Что рассказала слюнная железа

Физиология рассматривает будто бы особые предметы, процессы дыхания, питания, кровообращения, движения, ощущения и т. д., зачатия или оплодотворения, роста, дряхления и смерти. Но тут опять надобно помнить, что эти разные периоды процесса и разные стороны его разделяются только теорией, чтобы облегчить теоретический анализ, а в действительности составляют одно неразрывное целое.

Н. Г. Чернышевский

Заминка в лаборатории продолжалась. Ученый еще и еще раз спрашивал себя: должен ли физиолог, призванный изучать процессы в живом организме, перешагнуть через границы своей области или все сомнения в таких случаях следует предоставить решать другим? Физиология стучалась в двери психологии, настаивала и требовала решительных ответов.

Шаг был сделан, физиолог ступил на путь психологии. Заработали механизмы лаборатории. К слюнной железе устремилось множество глаз, от нее ждали ответа. Первые опыты ничего нового не принесли. Ученый озабоченно бродил от станка к станку, вникал в работу помощников и повторял:

– Только бы ухватиться, сделать первый шаг, дальше пойдет лучше…

Шаги служителя сами по себе были бы совершенно безразличны собаке, они приобретают свойство вызывать слюну только в связи с пищей. Это связь временная, непрочная, животное, будет так же реагировать, если давать ему пищу по звонку. Он знает это по собственному опыту, – последний звонок в школе всегда вызывал у него сосание под ложечкой.

В лаборатории завелись метрономы, колокольчики, звонки, фисгармонии, появились цветные лампочки. Эти изящные предметы, столь мало связанные с собачьим обиходом, здесь утвердились. Они тикали, звонили, издавали музыкальные звуки, вспыхивали бледным и ярким светом именно в тот момент, когда появлялась пища. Поначалу казалось, что обеденный аккомпанемент глубоко безразличен собакам, была бы пища обильна, больше мяса, меньше хлеба. Но однажды, когда метроном, фисгармония и лампочки заявили о себе, в склянку обильно полилась слюна, хотя корм при этом подан не был. Можно было наглядно убедиться в том, что эти предметы успели сделать свое дело – образовать в мозгу собаки временную связь с пищей. Снова и снова собаку ставят в станок, раздается стук метронома, и животное поворачивается к кормушке, точно почуяло запах еды. Собака облизывается. Постороннее для еды раздражение – стук метронома – привело в действие железу. Это случилось помимо «доброй воли» животного, ибо «доброй воле» собаки не дано управлять слюнной железой.

«Барбосы», «шавки» и «легавые» при одном зажигании лампочки или при звуках метронома виляли хвостами, облизывались, роняя слюну, словно то были не звуки и свет, а жирное мясо и ломти белого хлеба. Когда лампочку привешивали ближе, собака лизала ее, ловила на лету звуки фисгармонии, как бы глотала их…

Этот ответ организма, возникающий при определенных условиях, был назван условным рефлексом, в отличие от инстинктивных, или врожденных, реакций – безусловных, проявляющих себя неизменно и стереотипно.

Действительно ли наряду с врожденными реакциями есть и такие, подобные им, образующиеся в течение жизни? В таком случае вид или запах пищи, неизвестной еще организму, оставит его безразличным. Временная связь возникает лишь тогда, когда животное попробует эту пищу.

Эту мысль проверили следующим путем.

Новорожденных щенков содержали в течение первых семи месяцев на строгой диете: их кормили хлебом и молоком и никогда не давали мяса. Животные откликались на вид или запах своего обычного питания обильным слюноотделением. Не только вид или запах, но и звуки посуды, связанные с кормлением, вызывали у них такую реакцию. Зато к виду или запаху мяса щенки оставались безразличными. Лишь после того, как они дважды или трижды отведали его, у них образовалась временная связь, и все напоминающее мясо вызывало у них слюноотделение.

Теперь, когда выяснилась природа временных связей, их свойство возникать стихийно по каждому поводу, Павлов подумал, что они, вероятно, образуются и тогда, когда не имеют для организма жизненно важного значения. Мало ли какие причины могут одновременно создать в мозгу два очага возбуждения? В жизни такие связи должны возникать очень часто.

Выяснить правильность этого предположения ученый поручил своему ближайшему помощнику – Николаю Александровичу Подкопаеву.

