Часть вторая. замкнутый круг. 8 страница

Больной, решил Толик. И поднялся во весь рост. Спросил громко:

– Ты чего?

Волк снова поднял голову, посмотрел в его сторону. У него были круглые грустные глаза, длинная морда с черным носом, острые стоячие уши вздрагивали.

Толик понял, что не волк это, а собака. Что она здесь делает одна, в лесу? Может, бешеная?

– Ты чего? - снова спросил Толик.

Собачий хвост слабо шевельнулся, но собака не вставала, на всякий случай оскалила зубы, приподняв верхнюю губу, и заворчала. Но ворчание было жалобным.

– Больна, что ли? - Он подошел поближе.

Собака не сводила с него взгляда, но не двигалась.

– Ну чего ты? Заболела? Ай-я-яй… Осочки поешь.

Ему не раз приходилось наблюдать, как собаки обегают поляны или заборы, отыскивают траву осоку и начинают, словно овцы, объедать верхушки. И удивительно - другую траву не едят. Инстинкт такой в них заложен.

Толик присел возле собаки на корточки, та все еще скалила зубы, и густая шерсть на загривке стояла дыбом.

Толик не трогал собаку, только рассматривал ее и разговаривал ласковым спокойным голосом. Пусть тоже присмотрится к нему и поймет, что он ей зла не желает. Вроде не бешеная, слюна не течет, хвост подвижен. Что же с ней? Тут он заметил возле паха разлизанное пятно, шерсть была вылизана до белой проплешины, а в середины проплешины зияла дырка, голое мясо.

– Да ты раненая, - удивился Толик. - Кто ж тебя? Из ружья, что ли?

Он вспомнил почему-то собак на площадке возле цирка, свирепых коротконогих, широкогрудых овчарок на длинных поводках, и как солдаты натаскивали их на людей.

– Ты по-русски-то понимаешь? А? - Он подумал, что надо сказать собаке что-нибудь по-немецки и посмотреть, как она воспримет немецкий. Но почему-то не приходило в голову ни одно немецкое слово. И он просклонял глагол "есть": - Их бин, ду бист, эр ист. - Собака даже ухом не повела, вряд ли их учат склонять глаголы. Надо подать команду. - Хенде хох! - громко сказал он.

Собака оскалила зубы, зарычала и поднялась на передние лапы.

– Это другое дело, - сказал Толик. - А здоровая ты псина. Значит, бросили тебя твои хозяева. Помирать в лесу бросили. Ошейник сняли и ушли, ошейник-то казенный… Гады!

Ему вдруг так жалко стало собаку, которую бросили умирать в лесу, что даже в носу защекотало, и, не задумываясь, он протянул руку и погладил ее загривок. Конечно, она могла и цапнуть, очень даже просто. Но она не цапнула, густая шерсть на загривке, стоявшая дыбом, вдруг легла на место и стала мягкой и податливой. Собака зажмурила глаза и вздохнула. Толику показалось, что она вот-вот заплачет.

– Ты идти-то можешь? А? Вставай, вставай… - Он несколько раз взмахнул рукой с вывернутой вверх ладонью. - Штейн, штейн, ферштеен?

Собака еще раз вздохнула, поднялась на все четыре лапы. Зад у нее мелко дрожал. Стоять было больно. Толик обошел ее и с другой стороны увидел еще одну разлизанную проплешину. Вероятно, пуля прошла насквозь.

– Стрептоцидом бы тебя посыпать или помазать чем… Как же они тебя бросили, гады?

Толик присел возле собачьей морды, посмотрел в глаза. В них были совсем человеческие боль и тоска, они словно просили: "Не оставляй меня здесь, я слабею, помоги мне".

– Да не оставлю. Видишь ты какой красивый. Эх, не тому тебя учили, псина. Уж не знаю, как тебя зовут?

И хоть говорил он на незнакомом языке, собака поняла его. Она потянулась и лизнула Толика в нос.

– Ишь ты, соображаешь, что к чему. Пойдем. Вперед. Коммен, коммен. - Он прихватил собаку за загривок и потянул.

Она пошла, неуверенно ступая лапами и пошатываясь. Верно, много крови потеряла, ослабела.

– Ничего, ничего. Мы с передышками… Эх, покормить тебя нечем… Коммен, коммен.

Корзинку с черникой он забыл в лесу, не до ягод было. А когда вспомнил о ней, возвращаться не стал. У него - собака, настоящая овчарка. Она ему поверила и пошла с ним. Он ее перевоспитает. Он уже любил ее.

