Удивительный медвежонок 6 страница
К ночи все это повторилось уже столько раз, столько раз было пропущено по обширной сети, к которой он подключился, что ложь обрела весомость правды — ведь миллионы людей своими глазами увидели этого Мак-Коя, этот Мак-Кой предстал перед ними на экране, и теперь все знали, какой бесчеловечный поступок он совершил. И вот они уже здесь, они взбешены, изрыгают проклятия, а может быть, замышляют и что-нибудь похуже, они заполонили проходной двор, который когда-то считался неприкосновенной личностью Шермана Мак-Коя. Каждый, абсолютно любой, кто на него ни глянет, — за исключением разве что Марии, если она когда-нибудь еще согласится на него взглянуть, — каждый узнает в нем тот персонаж с фотографии на первой странице двух миллионов, нет, трех, четырех миллионов газет и с экранов бог знает скольких миллионов телевизоров. Ток ненависти, бегущий по необозримой информационной сети, к которой подключена его нервная система, гудит, звенит и жжет его, заставляя изо всех сил вырабатывать адреналин. Сердце все время бьется учащенно, однако из состояния паники он уже вышел. Возобладало тоскливое оцепенение. На чем-нибудь сосредоточиться… нет, долго не получалось даже ощущать тоску. Он представлял себе то, как все это, должно быть, отразится на Кэмпбелл и на Джуди, и все-таки не чувствовал уже той острой боли и угрызений, которые мучили его до того как… до того как он умер. Это его встревожило. Он смотрел на дочь, пытаясь ощутить муку, но то было лишь упражнением ума. Одна тоска и тяжесть, тяжесть, тяжесть. Единственное, что он действительно чувствовал, — это страх. Страх отправиться обратно туда.
Ночью, уже совершенно обессиленный, он лег в кровать, думая, что не заснет. Однако заснул почти сразу и увидел сон. Сумерки. Он едет в автобусе по Первой авеню. Само по себе странно, потому что в автобусах по Нью-Йорку он лет десять как не ездил. Не успел оглянуться, автобус подъезжает к Сто десятой улице, и уже стемнело. Свою остановку он пропустил, да и вообще не помнил, где ему надо было сойти. Кварталы вокруг негритянские. На самом деле это должны были быть латиноамериканские кварталы, а именно «испанский Гарлем», но во сне это был негритянский район. Он сошел с автобуса, опасаясь, что если не выйдет, то будет еще хуже. В дверях, на крылечках, на тротуарах во мраке виднелись чьи-то силуэты, однако его еще не заметили. Прячась в тень, он торопливо шагал по направлению на запад. По здравом размышлении следовало бы идти обратно к центру по Первой авеню, но почему-то казалось ужасно важным двигаться на запад. Тут он заметил, что его окружают. Молчаливые силуэты, которые даже не пытались слишком уж приблизиться… Не торопились. Им было не к спеху. Он устремился в темноту, выискивая самые укромные закоулки, и постепенно силуэты вокруг сомкнулись — постепенно, потому что им ведь не к спеху. Проснулся, охваченный жуткой паникой, весь в поту, с колотящимся, чуть не выпрыгивающим сердцем. Спал меньше двух часов.
Ранним утром, когда встало солнце, он почувствовал облегчение. Звон и жжение прекратились, и он начал подумывать, не освободился ли он уже от этого наваждения? Какое там — ничего он не понял. Просто огромная сеть отключилась на ночь. Миллионы ненавидящих глаз закрыты. Так или иначе, но он решил: буду сильным. А какой еще у него выбор? Никакого, разве что снова умереть — быстрой или медленной смертью, но уже окончательно. Как раз такой ход мыслей привел его к решению не сидеть в собственной квартире как в тюрьме. Надо стараться жить как можно лучше и смотреть на толпу сверху вниз. Он начнет с того, что пойдет, как всегда, провожать Кэмпбелл на остановку школьного автобуса.