Животное поставили в станок, и попеременно то звучала фисгармония, то вспыхивала электрическая лампочка. И в том и в другом случае кормушка оставалась пустой. Чтобы поддерживать внимание собаки, звучание и вспышки света всячески разнообразили.

После нескольких опытов животное стали подкармливать под звуки фисгармонии. Зажигание лампочки по-прежнему оставалось бесплодным сигналом, и все же стоило ей загореться – и собака обильно роняла слюну…

Это была ассоциация, впервые прослеженная проницательным взором физиолога.

Бывает нередко, что мимолетное впечатление, длящееся доли секунды, оставляет в наших чувствах следы, тяготеющие над нами подолгу. Мы способны видеть световую вспышку спустя много времени после того, как она уже исчезла. Регулируя освещение, можно этот след задержать на десятки минут. Многие переживания, подобно световой вспышке, порой сохраняются незаметно для нас, чтобы позже внезапно дать знать о себе.

Павлов не остановился перед тем, чтобы исследовать природу такого, казалось, сложного психологического явления физиологическим путем.

Случилось в лаборатории, что по ходу других опытов у животного сочетали сравнительно медленный стук метронома с разрядом электрического тока, пущенным в лапу. Звучание маятника – сигнал страдания – образовало у собаки временную связь и вызывало оборонительный рефлекс. К стуку другого метронома – ускоренному – животное относилось спокойно. Миновали годы. Прежние опыты оставлены, давно забыты страдания, экспериментатор создал новые связи в мозгу собаки. Теперь уже медленный и частый стук метронома, как и звонок колокольчика и вспышка света, предвещает пищу. Медленное звучание метронома, некогда рождавшее тревогу, обратилось в предвестник удовольствия.

Однажды лапу животного случайно поразил электрический ток. Экспериментатор, не подозревая о случившемся, приступил к своим обычным занятиям. Он зажег свет, включил звонок и ускоренно двигающийся маятник метронома. На все эти раздражители собака ответила, как и полагалось, слюноотделением. Но вот зазвучал медленно тикающий метроном, сулящий, как и прочие, пищу, и с собакой происходит нечто непонятное: она скулит, рвется из станка и делает оборонительные движения.

Неужели случайно перенесенная боль воскресила следы минувших страданий? Мы знаем по себе, как едва заметная ассоциация, случайно мелькнувшая в нашем сознании, вдруг будит память о давних страданиях и властно оттесняет предстоящую радость.

«Если это ассоциация, – решает экспериментатор, – то как велико ее влияние? Способна ли она возникать только под действием непосредственного раздражителя, или все, что схоже с ним, будет вызывать у собаки страдание?»

Исследователь ставит животное в станок и включает все раздражители, кроме метронома. Животное отвечает готовностью принимать пищу. От прежнего страха, казалось, нет и следа. Стоит, однако, пустить ускоренный метроном, столь же непричастный к страданиям собаки, как и вспышка света и звонок, – и начинаются оборонительные движения животного. Безобидный быстрый ритм маятника, напомнив о замедленном, воскресил былую тревогу.

Успехи были немалые, и, недавно еще хмурый, угнетаемый сомнениями, Павлов улыбался счастливо и беззаботно. Куда девались его нетерпеливый взгляд, сердитая усмешка и жесткая, подчас холодная речь!

– Вот она, правда… Психика-то оказалась ручной. Что хочешь с ней делай… Вот те и госпожа слюна… Вишь какая прелесть…

И он смеялся от счастья, по-детски восхищенный собой и другими, всем миром, окружавшим его. В лаборатории наступили веселые дни. Павлов шутил, заражая своей веселостью помощников. Нет, подумайте, какая удача… Виданное ли дело – такой успех?

Действительно ли так важно было это открытие? Не ошибся ли ученый, не переоценил ли свои первые шаги?

Что узнали в лаборатории Павлова?

Врожденная реакция организма – слюноотделение, столь же независимое от воли животного, как биение сердца или деятельность кровеносных сосудов, – может вступать во временную связь с любым предметом и явлением на свете. Все, что угодно, из внешнего мира – звуки, запахи, лучи, мрак и шум – будет так же возбуждать слюнную железу, как возбуждает ее пища. Единственное условие: и звук, и запах, и луч, и мрак, и шум, ранее безразличные для организма, должны несколько раз совпасть с моментом кормления.

