Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 8 страница

- Что, простите? Это вы мне?

- А я, по-твоему, с горшками разговариваю? Керосин есть? Или надо по слогам? Ке-ро-син есть? - рукой отбивая в такт словам, выкрикивал Борис.

- Я сейчас милицию вызову, - промямлил продавец.

Он испугался и непроизвольно отошел от прилавка на шаг назад. Борис тихо попросил:

- Керосину отпусти.

Через минуту продавец вынес из подсобки канистру и поставил её у кассы. Он с брезгливостью наблюдал, как покупатель пытается выудить из кармана замызганных брюк деньги.

Всё произошло в одно мгновенье.

- Сдачи не надо! - заорал Борис и выбежал из магазина.

Рядом с нетронутой канистрой - вместо денег - распластался блин. Вздохнув, продавец покачал головой.

- Морж, - сказал он, закатывая рукава своей белой рубашки.

Надев на правую руку полиэтиленовый пакет, он взял жирный блин за краешек и, не дыша, донёс его до мусорного ведра - и лишь тогда сделал глубокий вдох, когда и пакет слетел с руки вслед за блином. Пятно на прилавке продавец долго тёр тряпкой, которую потом тоже выбросил. После он отмывал над раковиной руки, пока не почувствовал, как стучащая в висках кровь разливается по телу, принося успокоение. Он унес канистру обратно в подсобку, вышел через черный ход во двор и закурил. Докурив чуть менее чем до половины, продавец оставил горящую сигарету в пепельнице, а сам вернулся в магазин, чтобы накинуть куртку. Он боялся одного: опять встретить того странного мужчину, - и понимал, что дрожит не только от холода. Никого не было, товары находились на привычных местах. Только мокрое пятно на прилавке напоминало о том, что мужчина в грязных брюках всё-таки был здесь. Продавец вздрогнул. Оказавшись во дворе, он пристально посмотрел на пепел, оставшийся от сигареты и сохранивший её форму. «Хрупкий пепельный ужик» - подумал он и снова затрясся. Потом вернулся к прилавку и до конца рабочего дня наружу не выходил.

***

Пространства тесной гримёрки хватало на шкаф, полку для обуви и столик с косметикой, стоящий возле зеркала. По периметру зеркала висели лампочки. Формой и размером они походили на гильзы от патронов. В свете этих лампочек поблескивала фурнитура с мантии, лежащей на спинке стула.

В гримёрку вошла актриса, женщина небольшого роста в черном платье с высоким воротником, юбкой до колен и длинными рукавами. Она подняла лист, попавший под квадратные каблуки её туфель, и жадно всмотрелась в него. Ничего, кроме имени актрисы и нескольких прописанных под ним чисел, на бумаге не было. Другие мятые листы валялись здесь же, на полу. По ним любила гадать театральная уборщица: брала наобум один из листов и зачитывала кусок напечатанного на нём текста. Актриса давно знала все эти тексты наизусть.

На голове актрисы качались перья. Зеленое, самое крупное, щекотало висок. Тень его ящерицей пробегала по лицу актрисы, когда она стала ходить по гримерке - от двери до окна, от окна до двери - три шага туда, три - обратно. Пахло духами и горелым проводом. Остановившись, актриса стучала круглой кистью по пудре из баночки, взятой ей со столика, и смотрела в окно. Пуф-пуф-пуф. Пудра оседала на платье. Будто заметив кого-то в темноте за окном, актриса поставила баночку на подоконник и потянулась к фрамуге. Окно не открылось, она отошла к столику, нервничая, провела рукой по воротнику платья, затем с усилием стянула с указательного пальца левой руки кольцо. Стул она отодвинула так резко, что со спинки на пол скатилась мантия, и долго любовалась своим лицом, глядясь в зеркало. Под перьями прятались завязки маски. Актриса развязала узел у затылка и сняла с себя маску - нехотя и неторопливо, сверху вниз. Те же черты, те же рот, нос и глаза, однако вокруг них тонкими, как марлевые нитки, но глубокими линиями прорезались морщины. Закрыв глаза, актриса терла виски, на которых оставались следы от лент маски, с видом облегчения. «Скоро ваш выход», - донеслось из-за двери. Тогда актриса поднялась со стула и, подойдя к окну, напудрила маску и левую руку, особо тщательно пройдясь кисточкой по указательному пальцу.

