отвлекать мужа от того, что сейчас варится в его голове этим субботним утром. А затем он отставляет в сторону мельницу для перца, что само по себе должно быть неплохо, но почему-то не приносит ей облегчения, а все оттого, что мельница отбрасывает собственную тень, которая ложится на стол, как тень от огромной шахматной фигуры; даже сухие хлебные крошки на столе отбрасывают тени, и она не представляет, почему это так ее пугает. Она вспоминает, как Чеширский Кот говорит Алисе: «Мы тут все ненормальные», и внезапно ей уже не хочется выслушивать глупый сон Харви, от которого он проснулся в крике, словно человек, у которого случился удар. Внезапно ей снова хочется, чтобы жизнь стала пустой и никакой другой. Пустота – это нормально, пустота – это даже хорошо, стоит только взглянуть на актрисочек в кино, если сомневаешься.

Ничего не должно случиться, думает она лихорадочно. Вот именно, лихорадочно; она как будто снова испытывает прилив, хотя могла бы поклясться, что все эти глупости закончились два или три года тому назад. Ничего не должно случиться, субботнее утро, и ничего не должно случиться.

Она открывает рот, чтобы сказать ему, будто все перепутала, что на самом деле говорят, будто сон сбудется, если его рассказать, но слишком поздно, Харви уже начинает рассказывать, и ей приходит мысль, что это ее наказание за то, что считала жизнь пустой. В действительности жизнь похожа на песню «Джетро Талл»,^[20] тяжелая, как кирпич, без всяких пустот, как только она могла думать иначе?

– Мне приснилось, что настало утро и я пришел на кухню, – говорит Харви. – Субботнее утро, совсем как это, только ты еще не встала.

– Я всегда встаю раньше тебя по субботам, – говорит она.

– Я знаю, но ведь это сон, – терпеливо отвечает он, и она видит седые волоски на внутренних сторонах его бедер, где мускулы совсем дряблые и тощие. Когда-то он играл в теннис, но те дни давно прошли. Тогда она думает со злобой, совершенно ей не свойственной: «У тебя случится сердечный приступ, и тебе настанет конец, и может быть, тогда поместят некролог в „Таймс“, но если в тот день умрет какая-нибудь второразрядная актрисуля пятидесятых годов или не очень известная балерина из сороковых, то даже некролога ты не получишь».

– Так оно и было, – говорит он. – Я хочу сказать, что солнце светило в окно. – Он поднимает руку, и пылинки над его головой начинают оживленно кружиться, и ей хочется закричать, чтобы он этого не делал, не нарушал гармонию Вселенной.

– Я видел собственную тень на полу, и никогда прежде она не казалась мне такой яркой и густой. – Он умолкает, затем улыбается, и она видит, как сильно потрескались у него губы. – Какое странное определение для тени – «яркая». «Густая» тоже.

– Харви…

– Я подошел к окну, – говорит он, – выглянул и увидел вмятину на крыле фридмановского «вольво», и я понял каким-то образом, что Фрэнк ездил куда-то напиться, а по дороге домой получил вмятину.

Ей вдруг кажется, что она сейчас потеряет сознание. Она сама видела вмятину на крыле «вольво» Фрэнка Фридмана, когда подходила к двери посмотреть, не принесли ли газету (не принесли), и она подумала тогда то же самое: что Фрэнк ездил в «Тыкву» и обо что-то ударился на парковке. «Интересно, как выглядит тот, с кем он стукнулся?» – вот что в точности она подумала.

Тут ей приходит в голову мысль, что Харви тоже видел эту вмятину и теперь морочит ей голову по какой-то странной прихоти. Разумеется, это возможно: в гостевой, где он спит летними ночами, одно окно выходит на улицу. Только Харви Стивенс не такой человек. Не в его стиле морочить кому-то голову.