Можно ли назвать это открытием? У кого из нас один вид картинки с кондитерской коробки не вызывал живого представлениям сладостях? Есть ли музыка более приятная для голодного, чем стук вилок и ножей? Сколько смеха и оживления вызывают в домах отдыха звуки колокольчика, напоминающие об обеде!..

Вопрос этот задавали себе психологи и физиологи. Сомневались и сотрудники Павлова; немало горьких минут пережили они вместе с учителем. Все зависело от дальнейшего. Выйдут ли они на дорогу открытий или уткнутся в тупик?

Будущим исследователям предстоит осветить весьма трудный вопрос: каким образом страстный и увлекающийся Павлов – этот рыцарь фактов – при всей своей любви к ним сумел не поддаться искушению и остаться верным собственным задачам?

История повествует, что ученый изнемогал от всяческих соблазнов и спасался от них эпитимией. Он налагал запреты на свои уста и желания и на уста и желания учеников. При изучении пищеварительной системы не допускалось заниматься вопросами работы сердца, говорить и даже вспоминать о них, чтобы не отвлекаться от непосредственного дела. Каждой задаче свои границы, свои запреты. Суровая школа, не всякий вынес бы ее.

Еще последовательней пошла работа, круче стали порядки, когда в лаборатории занялись условными рефлексами. Выросли требования ученого к себе и помощникам. Запрещалось говорить о том, «чего хочет собака», «что нравится ей» и «что огорчает».

– Опять вы заладили мне то же самое, – разносился его голос по лаборатории. – Какое мне дело до душевного состояния собаки? Вы с железой поговорите, она вам все расскажет.

Или с лукавой любезностью заметит:

– Естествознание, милостивый государь, – это работа человеческого ума, обращенного к природе. Исследовать ее надо без всяких толкований и понятий из других источников, кроме самой внешней природы, Поняли?

Мы слышали уже это определение из других уст и в другое время.

«Материалистическое мировоззрение, – писал Ф. Энгельс, – означает просто понимание природы такой, какова она есть, без всяких посторонних прибавлений».

Никто не знает, как трудно Павлову дисциплинировать свою мысль, изживать старые психологические понятия. Вчера он долго бился над смыслом некоторых явлений, и какое счастье, что никто его мыслей не подслушал. Брр… Какая психологическая белиберда!

Трудно сказать, для кого – для себя или для помощников – он каждый день вводит новые запреты: такие-то факты оказались неверными, такие-то опыты считать несостоявшимися. Вычеркнуть их из памяти – они ложны! Непослушные помощники награждаются нелюбезными прозвищами. Сам он эти правила неизменно нарушает. Что поделаешь, ему трудно, растут гипотезы, планы, затеи, не всегда вытекающие из проверенных фактов. Плохо, конечно, он и сам понимает, как много от этого вреда. Мысль должна быть устремлена в одну точку.

Напряженно и мучительно рождалась новая наука. Люди изнывали, некоторые не выдерживали. На смену им приходили другие, чтоб из гор шлака добывать крупицу истины. Каждая закономерность бралась с боя после месяцев упорства и труда. Законы угашения временной связи – как будто легкая задача – потребовали пятидесяти тысяч отдельных опытов. Механизм действия брома был определен после десяти тысяч различных экспериментов. И все же люди не отступали, настойчиво добивались ответов у природы.

Суровая природа! Миллионы людей вопрошали ее, а многие ли из них получали ответ? Нужны были изумительная ловкость и изобретательность, железные мышцы и воля, чтобы подступиться к ней. У микробиологов были чудесные линзы, отточенные мастерской рукой; у астрономов – зрительная труба, у великих физиков и химиков – иные творения человеческого ума. Как выглядит при этом «инструмент» Павлова – слюнная железа собаки?… Никогда еще в истории науки не решались вопрошать природу при помощи столь своеобразного средства.

С исключительной смелостью Павлов высказывает свое убеждение, что должна быть создана новая, экспериментальная психология и что достигнуть этого возможно средствами слюнных желез. С их помощью он подвергнет анализу высшую нервную деятельность животного, а со временем переберет основные психологические понятия и сопоставит их со всем объективным материалом, докажет, до какой степени они фантастичны и носят грубо эмпирический характер.