***

- Что у тебя с голосом, сынок? Ты заболел?

- Да нет, батя, краски надышался.

- Очень тебя прошу, осторожнее. Уголька активированного выпей, если затошнит.

- Без тебя разберусь.

Борис отнял от уха телефон и, вынув аккумулятор, бросил его в ящик стола. От кисточки, положенной в миску с ацетоном, расходились красные струи. Банку с остатками краски он обернул тряпками и задвинул под кровать.

- Как красиво! - сказала, войдя в комнату, соседка. - Как во дворце.

- Скажете тоже, теть Люд, - отмахнулся Борис, улыбаясь.

- Да ладно тебе, - подмигнула соседка. - Сойдет для сельской местности. Пойдем чай пить, морячок-работничек.

Она указала Борису на дверь, и вместе они вошли на кухню. На веревке, натянутой посреди кухни - от холодильника до плиты - пучками висели травы: зверобой, ромашка, крапива, полынь; с самого краю, над столом - веточки смородины и вишни. Листья подорожника отмачивались в тазу возле радиоприемника. Соседка, головой задев пучок полыни, прошептала что-то, потом обернулась к Борису:

- Травку задеть не бойся. Это мне с ними миловаться надо, я их собирала, а ты-то чужой им.

- Ага, понял, - кивнул он и сел за кухонный стол.

Соседка поставила на плиту чайник и несколько раз нервно, кончиками пальцев, коснулась головы. По привычке, оставшейся с ней даже после выхода на пенсию, она обрезала волосы коротко. Когда-то один из подростков колонии для несовершеннолетних, где она работала фельдшером, избил её, привязав за косу к ножке кушетки.

- Глянь, кто идёт! - засмеялась соседка, выглядывая в окно. - Дуй сюда скорее, морячок, - позвала она Бориса.

- Не хочу, теть Люд, тошнит.

- И чёрт с тобой, - она смахнула с подоконника мух и отошла к холодильнику. Раскрыв его, вынула тарелку с салом. - Поешь, - сказала она. - Голодяга, - и протянула Борису нож и хлеб.

Ему нравилось, как согревается от сала его горло, раздраженное запахом краски, и привкус рыбы, пропитавший хлеб. Он вспомнил свою службу на флоте и чувство свободы, которое испытывал, сидя по вечерам в своей каюте. Свободу он ощущал только в море, потому что с самого раннего детства знал, сам не зная откуда: он никогда не утонет, ему не нужно бояться воды.

За окном проехала поливальная машина, кухню обдало свежим воздухом. Соседка глубоко вдохнула и сняла с плиты чайник.

- А кто проходил? Кого вы мне показать хотели? – с напряжением протолкнув корочку в горло, спросил Борис.

- Вот сам бы и посмотрел! - поддела тетя Люда. - Павлик, баба-мужик, - сказала она, бросив в свою чашку и чашку Бориса по горсточке сухой гвоздики. - Ой, плохое говорю, - женщина закрыла глаза и постучала себя кулаком по лбу.

- Бросьте. Что же, Павлик ваш - педераст? - Борис хмыкнул в чашку.

- Да ну тебя! Не знаю, - ответила соседка плаксиво. Но, взглянув на Бориса, улыбнулась и заговорила. - Странный Павлик. Мамаша была с придурью, она виновата. Наряжала его как девочку, глаза ему красила, губки, ноготки. Мы с ней частенько ругались. Хоть бы что. Один ответ: «Из Паши выйдет Фредди Меркьюри». Тьфу!

Борис подавился чаем и откашливался сквозь смех. Соседка похлопала его по спине, долила в чашку воды и продолжила:

- Певец-то, конечно, хороший, да как бы из вашего мальчика... - она наклонилась к Борису и почти неслышно выговорила, - петушка не вышло.