На ее щеках, лбу и шее проступает пот, она чувствует его, сердце бьется быстрее, чем прежде. Ее душит дурное предчувствие. Ну отчего это должно случиться именно теперь? Теперь, когда жизнь вошла в свое русло и впереди нет никаких бурь? «Если я сама напросилась на это, то простите», – думает она… а может быть, она действительно молится. Пусть все будет по-старому, пожалуйста, пусть все будет как прежде.

– Я подошел к холодильнику, – рассказывает Харви, – и заглянул внутрь, там стояла тарелка фаршированных яиц, закрытая куском прозрачной пленки. Я обрадовался – мне очень захотелось устроить себе ланч в семь утра!

Он хохочет. Джанет, то есть теперь уже Джакс, смотрит в кастрюльку, стоящую в раковине. На оставшееся на дне единственное яйцо, сваренное вкрутую. Остальные она уже успела очистить, аккуратно разрезать пополам и вынуть желтки. Все это сложено в миску рядом с сушилкой. Сбоку от миски стоит банка майонеза. Она планировала подать на ланч фаршированные яйца с зеленым салатом.

– Я не хочу слушать дальше, – говорит она, но так тихо, что едва слышит саму себя. Когда-то она ходила в драмкружок, а теперь у нее не хватает голоса, чтобы было слышно на другом конце кухни. Грудь начала ныть, как заныли бы ноги Харви, если бы он попробовал сыграть в теннис.

– Я подумал, что съем одно, – говорит Харви, – а потом подумал – нет, иначе она на меня раскричится. А затем начал звонить телефон. Я бросился к трубке. Не хотел, чтобы ты проснулась. И тут начинается самое страшное. Хочешь услышать самое страшное?

«Нет, – думает она, стоя у раковины. – Я не хочу услышать самое страшное». Но в то же время она хочет услышать самое страшное, каждый хочет услышать самое страшное, мы тут все ненормальные, да и мама ее действительно говорила, что если рассказать сон, то он не сбудется, что означало: делись кошмарами, а хорошие сны береги для себя, прячь их, как зубок, под подушку. У них три дочери. Одна живет на этой же улице. Дженна, веселая разведенка, точно так зовут одну из близняшек Буша, и Дженну от этого с души воротит; в последнее время она настаивает, чтобы ее называли Джен. Три девочки, а значит, много молочных зубов под множеством подушек, много волнений по поводу незнакомцев в машинах, предлагающих сласти и прокатиться, а значит, множество предостережений, и теперь остается только надеяться, что мама была права: рассказать плохой сон – все равно что вонзить кол в сердце вампира.

– Я снял трубку, – говорит Харви, – звонила Триша. – Их старшая дочь, Триша, идеализировавшая Гудини и Блэкстоуна^[21] до того, как открыла для себя мальчиков. – Вначале она произнесла только одно слово «пап», но я сразу понял, что это Триша. Ты ведь знаешь, как это бывает?

Да. Она знает, как это бывает. Она знает, как это узнавать свою деточку по первому слову, по крайней мере пока деточка не вырастет и не уйдет к кому-то другому.

– Я сказал: «Привет, Триш, почему ты звонишь так рано, милая? Мама все еще спит». Сначала ответа не было. Я даже подумал, что нас разъединили, а затем я услышал какое-то тихое бормотание и всхлипывание. Даже не слова, обрывки слов. Будто она пытается заговорить, но никак не может, обессилев или задохнувшись. И вот в ту минуту я перепугался.

Да, что ж, он не торопится со своим рассказом. А ведь Джанет – та самая Джакс из школы Сары Лоренс, Джакс из драматического кружка, Джакс, здорово умевшая целоваться по-французски, Джакс, курившая сигареты «Житан» и предпочитавшая всем напиткам текилу, – Джанет уже давно терзается страхом, подкравшимся еще до того, как Харви упомянул вмятину на крыле «вольво» Фрэнка Фридмана. Подумав об этом, она невольно вспоминает один телефонный разговор. Еще недели не прошло, как они с подругой Ханной болтали о пустяках, в конце концов переключившись на страшилки про болезнь Альцгеймера, Ханна – в городе, а Джанет свернулась калачиком на подоконнике в гостиной и любуется их участком Уэстпорта в один акр, всеми красивыми растениями, от которых у нее появляется насморк и слезятся глаза. Прежде чем разговор свернул на Альцгеймера, они обсуждали сначала Люси Фридман, а затем и Фрэнка, и кто из них произнес это? Кто из них сказал: «Если он не перестанет садиться пьяным за руль, то в конце концов кого-нибудь задавит»?