Механизм страдания

Всегда положение исследователя немножко чудное: с одной стороны, тебя удовлетворяет, когда ты достиг цели, когда ты осмысливаешь, это хорошо, конечно, и это есть двигатель твоей деятельности, но, с другой стороны, если бы ты на этом стоял, то ты остался бы с ограниченным числом знаний. Тут и приятно, что ты получил новый точный факт, а с другой стороны, тебе говорится: а на этом дело не кончится, иди дальше и ставь новые вопросы, которые тебе, нужно решать.

И. П. Павлов

Упорство ученого награждалось успехом, каждый день приносил новые доказательства правильности избранного пути. Язык слюнной железы становится все более красноречивым и сложным. Звонки и метрономы хозяйничали в мозгу животного, призывали к действию сокровенные инстинкты и чувства, возбуждали одни, подавляли другие. Пределы возможного невероятно раздвинулись, ученый и его ученики научились творить чудеса.

Не только чувство голода, или, как принято выражаться, врожденная пищевая реакция, но и ощущение боли оказалось способным образовывать временные связи с явлениями внешнего мира. Особенно наглядно это было в опыте.

Животному через ногу пропускали электрический ток, сопровождая эту операцию стуком метронома. Болевое раздражение приводило собаку в возбуждение, и она долго не успокаивалась. После нескольких опытов ее вводили в лабораторию и пускали метроном, не причиняя при этом боли. Невинный стук маятника действовал на нее, как сильный электрический разряд. Животное страдало от воображаемых болей.

Пользуясь этой закономерностью, знаменитый психиатр Бехтерев разработал способ отличать слепых от тех, которые слепоту симулируют. Перед испытуемым человеком зажигали лампу и одновременно пропускали через его ногу электрический ток небольшого напряжения. После многократных повторений порядок опыта внезапно изменяли: включали свет, а разряд в ногу не посылали. Симулянт неизменно себя выдавал, отдергивая и на этот раз ногу. Временная связь между болевым ощущением и раздражением, вызванным светом, изобличала его. Не в силах испытуемого было задержать движение ноги, вызванное вспышкой того самого света, которого симулянт якобы не различал. Когда зажигание лампы заменяли звонком, его звучание в сочетании с разрядом электрического тока изобличало новобранца, симулирующего глухоту.

Можно ли образовать временные связи и на деятельности внутренних органов? Управлять этими процессами посредством условных раздражителей? Бывает ли нечто подобное в действительности?

Эти вопросы давно занимали Павлова, и решение их он также поручил Подкопаеву.

– Если нам удастся доказать, – предупредил его ученый, – что деятельность внутренних органов не свободна от разнообразных влияний внешней среды и они могут приобрести власть над нашим внутренним хозяйством, мы окажем большую услугу и физиологии и медицине. Я давно подозреваю, что в действительности это именно так и происходит.

Сотрудник вводил в кровь животного лекарственное вещество апоморфин, вызывающее обычно рвоту, и сочетал эту процедуру со звучанием метронома. Первые неудачи не обескуражили его, он был терпелив и, чтобы добиться успеха, двести раз повторил процедуру. Врожденная реакция образовала временную связь с ритмом метронома, и одно лишь звучание аппарата вызывало у собаки рвоту. От экспериментатора зависело воспроизводить это состояние в любой момент.

Другой опыт был не менее нагляден.

Перед нами силач и великан дог. Широкогрудый, живой, кажется, ничем его не проймешь. Несколько раз ему здесь впрыскивали морфий под кожу, с тех пор он во власти временной связи. Сейчас тут морфия нет и в помине, а дог весь обмяк, нижняя челюсть отвисла, и потоком бежит слюна. Животное переминается с ноги на ногу, его мучительно рвет. Напрасно ему приносят мясо и хлеб, пища остается нетронутой, бедной собаке не до еды.

Где же условный раздражитель, который так искусно сыграл свою роль? Ни колокольчика, ни лампочки, ни метронома тут нет. Не могла же картина прежних отравлений возникнуть сама по себе.

Злополучный шприц! Один вид его подействовал на собаку… Так иной раз обыкновенная пустая посуда после долгих, мучительных рвот приобретает вдруг власть над больным организмом, вызывая одним лишь своим видом неукротимые страдания. Ничего нет таинственного и в воздействии шприца, – чье сердце не сжималось у дверей операционной, столь обильно представленной режущим и колющим инвентарем?…

Пройдет немного времени, и в состоянии собаки произойдет перемена. С рвотной реакцией повторится то же, что и с пищевой. Пока кормлению предшествовали звуки или свет, они вызывали слюну, как и сама пища. Но когда вслед за сигналами прекращали подачу хлеба и мяса, звуки и свет теряли свою власть над мозгом животного. Влияние метронома или шприца будет также постепенно угасать. Бессильные вызывать страдания, они начнут развивать в мозгу торможение: не возбуждать органы к действию, а подавлять их. Возможны рецидивы, нет-нет и вспыхнет подавленная связь, но задерживающая сила будет расти. Если электрические разряды или воздействие морфия не повторятся, временная связь исчезнет.