Когда они допили чай, Борис покрыл рамы в своей комнате вторым слоем краски, а вечером, часам к девяти, вышел прогуляться, надеясь повстречать Павлика - продавца из «Садовых прелестей», которого давно знал.

***

- Я же просила тебя прийти в десять! Тупой, мерзость, шваль! - кричала актриса. Она била стоящего перед ней мужчину самым тяжелым краем мантии - тем, где шла вышивка - редкая фурнитура из Сербии, бисер и продолговатый речной жемчуг. Опустив голову, мужчина стоял молча, только вздрагивал при каждом ударе, прижимая ко рту дрожащие руки. Морщины на лице актрисы при каждом новом её выкрике становились заметнее. Она покраснела и дышала тяжело, морщась при каждом новом вздохе. Замахнувшись в последний раз, она разжала руку, мантия опала на пол, пройдясь по мужчине вскользь. Он продолжал стоять, не раскрывая глаз, когда актриса села на стул, боком к зеркалу. Часть лампочек не горела, неосвещенная часть бледного лица актрисы казалась в этой полутени прогалиной.

- Я… Я должен был прийти вовремя, я вышел вовремя… - забормотал мужчина, не меняя позы. - Меня задержали…

- Да кому ты нужен? - вскочила актриса со смешком, вызвавшим ещё более глубокую отдышку. - Идиот, - еле выдавила она из себя. Её потянуло вниз, но она задержалась на ногах, упершись пальцами в стол. Длинные ногти царапнули по его поверхности, кончики напряженных пальцев побелели. Мужчина дёрнул головой так резко и неестественно, точно кто-то, находящийся позади, у самой двери, притянул его за волосы.

- Он вышел из-за угла и стал меня обзывать! Кружился вокруг, сумку хотел забрать… Я старался говорить погромче, надеялся, что кто-нибудь услышит и поможет мне, но никто не пришел, - оправдывался мужчина, теребя пуговицы на рукавах своей белой рубашки.

Жалкий вид мужчины, казалось, должен был вызвать у актрисы новый виток раздражения. Однако она заговорила тихо, с интонациями участия, но чрезмерного - так разговаривает с больным ребенком молодой бездарный воспитатель.

- Павлуша, - сказала актриса, - это был он, да?

- Да… - часто и мелко закивал тот, потом, сжав кулаки, пролепетал. - Моряк - с печки бряк… - и вдруг спросил серьезно, прежде обратившись к актрисе по имени, отчего она вздрогнула. - Ты боишься?

Актриса впервые посмотрела на него как на равного, закусила губу и ответила:

- Нет.

Отсвет от стен гримёрки, покрашенных в синий, падал на волосы актрисы и придавал седине над её лбом легкий оттенок голубизны.

Сумка с вещами, принесенными из швейной мастерской, лежала у шкафа. Актриса, заметив на рубашке мужчины, в районе лопаток, красное пятно, окликнула его, когда он успел закрыть за собой дверь:

- Вернись! Что у тебя на спине? - спросила она.

Мужчина ответил в щелку:

- Краска! Это всё он! Грязной рукой меня ударил. И прямо по спине…

***

В темное время суток гримёрка пугала пожилого сантехника, и он не зашел бы туда без причины, требующей срочных, безотлагательных его действий. Но у сантехника имелась странная тяга приходить в гримёрку по утрам, а, точнее, ближе к полудню. Тогда, при естественном освещении, она выглядела простой коморкой в доме большой семьи, где хранятся - как будто бы на память - бросовые вещи, среди них - старые платья повзрослевшей дочери, её обувь, игрушки и сувениры, выставленные аккуратными рядками на шаткий столик у старомодного зеркала. Ни дочери, ни большой семьи у сантехника не было. Его взрослый сын, окончив поварское училище, несколько лет служил на флоте коком, а этим летом вернулся в родной город и нигде не работал. Сантехник продолжал надеяться, что сын станет художником, однако подобных наклонностей тот никогда не проявлял. Из художки мальчика выгнали с формулировкой «отсутствие художественного чутья». На уроках рисования он не разбавлял водой гуашь, и небо на его рисунках получалось синим.