В 7.00 снизу с извинениями позвонил швейцар Тони и сообщил, что у подъезда, на тротуаре и в машинах стали лагерем репортеры и фотографы. Бонита это сообщение передала Шерману, и он, сжав зубы и вздернув подбородок, решил реагировать на них точно так же, как реагировал бы на плохую погоду. Когда они вдвоем — Шерман в самом своем бескомпромиссно-элегантном английском костюме и Кэмпбелл в форме школы «Тальяферро» — вышли из лифта и проходили в дверь, Тони с искренним сочувствием произнес:
— Удачи вам. Мерзкая там собралась публика.
Первым им попался какой-то юнец, почти мальчишка, он подошел и вроде как даже вежливо проговорил:
— Мистер Мак-Кой, я бы хотел спросить вас…
Шерман взял Кэмпбелл за руку и, задрав свой йейльский подбородок, сказал:
— У меня для вас нет сообщений. Прошу извинить.
Внезапно пятеро, шестеро, семеро разом окружили его и Кэмпбелл, и больше никаких «мистеров мак-коев» уже не звучало.
— Шерман! Одну минутку! Кто была та женщина?
— Шерман! Ну погодите же! Один снимочек!
— Эй, Шерман! Ваш адвокат говорит…
— Погоди-ка! Эй! Как тебя звать, милашка?
Кто-то из них назвал Кэмпбелл милашкой? Возмущенный, Шерман в ярости повернулся на голос. Это был тот самый — со спутанными сальными волосами, облепившими череп, и теперь уже два кусочка туалетной бумаги прилеплены к щеке.
Шерман повернулся опять к Кэмпбелл. На лице у нее смущенная улыбка. Фотоаппараты! Конечно, ведь фотосъемка для нее всегда была чем-то праздничным.
— Как ее звать?
— Эй, милашка, как тебя звать?
Тот, немытый, с налепленной на лицо туалетной бумагой, уже склонился к его девочке и заговорил с нею елейным голоском доброго дядюшки.
— Оставьте ее в покое! — рявкнул Шерман. И заметил, что от резкости его тона лицо у Кэмпбелл стало испуганным.
Внезапно прямо у него перед носом оказался микрофон, перекрыв поле зрения. Микрофон держала высокая жилистая девица с квадратными челюстями.
— Генри Лэмб лежит в больнице при смерти, а вы разгуливаете по Парк авеню. Как вы относитесь к тому, что Генри…
Шерман махнул рукой, чтобы отбросить микрофон от лица. Женщина подняла крик:
— Орясина! Выродок! — и, обращаясь к коллегам:
— Вы видели? Он меня ударил! Этот сукин сын ударил меня! Вы видели! Вы это видели! Да я упеку тебя, посажу за хулиганство, сукин ты сын!
Свора окружила Шермана и его дочурку. Он обнял девочку, прижал к себе, стараясь ускорить ее шаги и поскорее дойти до угла.
— Да ладно, Шерман! Всего парочка вопросов, и мы вас отпустим!
Сзади все еще вопила и взвизгивала та девица:
— Эй, ты тот момент заснял? Дашь мне посмотреть, понял? Это вещественное доказательство! Покажешь мне снимок! — Потом вслед Шерману:
— Ты что, вообще не хочешь знать, кого ты ударил, мудень ты расистский?
«Мудень расистский». При том что девица была белой.
На лице Кэмпбелл застыло выражение ужаса и недоумения.
Светофор зажегся зеленым, и вся свора, тесня Шермана с дочкой и беснуясь, устремилась с ними вместе на другую сторону Парк авеню. Шерман и Кэмпбелл, держась за руки, прокладывали себе путь прямо вперед, а окружающие их репортеры и фотографы мельтешили вокруг, то пятясь, то по-крабьи перебегая бочком.
— Шерман!
— Шерман!
— А ну, милашка, глянь на меня!