Этими опытами заинтересовался известный микробиолог Метальников и своими работами удивил ученый мир. В этих экспериментах обнаружилась невероятная власть больших полушарий на интимнейшую деятельность организма.

В течение ряда дней микробиолог делал морским свинкам предохранительные прививки против холеры. Двадцать пять раз микробиолог вводил зверькам сыворотку, сопровождая эту процедуру почесыванием кожи. Спустя двадцать дней, когда вызванный прививками иммунитет утратил свою силу, экспериментатор сделал следующее. Почесывая кожу у этих свинок, он брал на исследование жидкость из брюшной полости. Результаты были весьма неожиданны: защитные свойства этой жидкости были такими, какими они бывают лишь тотчас после прививки. Похоже было на то, что почесывание вызывало такие же перемены в крови, как если бы в нее вводили предохранительную сыворотку.

Микробиолог не поверил в результаты собственного опыта. Защитная сила прежней сыворотки была исчерпана и не способна больше сохранить жизнь животных. Можно ли поверить, чтобы состав полостной жидкости изменился от одного лишь почесывания кожи животного?

Ученый принял остроумное решение. Он разделил своих свинок, у которых некогда почесывал кожу в момент иммунизациң, на две разные партии, впрыснул тем и другим смертельную дозу холерных микробов, но при этом у одних почесывал кожу до введения вибрионов, а к прочим процедуру эту не применял. Первые выжили, а вторые погибли… Временная связь между механизмом иммунитета и раздражением кожи спасла их от смерти.

Опыт, проведенный микробиологом, был повторен в лаборатории Павлова на кроликах, но вместо культуры убитых холерных микробов в брюшную полость вводили убитых стафилококков. Условным раздражителем в момент впрыскивания был звон колокольчика. Эксперименты были обставлены с учетом всего опыта павловской школы и привели к удаче. Невинное звучание колокольчика, действуя через большие полушария, вызывало в зараженном организме иммунитет.

Каждый инстинкт, или безусловный рефлекс, пришел к заключению Павлов, способен образовать множество временных связей. Любой раздражитель из внешнего мира может связаться с инстинктом животного и человека. Число этих связей может быть велико, но не безгранично. По мере их нарастания идет неуклонное торможение, забывание их – расчистка поля для новых и новых жизненно важных отношений.

Трудный процесс – «забывание»! Цепко держится в памяти недавнее страдание, долго пугает все связанное с ним: и место, и люди, и тысячи мелочей. С трудом предаемся забвению и минувшая радость. Звонок, который не приносит больше еды, вещающий, что ни мяса, ни хлеба не будет, – мучителен. Не всякому под силу оставаться при этом спокойным. Иная собака скулит, рвется из станка, – искусство «забывать» не каждому и не всегда дается легко.

Как мудра и экономна эта механика! Легко расторжимые временные связи расширяют наш опыт, обогащают нас знанием, учат разумно жить, – и все-таки хорошо, что связи эти временные и забываются! Сколько ненужных отношений к миру заполняло бы наш мозг, сколько воспоминаний и ассоциаций, подчас бесполезных и вредных, грузом давило бы нас. То, что перестало с пользой служить, должно быть решительно забыто.

Таковы удивительные временные связи – непостоянные спутники наши. Такова бдительная сигнальная служба, неизменно способная нас ко всему подготовить и предупредить. Вступают ли в действие железы внутренней секреции, едва сигналы из мира запахов и звуков лишь проявили себя; воспрянет ли внезапно инстинкт самосохранения, разбуженный опытом прежней борьбы; нахлынут ли грезы, возникшие при звучании знакомого голоса, – всему этому мы обязаны сигнальной системе условных рефлексов…

Все глубже и глубже вникала физиология в недра психологии. Темная область подсознательного, ассоциации, эмоции, страсти стали материалом исследования, набегающая в склянку слюна – барометром психического состояния животного.

