Об умных дураках и о мудрых детях 3 страница

Она и теперь пожаловалась:

– Андрей, приходили молодые учительницы– меня проведать, так только не глумились надо мной: «Екатерина Николаевна, для чего вы так выкладывались на работе? Видите, чем дело кончилось? Вы сегодня никому не нужны оказались!»

Наверное, Екатерина Николаевна прибавила малость от себя чёрной красочки, но, допускаю, сохранив при том основной тон реплики. Ни за что не соглашусь с такой постановкой вопроса, ни за какие коврижки! А болезненные скорби, попущенные Господом советской учительнице – горький, но действенный способ обратить к покаянию замечательного по своей сути человека. Я недавно где-то читал или слышал, что учителя, какие учат ребятишек в безбожнном варианте, неизбежно и сильно болеют к старости. Недаром: «Братия мои! не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению, ибо все мы много согрешаем». (Иак., 3,1)

А в этот раз Екатерина Николаевна сообщила: завтра к ней приведут батюшку Алексия из Софии – причащать. Не удержалась, чтобы не сбиться на извиняющийся тон: «Сам понимаешь, в моём положении на всё согласишься!»

– Это же замечательно, Екатерина Николаевна! Вот славно! – не удержал я радости за неё, – Давно пора!

И теперь узнаю, что моя учительница, причастилась Христовых Таин и мирно отошла. Как не порадоваться, не укрепиться в Вере!

Вчера разговаривал по телефону с Ларисой – дочерью новопреставленной Екатерины Николаевны, уточнил детали. Умерла она 27-ого августа, накануне Успения Пресвятой Богородицы. Действительно, причастилась накануне. Ночью попросила мужа помочь перебраться к окошку: обычная просьба. А утром он не сразу хватился, обнаружил кончину жены-мученицы, будучи уверен, что та, наконец, заснула. …И впрямь заснула – тихонько и навсегда…

Чудесно получается: воспитанный вдали от Церкви хороший человек наконец склонил голову перед Творцом и упокоился. Ещё свежо в моей памяти подобное известие о кончине бабушки Жени Никифоровой. А вот другой случай, не менее вразумительный!

Это история, рассказанная рабой Божьей Александрой в Высоком Острове накануне престольного Праздника Смоленской Иконы Богородицы. Историю о том, как ушёл в мир иной её брат. Жаль, что подзабыл уже некоторые детали, но суть постараюсь передать.

Брата своего разсказчица охарактеризовала, как человека чрезвычайно доброго – к людям, к животным, к окружающему миру. Увы, по воспитанию он не был просвещённым в Вере Отцов человеком: в том смысле, что не посещал Храм и не исполнял церковные Таинства. Сестра, Александра Николаевна пришла в церковную ограду через личные скорби – сначала её оставил муж, затем были серьёзные проблемы с подрастающим сыном. Брату она до поры не могла никак помочь, но.. всё же смогла. На самом последнем и важном этапе…

Они вместе собирались ехать на малую родину, на Украину. Уже были куплены билеты, оставалось несколько дней до отъезда.

– Алёша, давай завтра вместе причастимся? – предложила Александра Николаевна в субботу. Тот неожиданно легко согласился. Сегодняшняя их встреча помешала ей посетить службу вечернюю, с чего Александра не стала устраивать трагедию, но предложила брату дома прочитать положенные к Причастию молитвы. И тут тоже не встретила отказа.

Когда они пришли, брат сразу присел на диван – последнее время неважно чувствовал себя. У него были давние проблемы с сердцем.

– Санька, можно я так послушаю молитвы? – спросил он.

Александра Николаевна, несмотря на свою горячую веру – это свидетельствую лично, не страдала излишним формализмом.