– А затем Триш сказала что-то вроде «лица» или «лиса», но во сне я понял, что она… проглатывает?., так, кажется, говорят? Что она проглатывает первый слог и что на самом деле хочет сказать «полиция». Я спросил у нее, что там насчет полиции, что она пытается мне сказать про полицию, а сам присел. Вот сюда. – Он показывает на стул, который стоит у них в телефонном уголке, как они это называют. – В трубке помолчали, затем послышался шепот, снова эти обрывки слов. Я очень разозлился на нее и подумал, опять выпендривается, королева сцены, совсем как раньше, но тут она произносит «номер», причем четко-четко. Я понял – как понял, когда она старалась сказать «полиция», – что теперь она пытается объяснить, что, мол, полиция позвонила ей, а не нам, потому что у них нет нашего номера.

Джанет одеревенело кивает. Они решили изъять свой номер из справочной два года назад, когда репортеры не давали им покоя, все время названивали Харви, интересовались неразберихой с «Энроном». Обычно во время обеда. И вовсе не потому, что он лично занимался акциями «Энрона», а потому что вообще специализировался на больших энергетических компаниях. Он даже вошел в состав президентской комиссии за несколько лет до этого, когда Клинтон еще считался большой шишкой, а мир был (по крайней мере, по ее скромному мнению) чуть лучше, чуть безопаснее. И хотя в Харви ей много чего теперь не нравилось, в одном она была абсолютно уверена: у Харви в мизинце больше честности, чем у всех тех козлов из «Энрона», вместе взятых. Может, ей иногда и тошно от его честности, но зато она в нем не сомневается.

Но разве у полиции нет способов заполучить изъятые номера? Наверное, нет, если они торопятся что-то выяснить или кому-то что-то сообщить. А кроме того, сны ведь не обязательно должны отличаться логикой, разве нет? Сны – это стихи подсознания.

И теперь, когда для нее невыносимо стоять спокойно, она подходит к кухонной двери и выглядывает на Соуинг-Лейн в яркий июньский день – их собственный маленький прототип того, что, по ее мнению, является американской мечтой. Какое тихое утро, миллионы капелек росы все еще сверкают в траве! И все же сердце стучит в груди, как молот, и пот ручьем течет по лицу, и ей хочется сказать мужу, чтобы он перестал, она не хочет слушать его сон, этот ужасный сон. Она должна напомнить ему, что Дженна живет на этой же улице – то есть Джен, та самая Джен, что работает в местном видеосалоне и проводит слишком много свободных вечеров в баре «Тыква» с такими же, как Фрэнк Фридман, который годится ей по возрасту в отцы. Что, несомненно, для нее имеет особую привлекательность.

– Только и шептала обрывки слов, – продолжает Харви, – голос, наверное, пропал. Потом я расслышал слово «погибла» и понял, что одна из наших девочек мертва. Сразу понял. Не Триша, раз это она звонила, а Дженна или Стефани. Я очень перепугался. Сидел на стуле и гадал, кого я предпочел бы потерять, как в долбаном «Выборе Софи». Я начал на нее кричать: «Скажи кто! Скажи мне, которая из них! Ради бога, Триш, скажи мне, которая из них!» И только тогда реальный мир начал постепенно просачиваться в сон кровавой струйкой… если, конечно, такое бывает…

Харви отрывисто рассмеялся, а Джанет в ярком утреннем свете видит красное пятно в самом центре вмятины на крыле «вольво» Фрэнка Фридмана, и в центре пятна – что-то темное – то ли кусок грязи, то ли клок волос. Она ясно представляет, как Фрэнк криво припарковывается к обочине в два часа ночи, настолько пьяный, что даже не пытается въехать на подъездную аллею, не говоря уже о гараже, – прямо к воротам, и все. Она представляет, как он, спотыкаясь, бредет домой, понурив голову и громко сопя.