– Я теперь не самозванец в психологии, – с достаточным основанием имел наконец право сказать Павлов.

Сокровища больших полушарий

Если мозг и глаза нужны для мысления, а нервы для чувствования, то как столь безрассудно мечтать, что без оных душа действовать может? Как может она быть, когда она их произведение.

А. Н. Радищев

Научная мысль на Западе встретилась тем временем с серьезным препятствием. В лабораториях решался извечный вопрос, излюбленная тема философов и натуралистов: что такое разум и где именно предполагается его пребывание?

Зарубежные физиологи, изучая животное, лишенное головного мозга, пришли к заключению, что организм и без полушарий сохраняет способность к целому ряду самостоятельных движений. Такая собака может передвигаться, спариваться, но не способна добывать себе пищу и может умереть от голода и жажды возле корма и воды. Она не понимает окружающего, не узнает хозяина и норовит его укусить. Собака становится рассеянной, тут же забывает, что творится вокруг нее. Всякий звук, вызывающий у здорового животного короткое проявление внимания, сохраняет для нее свою новизну и заставляет настораживаться множество раз.

Было установлено, что именно в коре полушарий заложено то, что известно под названием «разума». Без верхнего этажа мозга взрослое животное становится беспомощней и глупей щенка.

Тридцать лет своей жизни посвятил Гольц исследованию головного мозга и, оглянувшись на свои успехи, был вынужден признать: «Каждый, кто основательно занимался физиологией головного мозга, согласится со мной, что мы знаем о процессах, протекающих в этом важнейшем органе, немногим больше, чем о природе планеты Марс».

Другой физиолог, Мунк, после того как вырезал у собаки затылочные и височные доли больших полушарий, убедился, что животное, сохранив зрение, лишилось, однако, способности различать предметы, хотя и воспринимало их. Собака не узнавала людей, которые раньше ей были близки, она как будто все видела, но не понимала. Это состояние назвали «психической слепотой».

Так обстояло с наукой о высшей нервной деятельности. Она застряла перед двумя тупиками – «разумом» и «психической слепотой».

«Хорошо, «разум», согласен. Милое слово, – тысячу раз повторял себе Павлов. – Но что толку в нем? Что с ним сделаешь? На что его употребить? Ведь это замок! Гранитная стена!»

Повторилось то же, что в самом начале работы: Павлов снова имел дело с мертвым понятием, лишенным плоти и крови. Ни оперировать им, ни исследовать его нельзя было.

Пусть животное после удаления известных частей больших полушарий становится психически слепым, более злым или нежным, менее интеллигентным и так далее, – что толку з этом? – недоумевал Павлов. Эти определения сами по себе сложные понятия и нуждаются в научном анализе.

– Чистая спекуляция! – сердился он. – Ученые! «Психическая слепота»… До всего дознались: и до природы инстинкта, и до торможения, и до свойств полушарий, – а вывод какой? Уткнулись в болото.

В отдельности все было прекрасно, но каково заключение? За ним нет путей…

Это не было затруднение обычного характера, каких встречается немало в работе. Встала трудность особого свойства: надо было либо согласиться, что «разум» – неразложимое качество и средствами физиологии его не изучить, либо найти ему материальное объяснение.

В первую очередь провели известные уже опыты.

В операционной заработали хирурги, запахло эфиром, жестокие методы на время вернулись в лабораторию. У собак удаляли кору полушарий, и действительно, животные вели себя так, как было уже установлено другими. Они защищались, когда их настигала опасность, но опытом больше не обогащались.

Верным оказались и эксперименты с «душевной слепотой». Опыты видоизменяли – каждый пробовал по-своему, но выводы оставались те же.

– Здесь должен быть выход, – настаивал Павлов. – «Разум» не последняя грань, он коренится в мозгу, в материальной сфере и должен быть сам материальным.

«Ум, чувство… характер, – вспоминал ученый знакомые слова своего любимца Писарева, – все это опасные и неудобные слова. Они заслоняют собой живые факты, и никто не знает наверняка, что именно под ними скрывается».

Ключевая позиция бралась с трудом. Павлов придумывал тысячи планов. Фантастические опыты повторялись дважды и трижды: кто знает, не здесь ли, именно здесь ответ?

Проходили недели и месяцы, природа цепко держала свою тайну – ни надежды, ни просвета. «Разум» оставался вещью в себе.