Родители, гувернантки и дети, ожидавшие автобуса из школы «Тальяферро», отпрянули. Они не хотели иметь ничего общего с этим мерзким крикливым выбросом стыда, вины, унижения и издевательства. С другой стороны, не хотели они и того, чтобы их дети упустили автобус, который был уже на подходе. Поэтому они, поеживаясь, лишь отступили на несколько шагов в сторону, на газон, словно подхваченные порывом ветра. Сперва Шерман надеялся, что кто-нибудь подойдет помочь — пусть не ради него, ради Кэмпбелл, но он ошибался. Одни глазели с таким видом, будто вообще не знают, кто он такой. Другие отводили глаза. Шерман обежал взглядом лица. Вот прелестная миссис Люгер. Обе руки опустила на плечи своей маленькой девочки, а та как зачарованная глядит во все глаза. Миссис Люгер одарила его таким взглядом, словно он какой-нибудь нищий из ночлежки, что на Шестьдесят седьмой улице.
Кэмпбелл, в своем темно-красном жакетике, взобралась по ступенькам в автобус и на прощанье оглянулась через плечо. По ее щекам беззвучно струились слезы.
Боль поразила Шермана прямо в солнечное сплетение. Нет, вновь он не умер. Он еще не умер во второй раз — еще нет. А прямо за спиной, всего в нескольких дюймах — рожа фотографа с туалетной бумагой на щеке и жутким своим аппаратом, ввинченным в собственный глаз.
Схватить за шкирку! Вбить аппарат ему в башку! Посмел моей дочурке, родной моей, сказать «эй, милашка!»…
Только вот проку-то… Ведь они теперь уже не внешние враги, не так ли? Теперь они — паразиты, засевшие в нем самом. Снова начался звон и жжение и — на весь день.
* * *
Фэллоу продефилировал через большой редакционный зал, дав всем вволю налюбоваться его внушительной фигурой. Живот втянул, спина прямая. С завтрашнего дня он начнет серьезно заниматься атлетизмом. Почему, в самом деле, ему не выглядеть героем? По пути в центр он завернул на Мэдисон авеню к Херцфельду, где торгуют европейской и английской одеждой, и купил там синий в горошек шелковый галстук. Крошечные горошинки были вышиты белым. Галстук он надел прямо в магазине, продемонстрировав продавцу съемный воротничок. Рубашка на нем была его самая лучшая — фирмы «Бауринг, Эрандел и К°», купленная на Сэвил-роу в Лондоне. Что называется, честная рубашка, и к ней нужен был столь же честный галстук. Эх, если бы он мог позволить себе новый блейзер — с роскошными лацканами до пупа и чтобы они не лоснились… Ну да ничего — скоро все будет!
Подойдя к столу, где были сложены свежие номера газет для внутреннего пользования, он взял утренний номер «Сити лайт». «РАЗЫСКИВАЕТСЯ ТАИНСТВЕННАЯ БРЮНЕТКА». Опять статья Питера Фэллоу главная — на первой полосе. Вокруг нее шрифт как в тумане, перемежающийся всяким зрительным мусором, — он поднес газету к глазам слишком близко. Однако он продолжал неотрывно на нее смотреть: пусть все заметят и оценят присутствие самого… Питера Фэллоу… Вот, полюбуйтесь, вы, быдло несчастное, сгорбились над клавиатурами компьютеров, нытики и трепачи, для которых нет темы интересней, чем чьи-то сто «штук». Внезапно, почувствовав себя великим и щедрым, он подумал, какой славный получился бы жест превосходства, если сейчас подойти к бедолаге Голдману и вернуть ему его сто долларов. Впрочем, эту мысль он тут же отодвинул на задворки сознания.
Зашел в свою кабинку и обнаружил на столе шесть или семь записок. Просмотрел, ожидая найти среди них уже чуть ли не приглашение от кинопродюсера.
Показался сэр Джеральд Стейнер, который раньше был просто Грязный Мыш; он шел по проходу без пиджака, в полосатой рубашке и ярко-красных бархатистых подтяжках, лицо его расплывалось в улыбке — радушнейшей, доброжелательнейшей, не то что каких-нибудь пару недель назад, когда он исподлобья сверкал злым глазом. Фляжка с водкой все еще лежала в кармане плаща, который по-прежнему висел на вешалке в углу. А если вынуть да хлебнуть глоточек огненного пойла, к тому же прямо на глазах у Мыша, что из этого выйдет? А ничего, кроме понимающей и даже вроде как заговорщицкой улыбки Мыша, если Фэллоу действительно знает своего шефа.