– К этому времени я уже понял, что лежу в кровати и слышу тихий голос, который совсем не похож на мой собственный. Это был какой-то чужой голос, хрипевший «ажи не отор-ая, ажи не отор-ая», вот как это звучало. «Ажи не отор-ая, Иш!»

Скажи мне, которая. Скажи мне, которая, Триш.

Харви замолкает. Задумывается. Пылинки по-прежнему пляшут вокруг его лица. От яркого солнца на его футболку даже больно смотреть, такая она белая; футболка выстирана порошком из рекламы.

– Я лежу и жду, что ты сейчас вбежишь узнать, в чем дело, – наконец произносит он. – Я весь покрыт гусиной кожей и дрожу, уговаривая себя, что это всего лишь сон. Наверняка ты тоже так делаешь. А еще я думаю, как все было реально. Это было чудо, хотя по-своему ужасное.

Он снова замолкает, обдумывая, как сказать то, что было потом, не подозревая, что жена больше его не слушает. Бывшая Джакс собирает все силы, все свои способности и старается заставить себя поверить, будто то, что она видит, вовсе не кровь, а обыкновенная грунтовка в том месте, где облезла краска. Ее подсознание с готовностью хватается за это слово – «грунтовка».

– Поразительно, не правда ли, как далеко может завести нас наше воображение? – после паузы говорит он. – Наверное, какой-нибудь поэт – только настоящий, великий поэт – представляет свое будущее стихотворение в виде подобного сна. Каждая деталь такая четкая и яркая.

Он умолкает, и кухня теперь принадлежит солнцу и танцующим пылинкам, а снаружи мир затаился. Джанет смотрит на «вольво» на противоположной стороне улицы, машина начинает расплываться у нее в глазах, становясь похожей на кирпич. Когда звонит телефон, ей хочется закричать, но она не может сделать ни единого вдоха, хочется заткнуть уши, но руки не слушаются. Она слышит, как Харви встает и идет к телефону, а тот звонит во второй раз, потом в третий.

«Ошиблись номером», – думает она. Наверняка ошиблись номером, потому что если рассказать сон, то он не сбудется.

– Алло? – говорит Харви.

Урсула К. Ле Гуин
Печальные истории из Махигула

Эти истории, объединенные в один рассказ, входят в сборник Ле Гуин, изданный в 2003 году, – «Меняя измерения» («Changing Planes»). Рассказы, составляющие этот сборник, объединены идеей ментального путешествия по иным измерениям, которое происходит в периоды ожидания самолета в аэропорту, или когда на тебя обрушивается горе, или при утрате свободы. Ле Гуин работает как в прозаических, так и в поэтических жанрах, причем диапазон писательницы широк – от реалистической беллетристики до научной фантастики и фэнтези, от детских и подростковых книг до сценариев и эссе, от текстов песен до комментариев к перформансу. Среди множества наград, которых удостоилась Ле Гуин, в частности Национальная книжная премия, премия ПЕН/Маламуд, пять премий «Хьюго» и пять премий «Небьюла».

В число книг, которые Ле Гуин выпустила за последнее время, входят переводы «Избранных стихотворений» Габриэлы Мистраль и книги Анжелики Городишер «Империя Кальпа: величайшая империя, которой никогда не было на свете»; «Мысленная волна: беседы и эссе о писателе, читателе и воображении» и «Дар». В этом году Ле Гуин получила премию американской библиотечной ассоциации имени Маргарет А. Эдвардс – за огромный вклад в детскую литературу. Ле Гуин вышла замуж за историка Чарлза А. Ле Гуина в 1953 году в Париже; с 1958 года они живут в Портленде, штат Орегон, у них трое детей и трое внуков.