Измученный Павлов после дня напряженной работы уходил в кабинет и просиживал ночь в глубоком раздумье. Здесь, в крошечной комнатке, заполненной рукописями и книгами, он мог быть откровенным с собой. «Что, если не удастся найти ответ? «Разум» в самом деле граница человеческих знаний. А вдруг не граница? Может быть, метод неверен"? Временные связи неправильно поняты? Исследование необоснованно? Понапрасну ушли и время и труды?»

Мрачный и озабоченный, Павлов приходил в лабораторию, убеждался, что нового мало, и снова принимался думать вслух. Он усаживается в удобное кресло, привычная напряженность покидает его, беспокойные руки унимаются. Ровно и уверенно течет его речь – это то, что он продумал за день и ночь. Сотрудники слушают молча, каждая его мысль, каждое слово дороги им.

Он кончил. Кто-то ему возражает. Спорщику отвечают другие, начинается живая беседа. Павлов помогает то одной, то другой стороне, расшевеливает и подзадоривает и тех и других. Столкновение мнений – его стихия.

Кто-то говорит, что экономии надо учиться у природы.

– Неверный расчет, – возражает ученый, – мы должны быть экономней природы. Нет ничего расточительней живого организма, он создает ткани, чтобы каждодневно сжигать их.

Другому он резко замечает:

– Когда я был студентом, в кухмистерских за двугривенный давали обед и в придачу соли сколько угодно. И у вас так выходит – соли не жаль…

Затем все разойдутся с новыми чувствами и планами.

«Разум», точно скала древней крепости, оставался незыблемым. Опыты с собаками ничего нового не давали. Павлов всюду присутствовал, все делал сам, ночью звонил из квартиры, расспрашивал, допытывался, нет ли чего нового. Развязка наступила неожиданно для окружающих. Однажды дверь кабинета вдруг распахнулась, и ученый провозгласил:

– Нашел! Скорее за дело! Ведите собак! Сейчас же, немедленно…

Он не скажет, в чем дело, пусть догадываются, потомятся – слаще будет.

Он преобразился. В такую минуту ему, как всякому счастливцу, можно все, что угодно, сказать, напомнить о неполадках, сознаться в ошибке, – он все простит.

Верный своему методу временных связей, Павлов начал с них. Он пустил в ход свою аппаратуру, внедряя в голову собаки широкий набор навыков. Голод и страхи были крепко сомкнуты с электрическим светом, звуком органной трубы, метрономом, звонком, прикосновением к коже острых и тупых предметов. Врожденные реакции – пищевая, оборонительная – исправно отвечали на сигналы из внешнего мира.

Затем наступила вторая часть опыта. Ученый вырезал у животного кору мозга, и тогда оказалось, что временные связи, искусно образованные до операции, исчезли. Напрасно пытались восстановить их, они больше не создавались.

Так просто разрешились затруднения. Кора больших полушарий оказалась вместилищем условных рефлексов, а подкорковая область – безусловных, инстинктов. «Разум» получил свое физиологическое объяснение. Собака, лишенная верхнего этажа полушарий, остается при одних врожденных реакциях. Вместе с условными рефлексами животное утрачивает весь жизненный опыт и самый аппарат, образующий его. Вот почему она не способна к чему-либо привыкать. Отсюда ее инстинктивно враждебное отношение к собственному хозяину.

Хваленый инстинкт оказался неспособным без условных рефлексов поддержать жизнь животного. Тысячи лет вырабатывалась и коснела его сложная структура, где ему соперничать с подвижными временными связями, угнаться за изменчивой внешней средой! Непобедимый инстинкт, наследственная сила миллионов поколений, он вьжужден мириться с тем, что временные связи наслаиваются на нем, как на фундаменте, регулируют его слепую мощь, направляя и сдерживая ее. Контролируемый и руководимый ими, он в свою очередь оказывает на них свое влияние.

Так, взаимно уравновешиваясь, живут в нас эти два начала, то слаженно и гармонично сливаясь, то вступая во взаимный конфликт. Верхний этаж мозга – вместилище жизненного опыта – тормозит деятельность нижнего – хранилища и источника наследственных свойств. Временные связи неизменно господствуют над врожденными реакциями, но кто не испытывал пробуждения силы, восстающей против доводов рассудка?

Сколько энергии ушло на то, чтобы подавить в себе то осторожные доводы логики, то необузданную страсть, способную привести к трагической развязке!