- Я не виноват, - упрямился сын.

- А кто виноват? - спрашивал отец. - Кисточка? Бумага? Краски?

- Нет, - отвечал мальчик. - Воды.

В единственном числе мальчик о воде не говорил. Он любил играть с водой и плавать научился рано. В старших классах ему одному посчастливилось доплыть до берега и спастись, когда лодка, на которой он катался с приятелями по Оке, перевернулась.

Больше всего сантехнику нравилось перебирать вещи со столика актрисы. Он пересчитывал помады, трогал пальцами открытую банку с пудрой, а после кисточкой выравнивал слой, подолгу крутил в руках стеклянный пузырек с духами. Однажды он смочил ими самый маленький из гаечных ключей, лежащих в его чемодане, и мучился, представляя, что актриса заметит, что духов в пузырьке стало меньше, и догадается - пожилой сантехник бывает в гримёрке без её разрешения.

Сегодня сантехник заметил у зеркала новую вещь. Сначала, сослепа, она увиделась ему тарелкой с ягодами. Он подошел ближе. На столике, лицевой стороной вниз, лежала маска. Тем, что сантехник принял за ягоды, оказались розовые ленточки завязок, сложенные внутрь маски, в углублении для лица. На левой ленточке, в месте, где она соприкасалась с виском актрисы, было кровяное пятнышко размером со спичечную головку. Сантехник положил маску на стол и захотел уйти, но, дотронувшись до дверной ручки, вернулся, услышав за дверью голос уборщицы. Он присел возле батареи на корточки и раскрыл перед собой чемодан, поглядывая в сторону стола. Маска снова показалась ему простой тарелкой, и он успокоился. Шаги уборщицы за дверью становились громче, войдя в гримёрку, она не сразу заметила сантехника, а когда заметила, то поздоровалась громче обычного - вероятно, от неожиданности - и спросила:

- Батарея течет?

- Течет, - соврал сантехник. - Уже не течет. Почти готово, - добавил он и для убедительности помахал в воздухе гаечным ключом.

Уборщица как будто не услышала его и стала отжимать над ведром тряпку. Солнце напекло сантехнику затылок, он снял кепку и сказал:

- Печет как летом.

- Лето и есть! Наше, бабье, - уборщица разогнулась, держась за поясницу. - Слишком сладко тут пахнет, - пожаловалась она.

- Правда что, - отозвался сантехник, затем поднялся на ноги и раскрыл окно. - Так получше будет.

- В тышу раз! - согласилась уборщица. Она собирала листы, разбросанные по полу, и складывала у ножки стола. Подняв последний, она подошла к сантехнику, который задумчиво перебирал гаечные ключи, точно решая, какой из них подойдет для ремонта батареи, и сказала, подперев руки в бока:

- Видок у тебя отвратный. Случилось что?

Молчание сантехника она приняла за положительный ответ и на ладонях, как поднос с деликатесом, поднесла ему стопку бумаг, потребовав:

- Тяни.

Пожилой сантехник не стал сопротивляться и потянул за край листа, лежащего в середине стопки. Все в театре знали, что уборщица имеет склонность к всевозможным гаданиям ещё со времён «старой страны» и работы в общежитии.

- Что дальше? - слабым голосом спросил он - будто у ребенка, затеявшего утомительную игру с родителем, сильно уставшим за день.

Уборщица вырвала лист у него из рук.

- Много тут всего. Назови номер строчки, - опять потребовала она.

- Ну, четыре.

Отсчитав строчки вслух, женщина произнесла:

- О смилостивься, сын мой, над отцом, - и положила лист в середину стопки.