— Питер! — приветливо заговорил Стейнер. Питер; уже не называет его Фэллоу, как учитель в школе. — Хотите кое-что покажу — на весь день заряд получите!
Стейнер пришлепнул к столу Питера Фэллоу фотографию. На ней был Шерман Мак-Кой, который со зверской гримасой бьет по лицу высокую женщину, держащую в руке некий жезл, при ближайшем рассмотрении оказавшийся микрофоном. Другой рукой Шерман Мак-Кой держит за руку маленькую девочку в школьной форме. Девочка завороженно и ошарашенно смотрит в объектив. На заднем плане навес над подъездом и в дверях швейцар.
— Отвратная, между прочим, баба, — ухмыльнулся Стейнер. — Она на какой-то там радиостанции работает, звонит теперь по пять раз в час, говорит, что посадит Мак-Коя за хулиганство. Требует фотографию. Что ж, она ее получит. Фотография будет на первой полосе в следующем номере.
Фэллоу поднял фото, поглядел.
— Хммммм. Прелестная какая девчушка. Должно быть, не так-то ей легко живется, если отец то негритянского мальчика собьет, то женщину ударит, то еще какого-нибудь представителя меньшинств. Вы заметили, что янки относят женщин к меньшинствам?
— Бедный наш язык, — отозвался Стейнер.
— Чудный снимок, — сказал Фэллоу совершенно искренне. — Кто снимал?
— Сильверстейн. Зверь мужик. В самом деле здорово работает.
— Персональная опека поручена Сильверстейну? — спросил Фэллоу.
— Конечно, — подтвердил Стейнер. — Он такие штуки обожает. Знаете, Питер — Питер, — я с большим уважением, может быть, с уважением навыворот, но истинным, отношусь к ребятам вроде Сильверстейна. Это фермеры журналистики. Они любят ее жирную богатую почву ради нее самой, не ради платы — любят копаться руками в перегное. — Стейнер озадаченно умолк.
Он всегда слегка шалел от собственных формулировок. Он, сэр Джеральд, любимый сынок старого Стейнера, и сам бы хотел бултыхаться в грязи с такой же дионисийской непринужденностью, как самые лихие его парни. Его глаза потеплели, исполнились чувства — быть может, любви, а быть может, ностальгии по грязи.
— «Смеющиеся вандалы», — проговорил Стейнер, качая головой и широко улыбаясь воспоминанию о славном подвиге лихого фотографа. При мысли о нем на душе у Стейнера стало еще радостнее.
— Хочу кое о чем поведать вам, Питер. Не знаю, осознаете ли вы это в полной мере или нет, но своими материалами о Мак-Кое и Лэмбе вы содействовали очень важному делу. Понятно — сенсация, всякое такое, но все обстоит куда серьезнее. Моральный аспект. Задумайтесь на секунду. Моральный аспект. Вы упомянули тут о меньшинствах. Я понимаю, это была шутка, но к нам уже вовсю поступают отклики от этих самых меньшинств, от негритянских и всяких прочих организаций, тех самых, которые распространяли слухи о том, что наша газета расистская, и прочую чушь, а теперь они поздравляют нас и смотрят на нас как на что-то вроде… маяка. Этакий вот внезапный поворот кругом… Те самые люди из «Антидиффамационной лиги Третьего мира», которых так оскорбил материал о «Смеющихся вандалах», только что прислали мне самые горячие приветствия. Мы теперь знаменосцы либерализма и гражданских прав! Они, между прочим, считают вас гением. А главный у них, похоже, тот самый, Преподобный Бэкон, как они его называют. Его бы воля, он присудил бы вам Нобелевскую премию. Я велю Брайану, пусть покажет вам его письмо.
Фэллоу промолчал. Эти идиоты могли бы поменьше афишировать свой интерес к проблеме.
— Я к тому, чтоб вы знали: это очень важный шаг в развитии нашей газеты. Так или иначе — читателям плевать, как к нам относятся те или эти. А вот рекламодателям — нет. Я уже дал Брайану задание, чтобы он как-нибудь постарался добиться от этих негритянских группировок чего-то вроде официального заявления о своем новом отношении к газете «Сити лайт», — может, благодарность выразят или там премию дадут, не знаю, но Брайан сам придумает, как и что. Надеюсь, и вы сумеете выделить время, чтобы принять участие в действиях, которые он предпримет. Но это надо еще поглядеть, как получится.