Успех Павлова был полный. Вместе с наукой торжествовал и метод исследования. Победил естествоиспытатель-материалист, отвергающий «вещи в себе», уверенный в том, что нет тайн природы, все познаваемо. Пусть идеалисты считают каждый тупик пределом достижимого в науке, пусть святое стремление к изучению природы встречают ложью о недостоверности наших познаний, необъективности истины. Он – Павлов – будет стоять на том, что учение об условных рефлексах покоится на объективных фактах и развивается на материалистической основе. Что бы ни говорили анимисты, дуалисты и прочие философы идеализма, сознание представляется ему результатом нервной деятельности определенного участка больших полушарий. То, что понимается под проявлениями психики, имеет своим источником определенную массу головного мозга. Никаких уклонений от законов природы – он понимает их чисто физиологически, чисто материально и чисто пространственно…

Удача была бы неполной, если бы Павлов не разглядел диалектического содержания в условных рефлексах, в их взаимоотношениях с инстинктами. И внутренняя гармония между врожденным и временным, и противоречия прошлого, встающие на пути настоящего, и взаимоотрицание, выросшее из взаимосвязи, – все охватил взор ученого. Чего только не увидишь раскрытыми глазами, обращенными к истине!

Павлов мог наконец собрать своих помощников, чтобы сообщить им результаты:

– Вообразите себе мир вещей и в нем живой организм. Потоки волн различной энергии и неравномерных колебаний устремлены на него. Глаз воспринимает свет, язык – вкусовые ощущения, ухо – звуки. Вся эта энергия направляется по нервным проводам к головному мозгу, подвергаясь в пути разнообразным изменениям и переработке. В коре она образует временные связи, а в различных местах под корой призывает к действию врожденные рефлексы. Так связывается наш мозг с внешней средой, обрабатывает полученные извне раздражения и посылает импульсы к мышцам.

Большие полушария оказались собранием анализаторов – нервов, одним концом обращенных через органы чувств к внешнему миру, а другим – непосредственно в мозг. Когда один из таких приборов, зрительный или слуховой, частично разрушается, восприятие организма меняется, напоминая психическую слепоту или глухоту.

Еще один вопрос стоял перед Павловым. Где именно, в каких частях мозга расположены основные жизненные центры?

Физиологи немало потрудились над этим, они сделали все, что могли. Тысячи собак испытывались электрическим током, едкими веществами. Огнем и железом искали в темном царстве извилин всякого рода центры.

Павлову нечего было гадать; он вырабатывал у животных различные временные связи и, удаляя кору мозга, убеждался, что эти условные рефлексы исчезают и не образуются вновь. Так были снова изучены и проверены все центры. Представления физиологов и клиницистов, будто каждый центр строго очерчен в своих узких границах места и деятельности, – оказались неверными.

Природа проявила себя более запасливой, она позаботилась, чтобы каждый из отделов имел широкое представительство в соседнем. Поражение части коры не ведет к полному уничтожению ее деятельности, где-нибудь да уцелевают родственные клетки-наследники… Если удалить височные доли в пределах так называемой слуховой зоны, у животного наступит глухота. Ни один звук из внешнего мира не дойдет до него. Однако спустя несколько дней после операции слух начнет улучшаться, а неделю спустя звонок, ранее вызывавший слюноотделение, восстановит свою прежнюю власть над железой. Лишь тонкий анализ звучания никогда не вернется к собаке.

В пору этих экспериментов произошло событие, больно задевшее ученых России, особенно Павлова.

Баронесса фон Мейендорф направила военному министру доклад под названием: «Вивисекция как возмутительное и бесполезное злоупотребление во имя науки». Комиссия, составленная из ученых, обсудила заявление знатной особы и согласилась с ней. Павлов написал об этом свое особое мнение.

«Когда я приступаю к опыту, связанному в конце с гибелью животного, – значилось в этом особом мнении, – я испытываю тяжелое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа. Когда я режу, разрушаю живое животное, я глушу в себе едкий упрек, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный механизм. Но переношу это в интересах истины, для пользы людям. А меня, мою вивисекционную деятельность предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе с тем истребление и, конечно, мучение животных только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания. Тогда в негодовании и с глубоким убеждением я говорю себе и позволяю сказать другим: нет, это – не высокое и благородное чувство жалости к страданиям всего живого и чувствующего; это – одно из плохо замаскированных <