– Конечно, Лёша, – ласково погладила она лысеющую голову любимого братика и начала читать: «Яко по суху пешешествовав Израиль…»

Александра Николаевна молилась поначалу как бы поспешно, опасаясь, что брат устанет слушать и куда-нибудь уйдёт. Ей, как и нам с вами, были уже знакомы подобные проявления со стороны нецерковных людей на молитву – слова обращения к Богу мучительно пробуждают в них чувства, которых они не знают и боятся. Но брат сидел спокойно, с полузакрытыми глазами и положив руку на сердце. Наверное, ему было совсем нехорошо – на лбу выступили крупные капли пота, однако брат ничего не просил – ни воды, ни таблетку. Похоже, он глубоко осознавал, что происходящее теперь, для него лично важнее всего на свете.

Когда были прочитаны Каноны, Последование и даже Акафист Иисусу Сладчайшему, брат неожиданно попросил прочитать что-нибудь из Евангелия. Александра Николаевна с радостью согласилась, предупредив: если ему покажется что-то непонятно, пусть, не стесняясь, спрашивает.

Она читала свою любимую главу из Евангелия от Иоанна, где Спаситель отверзает очи слепорожденному. Читая, сестра мельком взглянула на брата и вдруг поразилась впечатлением, что брат понимает Евангелие лучше её самой. Такую свою мысль Александра Николаевна не могла бы обосновать, но знала это наверное.

Когда звучали заключительные слова о том, как Иисус спросил исцелённого: «ты веруешь ли в Сына Божия?»,а тот«…отвечал и сказал: а кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою. Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему», Александра Николаевна, как всегда, не смогла удержать счастливых слёз. В этот момент она услышала тихое хрипение. Посмотрев на брата, она страшно перепугалась – тот, откинувшись назад и по-прежнему держась за левую сторону груди, хрипел, и изо рта у него показалась пенящаяся слюна. Александра Николаевна всю жизнь отработала в медицине, и, хотя на глазах у неё до сих пор ещё никто не умирал, но она достаточно хорошо знала подробные описания клинической смерти. Испуг верующей женщины был до странности другого сорта, нежели просто страх за близкого человека. У Александры Николаевны в голове проявилась мысль: «Господи, ну почему теперь?! Ведь он же не причастился, он не причащался ни разу в жизни!»

Ей не было стыдно за свою мысль, видимо потому, что она уже довольно долго пробыла в церковной ограде и прониклась там православным отношением к смерти, к необходимости уйти в определённый срок. Теперь она лишь просила: «Господи, не теперь! Господи! Не теперь!»

…Но брат умер. Лицо его застыло, утратив напряжённое выражение, но оставшись будто озадаченным. Да, он несомненно умер!

Александра Николаевна, повинуясь какому-то импульсу, метнулась на кухню, где у неё в Красном углу под иконами хранилась Крещенская вода. Она схватила бутылочку, вернулась в комнату, где на диване лежал умерший брат и брызнула на него Агиасмой прямо из горлышка.

– Господи! Помоги!

Результат вышел потрясающий. Брат… открыл глаза и посмотрел на сестру – словно выжидательно. Казалось, он хотел не медицинской помощи, а совета, утешения.

– Лёшенька, перекрестись! – горячо попросила его Александра Николаевна – Перекрестись, мой хороший!

Брат огромным, нечеловеческим усилием поднял правую руку с пальцами, сложенными в щепоть и поднес ко лбу.

– Господи… – прошептал, просипел он – Господи, помилуй меня…

И перекрестился…

Рука его упала, а пальцы так и остались сложенными для крестного знамения.

Мы сидели и слушали этот рассказ, затаив дыхание, вечером, накануне Престола Смоленской иконы Богородицы, в домике дьячка. Александра Николаевна немножко ещё поплакала, а затем продолжила крошить овощи в салат для праздничной трапезы.

СТАРАЯ ГРУША

…Простят, когда похоронят…

Из отцовского дневника

Второго мая юбилей у нашей Натальи, мэра Высокого Острова и Заручевья. Ехать надо обязательно – я это сердцем слышу. И пусть, как всегда, неважно со средствами, но знаю уже, что деньги, потраченные «в дело», вернутся обратно: не как у протестантов понимается – с процентами, а с подлинно добрыми утешениями от Господа. «Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его, просящими хлеба» – эта формула из Псалтири подаёт уверенность, что за Богом ничто доброе не пропадёт.