— Конечно, конечно, — отозвался Фэллоу. — Разумеется. Я знаю, как уязвлены чувства этих людей. А вы слышали, что судью, который вчера отказался увеличить Мак-Кою сумму залога, угрожали убить?
— Убить угрожали? Вы что, серьезно? — Мыш так и дернулся, донельзя воодушевленный сообщением Фэллоу.
— Совершенно серьезно. И он, кстати, тоже воспринял это со всей серьезностью.
— Боже правый! — воскликнул Стейнер. — Прямо какая-то удивительная тут страна.
В этот момент Фэллоу решил, что пришло время предложить сэру Джеральду важный шаг иного рода: пусть он выдаст ему аванс в тысячу долларов, а уж это, быть может, подвигнет его превосходительство Мыша еще и на увеличение Питеру Фэллоу жалованья.
И он оказался прав по обоим пунктам. Как только новый блейзер будет готов, старый он сожжет. С наслаждением.
Не прошло и минуты после ухода Стейнера, как у Фэллоу зазвонил телефон. На проводе был Элберт Вогель.
— Привет, Пит! Ну, как вы там? Дело-то, между прочим, здорово пошло, события развиваются. Пит, у меня к вам просьба. Дайте мне телефон Мак-Коя. Он не внесен в справочники.
Сам не понимая толком почему, Фэллоу встревожился.
— А зачем вам его телефон, Эл?
— Ну, понимаете, Пит, ко мне обратилась Энни Лэмб, она хочет вчинить гражданский иск от имени сына. То есть фактически два иска: один — больнице, за преступную халатность, и один — Мак-Кою.
— И вам нужен его домашний телефон? Зачем?
— Зачем? Может быть, понадобится вести переговоры.
— Не понимаю, почему бы вам не позвонить его адвокату.
— Господи боже мой, Пит! — Голос Вогеля стал сердитым. — Я позвонил вам не затем, чтобы консультироваться по вопросам права. Все, что я хочу, это телефон этого мудня. У вас есть его телефон или нет?
Разум подсказывал Фэллоу, что надо сказать: нет. Но тщеславие не позволяло сказать Вогелю, что он, Фэллоу, создатель и владелец дела Мак-Коя, оказался не в силах раздобыть какой-то там телефонный номер.
— Хорошо, Эл. Предлагаю сделку. Вы даете мне информацию о гражданских исках и один день форы, чтобы я успел все запустить, а я даю вам номер телефона.
— Послушайте, Пит, по поводу этих исков я хочу созвать пресс-конференцию. Я ведь прошу-то всего-навсего какой-то вшивый номер телефона!
— Пожалуйста, созывайте пресс-конференцию. После очередной моей статьи к вам только больше народу сбежится.
Пауза.
— О'кей, Пит. — Вогель хихикнул, но как-то не очень искренне. — Похоже, я сотворил чудовище, когда подкинул вам Генри Лэмба. Вы вообще кем себя считаете, тоже мне Линкольн Стеффенс <Линкольн Стеффенс — американский журналист, наибольшая известность которого приходилась на 1900-1910 гг. Благодаря своей разоблачительной деятельности получил прозвище «разгребатель грязи».> нашелся!
— Линкольн… Чего?
— Да не важно. Вам это неинтересно. О'кей, вы получите эту информацию. Вы еще не объелись там исключительными правами? Диктуйте номер.
И он продиктовал.
Если кто-то и так, что называется, стоит у истоков, какая разница, дашь ты ему номер телефона или нет?