Пожилой сантехник, возвращаясь домой, понял, что уборщица сама придумала эту строчку. Поддавшись напору, сантехник выболтал ей обо всех обидах, причиненных ему сыном. Она слушала внимательно, поглаживая себя по плечу, и, выслушав, рассказала:

- У моей соседки по этажу сын воровал. Ладно бы откуда-нибудь таскал, так нет же, из родного дома! Пил, да сколько раз зашивался, потом ещё хлеще пьянствовал. Ей святой помог. Как к нему добраться - это я тебе скажу. Исповедаешься, и всё.

- И всё? - переспросил сантехник.

- И всё. Твой-то сынуля не наркоман какой-нибудь, а самый обыкновенный говнюк.

На сто тридцать шестом километре трассы Москва - Санкт-Петербург, днем двадцать второго сентября, сантехник, сходя с автобуса, замешкался в дверях и получил от грибника толчок в спину - боком пустой корзины. Грибник сделал это нарочно и с большим удовольствием извинился.

- Ты не спешишь, а я спешу, - сказал он, когда автобус, дав газу, отъезжал от остановки. - Польские белые в этом году прут, как на дрожжах.

- Осень теплая, - отозвался сантехник.

Оказавшись на развилке, он свернул направо, на узкую асфальтированную улицу. Возле покосившегося ящика для газет и писем - с ячейками, отмеченными номерами домов - он остановился и снял с левой ноги сапог, вытряхнул из него камешек и, обувшись, посмотрел налево. На холме, чуть вдали от развилки, стояла церковь. С той точки, где находился сантехник, её купол казался плодом большого дерева, растущего рядом с каменным мостом, который связывал улицу и холм и вел к церковным воротам.

Нужное здание сантехник узнал по арке над въездом во внутренний двор. Двухэтажное здание с широкими прямоугольными окнами выглядело, несмотря на скромные размеры, внушительно. «Так теперь не строят», - подумал сантехник. Он остановился на крыльце, затем, не решаясь войти внутрь, прошелся вдоль стены. На стене висела памятная доска, сантехник разглядел на ней одно слово - радищев - и не вспомнил, что оно значит. На окне, ближайшем к входу, колыхнулись занавески, старческое лицо посмотрело на сантехника через стекло, чье оно - женщины или мужчины - точно сказать было нельзя. Заячья губа на лице приподнялась, человек за окном заговорил. Сантехник, сделав вид, что не замечает его, согнул спину, опустил голову и вошел в здание. Он оказался в приемной. За широким письменным столом сидела медсестра - молодая и крупная, с двумя рыжими косами. Их концы касались канцелярской тетради, в которой она быстро писала.

- Вы к кому? - поправляя белую шапочку, обратилась она к сантехнику.

Сантехник не знал, как начать, и застеснялся.

- Мне ваше место посоветовали… - говорил он. - Вернее сказать, человека…

- Я поняла, - оборвала его медсестра. - Вы не первый, кому он понадобился. Раз в неделю да кто-нибудь явится. Задергали старика, - сказала она без эмоций.

- А что, старичок в самом деле святой? - спросил сантехник и протянул женщине пакет.

Она, оглядевшись, спрятала пакет под стол. Дно винной бутылки тихо стукнулось об пол.

- Понятие не имею, святой или не святой, - отвечала медсестра. - Ссытся как простой.

Из-за двери, противоположной входу, в приемную вошла старуха. Увидев незнакомого человека, она выпустила из рук клубок, на секунду замерла у кучи тряпья, наваленной в углу, приоткрыла беззубый рот и засеменила в сторону стола.

- Иди отсюда, Раиса, это не к тебе пришли, - прикрикнула медсестра.

Старуха потянулась к лицу пожилого сантехника своими сероватыми пальчиками. Медсестра ловко щелкнула по ним деревянной линейкой. Всхлипнув, старуха сунула ушибленную руку в кармашек халата и медленно отошла в угол.

- Скажите хотя бы, как вас зовут. Для порядка, - попросила сантехника медсестра.

- Карл, - тихо ответил он. Старуха отыскала среди тряпья свой клубок. Поглаживая его, как котенка, она ушла. Дверь за ней скрипнула.

- Немец? - медсестра прищурилась.

- Бог с вами, русский.