В прошлый трудовой деревенский сезон опрометчиво пообещали мы с Михаилом Александровичем, питерским жителем, будущей юбилярше подарить телевизор. Теперь мне сильно не хочется исполнять обещанное – и снова не в деньгах дело, а просто вижу, сколь многих погубила эта зараза. А Наталье – туземке, единственной из здешних мест напрочь отвратившейся от зелёного змия (через болячки), заведомо искусительным окажется такой подарок – вот, звоню ей на мобильник, откуда разухабистые песенки вместо гудка; в гости ли нагрянешь, та же музыка гремит на веранде из магнитофона, так что Малыш из дому убегает – бывшая трактористка, отмечающая нынче пятьдесят пять, стремится «шагать в ногу со временем», быть в курсе всех последних, не побоюсь такого прилагательного – мерзких, новостей.

Но, «не давши слово – крепись, а давши слово – держись»; приходится исполнять. Я загодя выехал в деревню из Новгорода с промежуточной «посадкой» на «аэродроме подскока» в Окуловке, а телевизор прямиком с Питера днём позже привезёт Михаил Александрович, он прибудет с какой-то женщиной на её машине; женщина решает «собачью проблему» – она сама «собачница», у неё несколько псов – один, вот, получился «лишним». Михаил Александрович подсказал ей избыть собаку в Высокий Остров, которая станет ещё одним, совершенно неожиданным подарком сверх обещанного «зомби-ящика».

Отличная погодка! В междугороднем автобусе было душноватно, но теперь уже поздний вечер, посвежело; я дожидаюсь на окуловском автовокзале местного, городского рейса, чтобы добраться до Курортной. Всё замечательно, только за длинную дорогу я изрядно проголодался. Знаю, что Юрий Николаевич уехал в Питер, к больному брату. Придётся мне самому позаботиться об ужине. До автобуса есть время, захожу в круглосуточный магазин. Основной ассортимент – спиртное и закуски. Не люблю бывать в таких заведениях, но, «что поделаешь – нужда!» – вспоминаю, как часто применял это словосочетание мой отец. Он, бывалыча, так обосновывал какое-либо действие наших предков, на которое их жёстко подвигли житейские обстоятельства:

– Что поделаешь! НУЖДА! – изрекал батя, вздыхал и разводил руками, подкрепляя впечатление.

НУЖДА, дорогая моя, а то бы век я к тебе не пришёл! – мысленно говорю встреч вульгарной – заведению под стать, продавщице, осматриваюсь. Впрочем, следует добавить уточнение, опять же от родителя: когда я, вчерашний язычник, случалось, слишком сурово воспринимал окружающих людей, о чём доносил отцу, он непременно напоминал:

– Сынок, будь к людям поснисходительнее, а то даже... ПОБЛАГОДАРНЕЕ. Ведь они, грешники этакие, каждую ночь пекут хлеб, развозят его по магазинам, управляют трамваями и электровозами. Они трудятся для нас. Мы-то сами этого не производим: хлеб не ростим, а в день приходуем по буханочке. Коровок не держим, не пасём, а молочко, творожок употребляем. Заболит зуб у тебя ночью – возьмёшь такси, куда денешься? – поедешь к стоматологу! НУЖДА!

Три сосиски, маленький пакет кефира и батон с изюмом – нехитрый мой ужин. Не так давно понял, что мне, собственно, немного и нужно – одному.

Приближаюсь к «курортному домику», из открытых окон соседской избы доносится, словно из безмятежного советского детства: «Чунга-чанга, весело живём, чунга-чанга, песенки поём!» Собаки за тёплый весенний день разоспались, разнежились: не слышат, что чужой объявился на их стороне. Черныш пару раз тявкает, уже когда со скрежетом распахиваю железную калитку, трусливо спешит спрятаться в будке, едва делаю шаг в его направлении – здесь, в потайном месте оставлен ключ:

– Забыл меня, дружище?