Агентура
Мерзкий оранжевый ковер бил в глаза. Рядом с пластиковой кушеткой, на которой, опустив плечи, сидел Шерман, ковер у стены отстал, отполз, и наружу торчали витые металлические нити основы. Шерман уставился на колючие махры, чтобы не смотреть на зловещих типов, сидевших на кушетке напротив: станут в ответ разглядывать его и узнают. То, что Киллиан мог заставить его вот так сидеть и ждать, укрепило уверенность Шермана в принятом решении. Это будет его последний визит сюда, последнее нисхождение к вульгарности всяческих «банков взаимных услуг», «контрактов», пошлых щеголей и дешевых помоечных философий.
Однако вскоре любопытство победило, и он посмотрел на их ноги… Двое мужчин… На одном элегантные туфли без шнуровки с декоративными золотыми цепочками поверху. На другом — белоснежные кроссовки «Рибок». Подошвы тихонько шаркали по полу: мужчины то и дело съезжали с покатых сидений и, упираясь ногами, всползали обратно, потом снова съезжали и снова всползали, съезжали и всползали.
Шерман тоже съехал и всполз обратно. Они съехали и всползли обратно. Шерман съехал и всполз обратно. Все в этом заведении, включая даже бесстыжий наклон кушеток, свидетельствовало о безвкусице, неумелости, вульгарности, а в основе своей — о чистейшей некомпетентности. Двое мужчин говорили на языке, который Шерман предположительно опознал как испанский: «Оу el meemo», — все повторял один. «Оу el meemo». Шерман дал глазам подняться до середины их туловищ. На обоих были трикотажные рубашки и кожаные куртки — опять Кожаная Публика. «Оу el meemo». Набрался решимости и посмотрел им в лица. Сразу же опять опустил глаза. Так и есть, глазеют! Какие злобные рожи! Обоим слегка за тридцать. У обоих густые черные волосы, подстриженные и уложенные в вульгарные, но, вероятно, дорогие прически. У обоих волосы разделены посередине на пробор и зачесаны так, чтобы образовались аккуратные торжественные локоны. С каким странным выражением они на него смотрят! Неужели знают?
Ага: донесся голос Киллиана. Говорите. Ваше право. Это точно. Утешение только в том, что ему недолго еще придется слушать этот уличный выговор. Лев ему тогда правильно сказал. Как он мог вручить свою судьбу тому, для кого грязь — естественная среда обитания? В дверях появился вышедший из внутреннего коридора Киллиан. Рукой он обнимал за плечи маленького и совершенно удрученного толстяка в жалком костюмчике — особенно жалким был почему-то его жилет, оттопыривавшийся на животе.
— Что я могу вам сказать, Дональд? — говорил Киллиан. — В адвокатуре как везде. Сколько платишь, столько имеешь. Правильно? — Толстячок подавленно пошел прочь, даже не взглянув на него.
Когда бы Шерман ни пришел к Киллиану, главной темой здесь неизменно были деньги, а именно деньги, которые причитаются Томасу Киллиану.
— Простиииите, — протянул Киллиан, улыбаясь Шерману. — Я не хотел заставлять вас ждать. — Он со значением скосил глаза вслед удаляющемуся толстяку и вздернул брови.
Идя с Шерманом под ослепительными лампами к своему кабинету, Киллиан сказал:
— Вот у него, — он опять кивнул в сторону удалявшегося толстячка, — уж действительно проблемы так проблемы. Пятьдесят семь лет, заместитель директора школы, католик, ирландец, жена, детишки, а пойман на том, что приставал к семилетней девочке. Полицейский, который задержал его, говорит, что он сперва предложил ей банан, ну, и так далее.
Шерман не ответил. Неужто этот толстокожий хлыщ с его безграничным цинизмом действительно думает, что от такого сопоставления ему будет легче? Шермана передернуло. Показалось, будто судьба маленького толстячка — это его собственная судьба.
— Между прочим, заметили двух парней, что напротив сидели?
Шерман весь сжался. Господи, а с этими что?
— Одному двадцать восемь, другому двадцать девять, а были бы в списке Форбса «Четыреста богатейших людей Америки» — если бы их фирма публиковала годовые отчеты. Да, вот такие деньги. Они кубинцы, но занимаются импортом из Колумбии. Клиенты Майка Беллавиты.