- Странное для русского имя.

- Власть такая была. Карл Олегович Михайлов. Карл М. Карл Маркс, - объяснил сантехник.

- Зачем вы к нашему старику приехали? Страшным чем-то болеете?

Карлу не хотелось говорить правду, тогда он спросил у медсестры о старике. Медсестра оторвалась от тетради и с охотой рассказала:

- Не наш это старик. Не местный, то есть. Ехал в электричке, его инсульт стукнул, привезли в больницу, выходили, потом к нам. Знаем имя, возраст, место прописки. С какого он, впрочем, выписался. А самое смешное, что страничка с семейным положением из паспорта вырвана.

- Так кто же оплачивает его проживание? - поинтересовался пожилой сантехник.

- Мы и государство. Да и он сам, - сказала медсестра, хихикнув, и приподняла пакет над полом. - Хороший он дед. После инсульта говорить не может, тихий, спокойный. Народ к нему валит, жалуется, а он терпит. Глухой, наверное. - Она посмотрела на часы. - Идите во двор. Скоро его выведут. И вот что - постарайтесь быстрее, пока его подружка Зухра не пришла. Она тут недалеко живет и каждый день приходит. Говорят, её отец с ним дружил когда-то. Короче, не дед, а тайна.

Сбитый с толку, Карл вышел на улицу и сел на скамейку. Некоторое время спустя рыжая медсестра вывела к нему старика.

- А вот и наш святой Мафусаил! - ласково проговорила она, усаживая того рядом с сантехником. – Общайтесь.

«Городенский дом престарелых» - было отпечатано на рукаве его халата. Они остались вдвоем. По дороге проехали мотоциклисты, а Мафусаил, не обратив на них внимания, продолжал смотреть прямо перед собой, на клумбу и вишневые кусты.

«Да мы с ним, кажись, одного возраста», - подумал сантехник. И заговорил негромко:

- Беда случилась, святой. Сын меня не уважает. Я его один воспитывал, без мамки, жилы себе выкручивал, пока он рос. Красавца вырастил, - улыбнулся он и погрустнел. - А он смерти моей хочет, так и заявляет: «Да чтоб ты, батька, сдох!» Старым козлом зовет…

Из-за кустов выскочила смуглая женщина лет сорока.

- Отойди от него! - закричала она Карлу.

Он быстро поднялся и перебежал на широкую ступеньку крыльца. Мафусаил подал женщине руку. Женщина пожала её, затем повернула ладонью вверх и высыпала горсть черноплодной рябины.

- Совсем уходи, кому говорю! - шикнула она на Карла.

Мафусаил положил одну ягодку себе в рот. Зухра улыбалась ему и что-то тихо рассказывала. Карл, потупив глаза, вышел на асфальтированную дорогу и направился к остановке, перебирая в кармане мелочь.

***

Театральная сцена. Приглушенный свет. В центре сцены - стол и четыре стула. Голос сверху:

- Сходитесь, вскрывайтесь.

Тишина. Над столом загорается абажур, становятся видны пивные бутылки.

Голос сверху, настойчиво:

- Я же сказал, садитесь, вскрывайтесь.

Четыре человека выходят на сцену: пожилой мужчина в комбинезоне (из его кармана торчит большой гаечный ключ), женщина неопределенного возраста с перьями в волосах и двое молодых мужчин - один из них худой и бледный, в белой рубашке, другой - крупный, широкоплечий, одет в халат, из-под которого проглядывает тельняшка. Люди усаживаются за стол.

Голос сверху:

- Мальвина!

Женщина выкладывает на стол карту и говорит:

- Червовая дама.

Голос сверху:

- Карло!

- Дама крестей, - отвечает мужчина в комбинезоне. Широкоплечий, ослабив пояс халата, ухмыляется.

- Пьеро!

- Семерка бубен, - испуганно шепчет худой.

Голос сверху:

- Буратино!

Тот ударяет по столу, высоко поднимает руку, затем хитро всматривается в карту и выкрикивает:

- Набор игральных карт тридцать шесть штук!