Анна Александровна была, конечно, но уже уехала – она ночует только дома, в своей однокомнатной «хрущёвке», хоть ей и предлагали мы с Юрием Николаевичем отвести «угол». Долго прожила здесь, на Курортной – тогда ещё с мужем Николаем, с двумя маленькими мальчишками, но похоронив всех троих, дом продала, оказалась в городской квартире, оставшейся от брата Гошки. А всё же тянет туда, где молодость в огороде закопана, и теперь, на пару с Юрием Николаевичем в земле ковыряется, разве забежит в избу, глянуть на часы: не упустить бы шестичасовой «кулотинский» автобус. Парахино уже город Окуловка, но, что Парахино, что Окуловка – как было, так и есть – село!

Вот интересно! – как, отчего деревенскую улицу так поименовали – Курортная? Она и впрямь заслуживает прозвища такого – райский уголок подле бора соснового, но у крестьян подобные слова редко в обиходе встречаются. И здесь без питерцев не обошлось!

Знать, апрелю нравится

Пробуждать надежды,

Ветром бор качается,

То смурной, то нежный.

Здесь трава зелёная,

Там снега глубокие,

Тень с зимой студёною,

Солнышко с припёками.

На холмах за далями

Деревеньки пляшут,

Неба синь бе(з)крайнюю

Самолёты пашут.

Всюду воля вольная,

Счастье без и(з)точины,

Здравствуй, моя родина!

Здравствуй, моя отчина!

Михайлов Владимир

Да, это наша с Владимир Алексеичем Окуловка! И холмы, и деревеньки, снег, трава, и молочная полоса через бездонное голубое небо – след железной птицы! Отпираю дверь, захожу в сени, на меня сверху кубарем валится Барсик, весь в опилках – сидел, значит, на чердаке: по отцовскому настоянию Юрий Николаевич прошлую зиму посвятил утеплению перекрытия старенькой нашей избы. У лесопереработчиков остро встал вопрос, куда девать отходы от распиловки кругляка. Оттого они рады любой заявке, оперативно реагируя по первому звонку.

– Куда валить, дедушка? Сюда? А хочешь, мы ещё пару машинок тебе привезём? Не надо? Ты уверен?

Опилковые кучи, припасённые «на всякий случай», метят дома бедняков. Опилками засыпают промежки между грядками – для опрятности, сыплют на сами грядки – для мульчирования, хотя почва от них подкисляется, делается менее плодородной.

Но эту зиму в нашем домике сделалось заметно теплее. Ещё бы! – в несколько слоев обшиты гнилые стенки картоном от упаковочных коробок, которые Юрий Николаевич прилежно натаскал с больничной помойки. На перекрытие насыпан толстый слой опилок. Окна заклеены бумагой. Цоколь дома заколочен рубероидом и присыпан землёй – так называемая завалинка. Я, может, как специалист, не одобрил бы таких технических решений, выговорил – стены окончательно сгниют, сопреют, так ведь Юрий Николаевич спасается, как может, а у меня, новгородского гостя, пока находится время больше на советы. Помню, мой родитель не любил таких «деятелей».

– Ты что мне задания даёшь? – бывало, сурово отповедует какому «доброхоту» – Возьми, да сделай сам!

Доброхот, если вдуматься, это от «добра ХОЧУ!» Подпереть, этак, ручки в бока и ХОТЕТЬ ДОБРА. Хочу, чтобы сделали так! – теперь я узнал, что это такое. Мне тоже многие говорят, причём, эдак уважительно:

– Андрей Владимирович, посмотрите, вот здесь досочка криво прибита. Непорядок, хорошо бы поправить!

Уточнюсь – речь не о производственном объекте, а о культовом – часовенке, например!

– Так поправьте! – отвечаю.

– Э! Такие вещи без благословения не делаются! Вы же знаете тех, кто это делал. Скажите им, пускай починят!