Раздражение нарастало в Шермане с каждой секундой. Неужели этот хлыщ действительно думает, что своим беззаботным обзором местного паноптикума, своим небрежно-залихватским тоном он может польстить Шерману, заставить его почувствовать собственное превосходство над человеческими обломками, захваченными в грязный поток, льющийся по здешним коридорам? Вовсе я не выше их — слышишь, ты, самонадеянный, но безмерно невежественный дурак! Я один из них! Мое сердце с ними! Со старым совратителем-ирландцем… с двумя пышноволосыми кубинцами — распространителями наркотиков, короче говоря, он на собственной шкуре познал истинность поговорки: «Либерал — это консерватор, побывавший за решеткой».
В кабинете Киллиана Шерман сел и стал смотреть, как этот ирландский хлыщ сперва откинулся в кресле, а затем расправил, охорашиваясь, плечи под двубортным пиджаком. Он все сильнее раздражал Шермана. Но сам пребывал в превосходнейшем расположении духа. На рабочем столе у него валялись газеты. «Разделение труда в „мерседесе“: ОН СБИЛ, ОНА СБЕЖАЛА». Еще бы, разумеется! В его руках самое скандальное уголовное дело в Нью-Йорке.
Ну, так сейчас он его потеряет. Как бы это ему сказать? Хотелось просто выложить без обиняков, и все тут. Но слова сами собой выходили какие-то смягченные.
— Надеюсь, вы понимаете, — заговорил Шерман, — я очень недоволен вчерашними событиями.
— Ну, конечно, естественно! Отвратительно вышло, даже для Вейсса.
— Вы меня не поняли. Я говорю не о том, чему я, так сказать, фактически подвергся, я говорю о вашем…
Его прервал голос секретарши, зазвучавший из селектора на столе Киллиана: «Нийл Фланнаган из „Дейли ньюс“ по три ноль».
Киллиан качнулся в кресле вперед:
— Скажите, я перезвоню. Нет, погодите секундочку. Скажите, что я перезвоню через тридцать минут. Если он звонит не из редакции, пусть через тридцать минут перезвонит сам. — Потом Шерману:
— Извините.
Шерман помолчал, мрачно глядя на хлыща, затем сказал:
— Я говорю о другом. Я о том, что…
Киллиан перебил его:
— Я не в том смысле, что в нашем распоряжении всего тридцать минут. Весь день ваш, если вам это нужно. Но я хочу перемолвиться с парнем из «Ньюс», с Фланнаганом. Он будет нашим противоядием…
— Что ж, замечательно, — проговорил Шерман как можно решительнее, — но тут возникла одна проблема. Вы заверили меня, что у вас особые связи в Окружной прокуратуре Бронкса. Вы сказали, что у вас заключен «контракт» с неким Фицгиббоном. Помнится, я даже выслушал целый трактат на тему «Банк Взаимных Услуг». В общем, поймите меня правильно. Я не склонен сомневаться в вашей квалификации правоведа, но…
Голос в селекторе: «Питер Фэллоу из „Сити лайт“ по три ноль».
— Запишите его телефон. Скажите, я перезвоню. — Шерману:
— Кстати о яде. Вот и главная гадюка.
Сердце у Шермана затрепетало, запрыгало, потом успокоилось.
— Продолжайте. Вы что-то хотели сказать…
— Я не сомневаюсь в ваших юридических познаниях, однако вы дали некие заверения, на которые я наивно поддался и… — Он смолк, подыскивая нужное слово.
Тут же вклинился Киллиан:
— Вас обманули, Шерман. И меня тоже обманули. И Берни Фицгиббона обманули. То, что сделал Вейсс, непростительно. Так… не… делают. Так никто не делает.
— Тем не менее он так сделал после того, как вы сказали мне, что…
— Я понимаю, что вам пришлось вытерпеть. Это все равно как если тебя берут и швыряют в помойную яму. Но кое-что Берни все-таки удалось. Вейсс хотел устроить вообще мрак. Этот сукин сын собирался арестовать вас прямо дома! Ему нужен был арест на Парк авеню! Он спятил, спятил, спятил! Знаете, что он устроил бы, дай ему волю? Велел бы надеть на вас наручники прямо в квартире, потом отвезти в участок, чтобы вы там нюхнули как следует тюряги, потом вас сунули бы в фургон с сеткой на окнах, вместе со всеми этими скотами, и только после этого вы попали бы в Центральный распределитель, где прошли бы через то, через что прошли. Вот чего он добивался.