Мальвина унылым взглядом окидывает сидящих за столом и переводит его на карту Буратино.

- Надо же, не соврал. Пустая карта, - говорит она.

Буратино бьет кулаком по столу, пивные пробки звякают. Кричит:

- Бейте посуду, я плачу!

Пьеро произносит шепотом:

- Бейте посуду, я плачу…

На столе три пивные бутылки. Мужчины берут их. Мальвине не достается. Пьеро отдает ей свою, Мальвина сжимает бутылку, встает из-за стола. Пьеро слышит за своей спиной смешок Мальвины, нежные пальцы Пьеро трясутся.

Карло догоняет Мальвину и берет её под руку. Он опьянел, вскрикивает:

- Петушить! Петушить!

Пьеро начинает плакать. Буратино, улыбаясь:

- Эй, папа! Цыц!

В зале слышится смех.

Карло уходит за кулисы. Буратино закатывает рукава халата и отпивает из бутылки. Мальвина замечает следы краски на рукавах его халата и спрашивает:

- Товарищ Бу, где ты свои палки красным вымазал?

Она усаживается обратно за стол. Пьеро отрывает от ладоней лицо и обращается к Буратино:

- Есть ещё бутылка?

- Да, в халате, - говорит Буратино.

Пьеро запускает руку в карман его халата, достает оттуда грязный носовой платок и разворачивает. Внутри платка - карта.

Голос сверху, неожиданно:

- Буратино!

- Туз бубен! - отвечает за него Пьеро, роняет грязную карту на пол и садится рядом с ней.

Буратино смеется, Мальвина хватается за голову.

- Да ты нас обманул, Буратино! - вопит Пьеро. - Надул!

Буратино поднимается, хватает его за рубашку и ставит на ноги.

- Мы с тобой одной масти, Павлик, - смеется Буратино и показывает залу рукава своего халата, испачканные красной краской. Резко разворачивает Пьеро спиной к залу. На спине Пьеро, в районе лопаток, красные разводы.

- Принесите воды! - просит Пьеро.

- Лучше ацетона, - злобно произносит Мальвина.

Смех в зале.

Пьеро падает на колени. Мальвина трет виски. Буратино кланяется.

Занавес.

***

Театральная сцена. Приглушенный свет. В центре сцены – стол, два стула, справа - куча манекенов. Выходит Актриса в голубом платье с юбкой до колен. Украшений нет. Яркий макияж со стразами. Брезгливо обходит кучу манекенов, останавливается у стола лицом к залу, говорит:
- Я должна вам признаться. Павлик – мой сын.

В зале звучат аплодисменты. Выходит Павлик. Одет в джинсы и рубашку. Несет в руках раскрытый ноутбук. Останавливается за спиной Актрисы, с другой стороны стола. Актриса не оборачивается, спрашивает:

- Откуда у тебя ноутбук?

Павлик отвечает:

- Его подарила моя женщина.

Он отходит от стола, садится рядом с кучей манекенов, печатает что-то на ноутбуке. Актриса смотрит в зал, спрашивает:
- Зачем она тебе его подарила?

Павлик не отрывается от ноутбука, отвечает:
- Потому что я несчастный. Ты меня бросила.

Из зала в сторону Павлика начинают лететь свёрнутые в шарик носки, он захлопывает ноутбук, прижимает его коленями к груди, а руками прикрывает голову. Крик из зала: «Пьеро думает, что ему все должны!». Павлик не меняет позы, говорит:
- Я просто хочу тепла.

Зал успокаивается, тишина. Актриса уходит за кулисы. Павлик раскрывает ноутбук и снова начинает что-то печатать. Актриса возвращается. На ней черное платье с изображениями костей. Она говорит:
- К сожалению, всего этого не существует.

Голос из зала:

- Как же так вышло?

Актриса уходит к столу, садится на стул, начинает счищать с лица стразы. На сцене появляется женщина в костюме синицы, кричит:
- Ребята! Давайте звать новый, тысяча девятьсот семьдесят пятый год вместе! Приди, приди, приди!