Вот так вот! – те, кто сделал для них эту радость, теперь получился ДОЛЖЕН устранять замечания! А эти люди будут пальчики щепоткой ко лбу подносить, да умиляться. А где ваша часовенка, доброхоты? – на которую вас благословляли, позвольте полюбопытствовать!

Но я уклонился от собственной вины. Всё-то собираюсь помочь Юрию Николаевичу по хозяйству, а вместо того – как ни приеду, сам он меня обхаживает: «Андрей Владимирович, чайку? Андрей Владимирович, попробуйте варенье, это с нашей груши!»

Наша груша! Старая груша!

С вечера я заленился к ней идти; время уже было – одиннадцатый час, я прочёл главу из Евангелия, что мне отец строго-настрого заповедал, вычитал Правило вечернее и завалился спать, перекрестив углы и постельку. Под утро разбудил меня кошачий ор: похоже, Барсик на чердаке даёт бой залётному кошаку. Позже оказалось, что к нам впрямь повадился соседский кот – подчищать еду за Барсиком, нередко оставляя того вовсе без обеда. Барсик же – коток ещё молодой, и не «он давал бой», а, увы, сам получил трёпку – на собственной территории.

Днём я полез наверх с намерением осмотреть стропила, которые следует, как говорил при жизни отец, обязательно заменить. Вдруг, из-за пустой картонной коробки, на меня зло засветил глазами этот варнак – чёрно-белый, а больше облезлый котяра. Я, пшикнув на него, спустился к Анне Александровне для доклада, только прибредшей с автобусной остановки ЦРБ.

– Ах он, зараза! – зашумела старушка – Гы! А я думаю – как это Барсик столько съедает?! Полные миски кладу – всё вычищено!

– Пойдём, Андрюшенька, проверишь огородик! – без перехода продолжает она – Я, слепая да старая, а шевелюсь потихоньку. Мне твой отец всё говорил: «Ты своё отработала, Анна Александровна. Теперь так, шевелись потихоньку!» – я и шевелюсь. Вот, видишь, потолки с Юрием Николаевичем намыли-начистили. Постирала бельишко. Занавески поменяли.

За разговором выходим в огород. Тропинка ведёт мимо старой груши. Она рано ожила этой весной. Уже зелёный дым повис вокруг корявых веток, а скоро обольётся дерево ослепительно белым цветом. На груше последние два года, после ухода отца на удивление родилось много плодов,. а я-то думал – дни груши сочтены! Но не зря батька крепил на ней простенькие иконы, не зря шесть лет с ним молились мы здесь по вечерам – тогда все вместе, теперь с Юрием Николаевичем. Старая груша живёт и каждый год исправно плодоносит.

Барсик улёгся на Священный камушек, смотрит на нас ласковыми, не звериными будто глазами. Обычный огород, обычная груша, обычный кот – ан, нет! Вот оно – Беловодье наше, наше ВСЁ! Сказочный мир православный! Сказочный – не придуманный!

Вот, и про русский народ: болтаем – ругаем, хвалим, слова измусолили А что он такое? Существует ли вообще русский народ, как нечто особенное, чудесное? Я, лично – воспринимаю его так же, как и сказочное Беловодье: кому есть, а кому нет! – смотря, что ты сам из себя представляешь, что главное для тебя. В зависимости от потребности – нуждаешься в чуде или живёшь сугубо приземлённую жизнь. Но, в любом случае, когда согласиться, что нету феномена русского народа – а кто же до Берлина дошёл?

Впрямь, нужда заставила – проявился феномен.

Мы с Анной Александровной молчим, крестимся, несколько мимолетных минуток наблюдаем, как около иконки Спасителя вьётся первая пчела.

И ОНИ ПРИНЯЛИ МЕНЯ…

…Душа человека, призванная ко спасению, во время своей земной жизни жаждет, по существу своему, встречи с добром, всюду старается позаимствовать, собирать, найти добро…

Архиепископ Пражский Сергий (Королёв)

Когда отец с Юрием Николаевичем обживали домик на Курортной, Анна Александровна, незадолго до того за гроши продавшая свекровин дом, перетащила им остатки своего нехитрого сельскохозяйственного и бытового скарба.