Когда я попадаю в Махигул, ныне мирный край с некогда кровавой историей, то провожу большую часть времени в Имперской библиотеке. Многие возразят мне, что нет занятия скучнее – в ином измерении или где бы то ни было; но я, вслед за Борхесом, даже и царствие небесное представляю себе неким подобием библиотеки.

Большая часть Махигулской библиотеки находится на открытом воздухе. Архивы, книжные стеллажи, электронные хранилища и компьютерные картотеки – все это расположено в подземных помещениях, где регулируются температура воздуха и влажность, но над этим обширным комплексом поднимаются воздушные аркады, образующие галереи и навесы, которые окружают многочисленные площадки и зеленые насаждения, и все это – Читальные сады библиотеки. Некоторые сады представляют собой мощеные дворики, аккуратные, уединенные, напоминающие монастырь. Другие – пространные парки с лощинами и холмами, купами деревьев и лужайками и полянами, заросшими травой и окруженными цветущей живой изгородью. И везде царит тишина. Здесь никогда не бывает особенно людно, и можно спокойно побеседовать с другом или что-то обсудить большой компанией. Обычно где-то вдали декламирует свои стихи какой-нибудь поэт, но те, кому нужно совершенное одиночество, обретут его здесь. Во всех дворах и двориках есть фонтаны – иногда это тихий пруд или колодец, иногда ступенчатый каскад, по которому журчит вода. В тех садах, что побольше, повсюду бегут, разветвляясь на множество рукавов, питаемые ключами ручьи, там и сям звенят маленькие водопады. Где бы вы ни были, вам всегда будет слышно, как журчит вода. Повсюду рассеяны скромные, но удобные сиденья – они легкие и их можно переставлять с места на место. Иной раз это просто рамка с натянутым холстом и спинкой, но без ножек, так что можно устроиться прямо на ровном дерне и читать с полным удобством, но есть также и кресла, и столы, и шезлонги, которые стоят в тени деревьев и под сенью галерей. И к каждому из них можно подключить ноутбук.

В Махигуле чудесный климат – все лето и всю осень погода сухая и теплая. По весне, когда моросит мягкий монотонный дождик, от аркады к аркаде натягивается большой тент, так что можно по-прежнему читать на воздухе под шум капель, что мягко барабанят по ткани, время от времени поднимая голову и посматривая из-под навеса на деревья и бледное небо. Или можно устроиться под каменными сводами, окружающими тихий серый дворик, и смотреть, как дождь сеется в пруд, заросший лилиями. Зимой погода в Махигуле туманная, но это не мокрая холодная мгла, а мягкая дымка, и сквозь нее всегда просвечивает солнце, как цвет, играющий в молочном опале. Туман смягчает очертания травянистых склонов и высоких темных деревьев, и они кажутся ближе, чем на самом деле, и Читальные сады делаются таинственными и уютными.

Так вот, всякий раз, оказавшись в Махигуле, я отправляюсь в Читальные сады, и приветствую терпеливых, знающих свое дело библиотекарей, и брожу в поисках чтения, покуда не найду себе интересную книгу – беллетристику или исторический труд. Чаще всего я читаю книги по истории, ибо по увлекательности история Махигула превосходит беллетристику многих других стран. В истории Махигула много насилия и горя, но в библиотеке, месте столь благодатном и прекрасном, можно и нужно открыть свое сердце для печали, боли и безумия. Вот лишь несколько из тех историй, которые я прочла при мягком осеннем свете, на поросшем травой берегу ручья или жарким летним днем в сумраке уединенного безмолвного дворика, в библиотеке Махигула.