Зал подхватывает. Появляется Карло. Он в кафтане и парике со светлыми локонами. Женщина в костюме синицы убегает за кулисы. Зал затихает. Карло опускается на колени перед кучей манекенов и тянет на себя один из них – тот, на который облокачивается Павлик. Павлик теряет равновесие, но удерживает ноутбук. Карло обнимает манекен и спрашивает:

- Это ты, сынок?

Павлик оставляет на столе ноутбук и уходит за кулисы. Актриса заглядывает в ноутбук. Потом встает, отходит к куче манекенов и прячется за ней. Карло бросает манекена, садится за стол и говорит:
- Как-то скучно. Посиди что ль ты со мной, Кощей.

Актриса возвращается за стол. На сцене появляется Павлик, он ведет за руку Бориса, доводит его до стола. Борис в штанах и тельняшке. Павлик забирает ноутбук и уходит за кулисы. Актриса уступает Борису место, он садится и пожимает Карло руку. Актриса поворачивается к залу лицом и говорит:
- Я должна вам признаться. Борис – мой сын.

В зале пусто. Актриса плачет и уходит за кулисы. Борис вскакивает и начинает разбрасывать манекены. Карло засыпает за столом. На сцене появляется уборщица, пытается оттащить Бориса за кулисы, кричит:
- С какого хрена ты тут всё рушишь? Ты не участвуешь в спектакле!

Уборщица заталкивает Бориса за кулисы, потом собирает манекены обратно в кучу. Зал начинает заполняться людьми. Актриса возвращается, на ней простые джинсы и майка. Она с интересом обходит кучу с манекенами, помогает уборщице укладывать их.

Голос из зала:
- Буратину во дворе запытали!

Уборщица подбегает к краю сцены и спрашивает у зала:
- Кто посмел?!

Голос из зала:
- Карабас-Барабас посмел. По наводке Кощея.

Уборщица:

- А что взамен?

Голос из зала:

- Он сказал, что манекены.

Уборщица удовлетворенно кивает и уходит за кулисы. Актриса подходит к Карло, пытается растормошить его. Он ненадолго просыпается, говорит:
- Не мешай мне спать.

Актриса ходит по сцене, сложив руки за спиной. Карло храпит. Куча манекенов начинает едва заметно шевелиться. Актриса хватается за живот и говорит:
- Кажется, я опять готова разродиться. Зовите Артемона.

Занавес.

***

Начало марта. Аня и Лера в последнем вагоне электрички Москва-Тверь. На Ане – песцовая шуба, на Лере – черное пальто. Девушки постоянно переговариваются, сидя у окна друг напротив друга. Лера – в сторону движения поезда, Аня – противоположно ходу поезда. Разговаривают о музыке (dark folk, gothic, art-rock) и литературе (Серебряный век). После Крюково выходят курить в тамбур, оставляя на своих местах вещи: Аня – вязаный берет белого цвета, Лера – красный шарф. В тамбуре они одни. Из-за двери туалета доносятся женские вопли.
Аня (шепотом): Ты слышишь?

Лера кивает. Обе прислушиваются.

Голос из-за двери: Внутри меня зверь с когтями… На кушетке не выйдет сам, порвет меня на части… Во мне поселился урод! (всхлипы) А чего вы все хотели? Чего, я спрашиваю, вы все хотели? Отец – старик, а мать-инвалидка! Чего ты хотел? Чего ты этим добился?!

Аня (шепотом): Наверное, это какая-нибудь беременная. Давай позовем кого-нибудь.

Лера (шепотом): Давай просто ручку подергаем.

Лера дёргает ручку.

Голос из-за двери: Занято! Одну минутку. Я выхожу.

<…>

Выход с тверского железнодорожного вокзала. Оттепель. Аня идет в расстегнутой шубе. Лера поддерживает Кристину под руку. Аня вскрикивает и резко оборачивается. Некто предположительно мужского пола убегает с сумкой Ани в сторону автовокзала. Один из мужчин пытается догнать его, но не успевает.