– Принесу вилы. Грабли. Лопатку. Табурет. Шкаф, – говорю, – забирайте! У них-то чего – ничего не было, ау! А потом… стала приходить… стала приходить. И они приняли меня…

Сидим за столом, трапезничаем, а больше языки чешем. Питерский гость Михал Саныч уговаривает Анну Александровну отведать привозных гостинцев, она отказывается:

– Не, я это так. Сижу. Это интересно. Наемся после! – дальше тараторит:

– А отец твой называл меня «сестра во Христе», вот так он меня называл! И неправильно! – все соседи говорят, вспоминают – рано ушёл, неправильно! Приду, включу… – забывает, как называется – догадывайся, что имеет в виду магнитофон с отцовскими записями, – не, не может быть… Живой! Не может быть!

Поди знай, когда кому срок! После смерти брата Гоши, переселившись в его однокомнатную городскую квартирёнку, вечная труженица заскучала по дому-огороду. А главное, хотелось быть кому-то нужной. Городским племянникам интересна оказалась лишь до малой – вежливой степени. Сыновей не было уже на этом свете, выплаканы глаза.

Казалось, сил не осталось на крестьянские труды, но из огорода бабку и теперь не выгонишь. У них с Юрием Николаевичем будто негласное соревнование, у каждого свои грядки: не по скупердяйскому принципу – по соревновательному. Осталось время, обиходят и «чужую» территорию, но собственную баба Анна будет «вылизывать» с особенным старанием. Клубнику, вот, посадила. Картошки – смешная, но – грядка! И обратно, на городскую квартиру, возвращается гордая – с пакетиком зелёного лука – пусть видят пассажиры, знакомая кондукторша – с огорода бабка едет, шевелится ещё!

– А отец твой – дом красит, яблоню сажает, аль что… Так он говорит – пока Анна Александровна не придёт, сажать мы не будем… А я говорю – то надо делать, то надо делать… А он – правильно, Анна Александровна, это правильно! И я шевелюсь. Во, чеснок вчера потаскала, гы!

Она по-детски хвастушка, ну так что! – Анна Вторая впрямь быстро захватила женскую власть в «курортном домике» в свои сухонькие руки. На окошках появились занавески и тюль, на полу – дорожки, пропала паутина со стен. Но её летом в доме не вдруг застанешь, ищи в огороде. Шустрая, неугомонная, озорная в свои восемьдесят четыре. Прошлый год вот, дошустрила!

Я тогда задумал великое переселение. По осени ещё у о. Иоанна Миронова спрашивал совета: «Батюшка, а вот бы мне перебраться в Заручевье на жительство?» Старец указал обождать: «До весны не раз ещё сюда приедешь!» – проверял меня. В другой же мой приезд, угадал в длиннючей очереди на помазание, близоруко прищурился: «Андрюшенька? Приехал!»… и спросил: «Ну? Дом строишь?» Я, смущаясь, что столько народу вокруг, что задерживаю остальных, пролепетал: «Вы же меня ещё не благословили!» А он головкой кивнул: «Можно!», – говорит, кисточкой лоб мой помазал – раз, раз! – будто закрепил благословение. Такое «назначение» неожиданно вышло, ой, как сердце затрепетало у меня, хоть и готовился мысленно столько времени.

Не зря говорят – хуже нету, чем ждать. Зиму прожил, как на иголках сидючи, спустя рукава работал в Новгороде на химпроизводстве и ждал погоды, как полярный летчик. Когда солнышко весеннее пригрело, вовсе забродила, забурлила моя кровь. Получил расчёт, подналадил машинёнку и айда! Старые привязки лопнули, как сопревшие нитки.