Додау Неисчислимый

Когда Додау, пятидесятый император сороковой династии Махигула, взошел на престол, столицу и прочие города уже украшали десятки статуй, изображавших его деда, Андау, и его отца, Дауода. Новый император повелел заменить лица у этих статуй и высечь на них собственный лик, и так по всей стране появилось множество статуй, изображающих Додау. Он также повелел изготовить сотни и сотни своих новых подобий. Тысячи ремесленников трудились в сотнях мастерских над идеализированными скульптурными изображениями императора Додау. А всего статуй с переделанными лицами и новых статуй получилось такое великое полчище, что для них не хватало постаментов и пьедесталов и ниш, и потому статуи пришлось расставить прямо на улицах и перекрестках, на ступенях храмов и общественных зданий, на площадях и во дворах. А поскольку император продолжал платить ремесленникам, чтобы те создавали все новые и новые статуи, а мастерские работали бесперебойно, то вскоре места для одиночных изображений императора уже не – осталось. Целые компании и отряды Додау молча и неподвижно стояли теперь в самой гуще уличной толпы, среди прохожих, спешивших по своим делам – по всем большим и малым городам королевства Махигул. Даже в самой крошечной деревеньке неизбежно имелся десяток-полтора императоров Додау – они высились на главной улице или в переулках, и под ногами у них бродили свиньи и курицы.

По ночам император частенько облачался в простые темные одежды и через потайную дверцу покидал пределы дворца. Офицеры дворцовой гвардии следовали за ним на почтительном расстоянии, под покровом ночи оберегая государя во время всех его прогулок по столице, которая в те времена носила название Додауайя. И офицерам, и прочим дворцовым сановникам не раз приходилось наблюдать, что проделывает на прогулках император. Обычно он шел по улицам и площадям столицы и останавливался у каждой статуи или компании статуй, изображавших, естественно, его самого. Додау тихонько хихикал над статуями, шепотом бранил их трусами, дурнями, рогоносцами, меринами и тупицами. Он плевался на статуи, проходя мимо. Если же площадь или улица были безлюдны, он мочился на статую или наземь, и, подобрав ком вонючей грязи, пачкал лицо статуи или замазывал надпись, прославлявшую величие собственного царствования.

А если наутро кто-то из горожан сообщал, что видел подобное осквернение императорской статуи, то стража хватала или какого-нибудь махигулца, или заезжего чужеземца – любого, кто попадался под руку, а если никто не попадался, тогда стражники хватали того, кто сообщил о преступлении. Арестованному, кто бы он ни был, предъявляли обвинение в святотатстве и затем пытали его – до смерти или до признания. Если обвиняемый признавал свою вину, император, в качестве уполномоченного богом верховного судии, приговаривал святотатца к смертной казни на следующем массовом Вершении Правосудия. Эти массовые казни происходили каждые сорок дней. На казнях присутствовали император, его священнослужители и весь двор. А поскольку каждую из жертв душили гароттой, то церемония нередко затягивалась на несколько часов.

Император Додау правил тридцать семь лет. Он был задушен в собственной уборной своим внучатым племянником Дандой.

После этого в Махигуле вспыхнула гражданская война, а за ней еще и еще, и большая часть статуй, изображавших Додау, была уничтожена. Однако группа из девяти статуй сохранилась в маленьком горном городке, на площади перед храмом, ибо местные жители поклонялись этим статуям как изображениям Девяти Благословенных Проводников в Иной Мир. А поскольку, поклоняясь, они годами натирали лица статуй благовонным маслом, то вскоре черты императора стерлись, но надписи на статуях более или менее сохранились – по крайней мере, во времена седьмой династии некий ученый смог идентифицировать изображения как последнее, что осталось от правления Додау Неисчислимого.

Обтрийская чистка

Ныне Обтри – дальняя западная провинция империи Махигул; она вошла в состав Махигула в те времена, когда император Тро II присоединил к империи страну Вен, которая аннексировала Обтри ранее.

Обтрийская чистка началась около пятисот лет тому назад, когда в демократической Обтри был избран президент, в ходе предвыборной кампании пообещавший изгнать за пределы страны астазов.

В ту эпоху на плодородных равнинах Обтри уже тысячу лет обитали два народа – созы, пришедшие с северо-запада, и астазы, явившиеся с юго-запада. Первоначально созы были беженцами, которых некогда вынудило покинуть родину вторжение захватчиков. Произошло это примерно в те же времена, когда астазы, доселе ведшие полукочевой образ жизни, начали устраивать оседлые поселения на равнинах Обтри.