— И тем не менее…
— Мистер Киллиан, Ирв Стоун из Первого канала по три два. Звонит уже третий раз.
— Запишите номер и скажите, что я перезвоню. — Шерману:
— Сегодня я должен поговорить с этими людьми, пусть даже мне нечего им сказать. Просто чтобы не отпугнуть их. Завтра начинаем поворачивать все в свою пользу.
— Поворачивать в свою пользу… — проговорил Шерман тоном, который должен был выражать горькую иронию.
Хлыщ не заметил. Упоение дружным интересом со стороны прессы было у него прямо на лбу написано. Мой позор — для него источник дешевой славы.
— Поворачивать в свою пользу, легко сказать, — недовольно повторил Шерман.
— Мистер Мак-Кой, — улыбнулся Киллиан, — я вижу, вы мне не верите. Ну вот, а у меня для вас новость. Вообще-то у меня для вас целая куча новостей. — Он нажал кнопку селектора. — Эй, Нина! Попросите сюда Куигли. Скажите, что мистер Мак-Кой здесь. — И Шерману:
— Эд Куигли наш детектив, я про него вам рассказывал, он работал раньше следователем по особо важным делам.
В дверях появился высокий лысый мужчина. Тот самый, которого Шерман видел в слепящей приемной, когда впервые пришел сюда. На левом бедре, высоко, у самого пояса, — револьвер в кобуре. Белая рубашка, правда без галстука. Закатанные рукава, огромные ручищи. В левой руке серый конверт. Мужчины такого типа — высокие, костистые и крепко сбитые — в пятьдесят выглядят сильнее и опаснее, чем в двадцать пять. Широкие плечи слегка ссутулены. Глаза сидят глубоко под надбровными дугами.
— Эд, — сказал Киллиан, — это мистер Мак-Кой.
Шерман угрюмо кивнул.
— Рад познакомиться, — проговорил мужчина. И улыбнулся такой же мертвой улыбкой, как и в первый раз.
Киллиан спросил:
— Фотография при вас?
Куигли вынул из конверта листок бумаги и подал его Киллиану, а Киллиан передал Шерману.
— Это ксерокс, но чтобы добыть его… я даже не стану вам говорить, с каким трудом я его добывал. Узнаете?
Фотография негра в профиль и анфас, под ней цифры. Крупные черты лица, мощная шея.
— Похоже, это он, — вздохнул Шерман. — Тот, другой, поздоровее, который кричал: «Э! Помощь не нужна?»
— Блатной тип по имени Роланд Обэрн. Живет в микрорайоне имени Эдгара По. Сейчас сидит в Райкерс-Айленде, ждет решения суда по своему четвертому делу о распространении наркотиков. Совершенно ясно, что он договорился с прокуратурой о скидке в обмен на свидетельство против вас.
— Лжесвидетельство.
— Это никоим образом не противоречит принципам, которым до сей поры подчинялась жизнь Роланда Обэрна, — прокомментировал Киллиан.
— А как вы это все узнали?
Киллиан с улыбкой кивнул в сторону Куигли.
— У Эда среди людей в синей форме немало друзей, и кое-кто из лучших их представителей многим ему обязан.
Куигли лишь слегка поджал губы.
— А за грабеж он не привлекался? — спросил Шерман. — Ну, то есть за то, что он пытался сделать со мной?
— Вы хотите сказать — за нападение с целью грабежа? — уточнил Киллиан и хмыкнул. — Надо же, а я и не подумал. Это ведь как раз оно и есть — нападение с целью грабежа. Правильно, Эд?
— По-видимому.
— Нам пока об этом неизвестно, — сказал Киллиан, — но мы еще должны многое про этого сукина сына выяснить. Известное дело: заключенные — они что угодно засвидетельствуют, а на этом у Вейсса зиждется все дело, будь оно неладно! Только на этом основании вас и взяли под стражу!