Прибыл в Окуловку, на «аэродром подскока», здесь сразу принялся за ремонт кровли курортного домика, незавершённый с осени. Долгов, послушаний много на мне: родительские огороды, здесь огород, работа на храме в Высоком Острове. Хорошо, когда дел больше возможного – сильно смиряет. Но, всё едино – кажный день дорог, не зевай! Забрался на крышу. Вот ведь, домишко будто невелик, а крыша, как парус у корабля – десятки квадратных метров! Такелаж ветхий, работа на высоте, на холодном ветру – наш участок на склоне, опрокинутом в сторону «гнилого угла» – откуда по «розе ветров» дуют главные ветра непогоды.

Был бы посозерцательнее – любовался красотами вокруг, но и так – посматриваю. Поля доныне укрыты снегом, лишь местами обнажилась сухая трава. Остатки прежней роскоши до первого дождя, после него быстро зазеленеет округа. Но, осадков пока не обещали, и слава Богу! – у меня ведь крыша аварийная. Тем же, кто в поле, дожжичек не помешал бы. Ну, мы не упорствуем – будет, как будет.

В воскресенье на Красную горку не работал, был в храме Александра Невского. Вернулся, праздновали втроём Антипасху, трапезничали – Христос Воскресе! Воистину Воскресе!

А вечером стряслось несчастье. Мы собрались вместе ехать в город – Анну Александровну проводить, да бабу Паню наведать, благо дни встали длинные. Пока мы с Юрием Николаевичем шох-ворох – бабка уже ускочила – взяла пакет с мусором «…по пути выбросить, а то эти мужики сами ни на что не годные». С Курортной на автобусную остановку ведут две тропки, одна, та что мимо больничной помойки, легла по северному склону, в гуще елового леса. Она по сю пору не отошла ото льда.

Пришли мы по другой с Юрием Николаевичем на автобусную остановку, а бабы Анны-то нашей нет, как нет. Я – недоумеваю, а прозорливый старичок быстро смекнул – беда приключилась! Обратно в гору поковылял, к больничным корпусам, откуда, нам навстречу, баба Маня, знакомая, спешит, слезами заливается: «Юрий Николаевич, Юрий Николаевич! Анна-то… охти тошнёхонько!»

Рассказала, что шла случайно сама по той же тропке, слышит – скулит кто-то, как щеночек. А это наша сподвижница – копошится на грязном, засыпанном еловой хвойкой льду, силится подняться.

– Господи Иисусе Христе, смотрю, а у ей рученька сикось-накось!

Мы скорей в хирургию. Юрий Николаевич скидывает пальтецо, разбитые ботинки и, прямо в своих штопаных, шерстяных носках, спешит по длинному коридору в регистратуру, я пока плюхаюсь в продавленное кресло. Из многочисленных дырок в кожезаменителе торчат клочья серой ваты. Посижу, встану – места себе не нахожу. Принимаюсь за молитву, сам на себе злой, что до сердца толком как-то не доходит произошедшее, хотя ежу понятно – дело вышло худое, непоправимое. Господи, у ней же косточки-то хрупкие, старые. Как срастаться-то будет! А откуда-то злоба растёт, подымается в душе: «Куда полезла глупая! Кто просил!»

Переживаю, при том сам, невольно, профессиональным взглядом строителя оглядываю обшарпанные больничные покои. Да, здесь уже никакой ремонт не поможет! Конечно, можно зашить гипсокартоном весь этот ужас, но где гарантия, что не рухнут подгнившие деревянные балки. А что со стенами? – тоже, небось, гнилые. Хирургический корпус построен при царе Горохе, дерево пропиталось запахом медикаментов и беды, возможно, поэтому его ещё не сожрали вредители.

Мне это здание памятно. Ходили мимо с отцом, он мне всё напоминал, показывал:

– Бабушке Марии Андреевне сообщили, что дочка Тоня умерла. Вот здесь, в этой больнице. Она меня отправила узнать, когда можно будет забрать маму. Я приехал, а зайти не решился. Забрался в заросли и плакал, несколько часов. В этих вот кустах и выплакал мамушку. Потом зашёл в коридор, а какая-то женщина в халате кричит: «Тоня, твой мужичок прибыл!» И мама выходит мне навстречу, улыбается!