Тиобы, коренное население Обрти, вытесненные пришельцами, переселились в горы, где и жили нищим пастушьим племенем. Они хранили свои древние, примитивные обычаи и язык и права голоса не имели.

Что касается созов и астазов, то каждый из двух народов пришел на равнины Обтри со своей религией. Созы простирались ниц перед божеством-отцом, которого называли Аф. Сложные, строго соблюдавшиеся ритуалы афского культа проводили в храмах жрецы. Астазы же исповедовали религию, согласно которой высшие силы ни в каком конкретном божестве не воплощались; священнослужителей у астазов не было, а религиозный культ сводился к разнообразным трансам, пляскам-импровизациям, толкованиям видений и поклонению мелким идолам.

Когда астазы явились в Обтри, это был народ яростных воинов, и они изгнали коренное население, тиобов, в горы, а у поселенцев-созов отобрали лучшие земли. Но плодородных угодий хватало на всех, и со временем оба народа научились мирно сосуществовать бок о бок. По берегам рек выросли прекрасные города – в одних жили созы, в других – астазы. Торговые узы между двумя народами крепли с каждым годом, в городах созов появились гетто и анклавы, в которых селились торговцы-астазы, и наоборот.

На протяжении девяти веков Обтри не знала централизованного правительства. В стране существовали города-государства и сельские регионы. Они соперничали в торговых делах, время от времени устраивали сражение-другое из-за какой-нибудь территории или религиозного постулата, но в целом им удавалось поддерживать пусть и непрочный, и настороженный, но мир.

Астазы считали созов тупыми и лживыми трудягами. Созы же полагали, что астазы умны, честны, проворны и непредсказуемы.

Созы выучились у астазов их дикой, бурной, страстной музыке, похожей на вой ветра. Астазы переняли у созов умение пахать землю и обрабатывать зерно. Но лишь немногие из них осваивали чужой язык – разве что самую малость, ровно в тех пределах, которые были необходимы для торговли, ругани и еще – для выражения любви.

Ибо сыновья и дочери обоих народов горячо влюблялись друг в друга и нередко смешанные пары сбегали из дому, разбив сердца отцов и матерей. Проклятия, исторгаемые оскорбленными родителями, возносились к небесам и летели по следу беглецов. А влюбленные беглецы отправлялись в другие города и селились в смешанных гетто – созастазских и астасозских, и в аффастазских анклавах, и воспитывали детей в поклонении Афу или в вихре вольной пляски перед идолами. Аффастазы соблюдали и те и другие ритуалы, каждый в отведенные для этого дни. И созастазы устраивали пляски под воющую музыку перед алтарями Аф, а астасозы простирались ниц перед идолами.

Но созов, чистокровных созов, которые чтили Афа согласно древним обычаям и в большинстве своем жили в сельской местности, а не в городах, их жрецы убеждали, что-де их бог желал, дабы они рождали сыновей своих во славу его, и потому семьи у созов были более многочисленны. У жрецов же бывало до пяти жен и до тридцати детей. Набожные созанки молили Афа даровать им тринадцатого, пятнадцатого, двадцатого ребенка. Астазанки же, наоборот, заводили ребенка только по особому приказанию, после длительного транса перед своим персональным идолом и только в благоприятное для зачатия время, а потому у них редко было более двух-трех детей. Так созы числом превзошли астазов.

Примерно пятьсот лет назад разобщенные города и сельские поселения Обтри, испытывая давление со стороны агрессивных венов с севера и влияние Идаспианского Просветления, шедшее от империи Махигул с востока, сплотились сначала в альянс, а затем в единое национальное государство. В тот период понятие народа было на пике политической моды; Обтрийский народ заявил о себе как о демократическом режиме, с президентом, кабинетом министров и парламентом, избираемыми всенародным голосованием взрослого населения. В парламенте были пропорционально представлены все регионы, и сельские, и городские, и все этно-религиозные слои населения (созы, астазы, аффастазы, созастазы и астасозы).