Из отцовского дневника:

«…Уезжая в Высокий Остров я взял земельку для дедушки и бабушки (Ефима и Ефросинии), похороненных там, а также земельку на могилку отца в Торбино. В деревне я обратился с просьбой к бабушке Жене (Никифоровой) и Насте Еграшовой, хорошо помнившим деда и бабушку – придти на могилку, чтобы вместе помолиться, помянуть и опустить земельку отпевания в могилку. Увы, три дня они не приходили. Я ждал, думал. И вот в пятницу, 11 июня 1996 года я лёг в постель. Ночью вдруг, вроде бы, просыпаюсь и вижу, что у изголовья моего сидит человек в белом, сам тоже, вроде бы, белый какой-то. Я испугался донельзя. Пытаюсь молиться, но не сразу получается. Пытаюсь перекрестить явление. В конечном итоге удалось перекрестить и неоднократно. Видения не исчезали, что убедило меня, что это не бесовское наваждение, а какое-то иное явление. Чётко зафиксировал двух людей: мужчину и женщину. Появлялся и третий человек, я его чётко не зафиксировал, как в тумане его видел. Когда понял, что способен молиться и креститься, то состояние моё как-то стабилизировалось. Я смог погрузиться в раздумья. И тут начались стенания моей души. Какой-то очистительный крик души, подобный моему плачу осенью 1953 года в кустах возле больницы в Парахине, когда нам с бабушкой сообщила соседка, что мать моя, находившаяся в те дни в больнице, умерла, т.к. её видели в покойницкой. Похоже, что 14-летний мальчишка, в течение нескольких часов рыдавший возле больницы в кустах, вымолил мать для себя и сестрёнки, которой было шесть лет всего. Вот и в эту ночь так рыдала моя душа, буквально разрывалась в страхе Божием, в понимании своей многогрешности и порочности, что времени и сил для исправления уже не остаётся. Осталось только упование на чудо Божие, как это явилось тогда, 43 года назад».

Каждый день моей нынешней жизни – в Окуловке, я обречён миновать это место, каждый раз готов и обязан вспомнить: здесь мальчишкой плакал мой отец, здесь умирала, но не умерла моя бабушка (она умрёт ещё через тридцать с лишком лет в поселке Крестцы), что я – потомок дедки Ефима и бабушки Ефросиньи Еграшовых, корни мои уходят в эту землю, и сам я плотью уйду в неё.

…Анна Александровна появляется из перевязочной смущённая – наделала переполоху! – при том довольная вниманием. Загипсованная рука на перевязи, как у раненого солдата, в бельмоватых, слепеньких глазах неизбывно хранится озорная искринка девчонки-«торфушки», как она себя любит величать. Потом уж будет – втайне, подплакивать, часами качать-баюкать «свою рученьку», не в силах уснуть ночью, а при встречах виду не подаст, улыбаться примется, гыкать, шутки шутить, разве лишь мельком посетует: «Моя хозяюшка нынче снова себя плохо вела, спать мешала».

И вот, уж год миновал – как ни в чём не бывало, шурует метёлкой старая, заметает нашу с Юрием Николаевичем грязь на железный совок, да всё-то с любимой присказкой, за которой горькая сказка всенепременно следует:

– Всё пережито, Андрюшенька, милушка! Всего повидано!

СЕМЬЯ

…Нету донышка у морюшка человеческого горюшка…

Народная песня

Любят, доныне почитают на Руси Святителя Николая, а в прежние времена особенно. На нашей трудной стороне без Чудотворца попросту не протянешь. Аннушка родилась на Николу майского; мамушка ейная – Матрёна, вопреки суевериям, Николаем окрестила очередного младенчика взамен прежде умершего. Мужа Анны Александровны, нелепо, непонятно погибшего через девять лет супружеской жизни, тоже Николаем звали. И первенцу они определили то же имя, в церковь здесь единственную, перетёнковскую его снесли и окрестили, как от веку положено – наспех и тайно. Обряд исполнили, а дальше ростила и воспитывала Николу советская власть.