Только к вечеру они добрались до реки. Через мост он вести собаку побоялся. Еще пристрелят немцы. Они вышли к реке ниже поворота, в том месте, где река расширяется и умеряет свое течение. Толику здесь переплыть - раз плюнуть, а собака не переплывет. Лодку бы или плот. Но все, что могло плыть, давно уже собрано и сожжено в печках. А все лодки немцы стащили на один причал, который охранялся солдатами. Собака не спустилась, а скатилась вниз с кручи, взвизгнув от боли, жадно пила воду, а потом растянулась на тонкой прибрежной полоске песка. Толик присел рядом с ней. Вот незадача! Придется плыть на тот берег, искать что-нибудь плавучее и вернуться за собакой.

Ты полежи здесь, - сказал он, - я сооружу какой-нибудь плотик. От забора доски оторву. Ты не беспокойся. Я вернусь. - Он скинул рубаху и штаны, связал ремешком - привычное дело.

Собака не отводила от него взгляда измученных круглых глаз. Он погладил ее и поцеловал в голову.

– Жди… Эх, не знаю я, как "жди" по-немецки. Леген зи. Битте.

Толик вошел в воду и поплыл.

Но собака не хотела оставаться одна. Она поднялась на лапы, заскулила тихонько и пошла в воду вслед за человеком. Когда Толик оглянулся, он увидел над водой собачью морду с торчащими ушами. Он подождал, пока собака поравняется с ним. Она плыла медленно, хрипела. Толик подхватил ее за загривок, как хватают за волосы утопающих. Они доплыли до пологого городского берега и, обессиленные, растянулись рядом.

– Ну ты и псина! - сказал Толик.

Собака хотела ответить, но даже вильнуть хвостом не хватило сил…

Дома Толик постелил в углу старый ватник. Сказал:

– Место, место, место… - несколько раз, чтобы запомнила.

Собака не легла, рухнула на ватник. Толик выгреб в тарелку остатки каши из котелка, поставил перед собакой.

– Ешь.

Собака только пошевелила носом, но есть не стала. Закрыла глаза.

– Ладно, поспи. А потом поешь.

Когда вернулась от старух мать, Толик спал, сидя за столом. Он все смотрел на свою собаку, как она спит, и незаметно уснул сам. Собака открыла глаза и тихо прорычала. Мать испугалась.

– Господи! Толик! Что это?

Спросонья не сразу сообразишь. Снилось, будто он подобрал в лесу собаку… Да нет, вот же она! Лежит на своем месте. Он улыбнулся.

– Это - Серый. - Собственно, он еще не придумал, как назвать пса. Имя пришло само. - Серый, - повторил он.

– Господи! Какой страшный!

– Он не страшный, он раненый. Мы с тобой его вылечим, верно, мам? Он дом сторожить будет.

– Чего сторожить-то!… Самим есть нечего.

– Да он мало ест, мама. - Видя, что мать недовольно хмурится, добавил: - Он же божья тварь, мама. Его надо пожалеть.

– Делай, как знаешь, сынок. Только гляди, объест он нас. Разве время собак держать!

Утром Серый съел кашу.

У Толика появилась куча обязанностей, Серый заполнил его дни. Прежде всего надо было чем-то лечить пса. Разлизанные раны не заживали, гноились. Ни стрептоцида, ни мази хоть какой-нибудь достать было негде.

Толик сбегал к деду Пантелею Романовичу посоветоваться. Но Пантелей Романович заявил, что никогда не держал собак, а тем более раненых, и как лечить их, не знает.

Толик очень расстроился. До войны он бы сводил пса к ветеринару, в городе даже лечебница была для животных.

Дед Пантелей, видя, как расстроился Толик, пожалел его, слазал в подпол и принес оттуда маленькую бутылочку.

– На… Рану промой…

– А что это, дед?

– Первач… Старого производства… Берег на случай.

Толик держал бутылочку обеими руками.

– Спасибо, дед… Поможет?

– Какую хошь микробу наповал… Первое средство… Потому и зовется - первач… - Пантелей Романович был уверен в своем средстве.

Придя домой, Толик разорвал ветхую стираную-перестираную простыню на полосы, смочил небольшой клочок этим самым первачом. По комнате поплыл острый запах спирта.

Серый лежал на своем месте. Толик уселся рядом, одной рукой обнял пса, а другой стал осторожно промывать рану. Серый дернулся и зарычал, не понравилась ему процедура.

– Ничего, Серый, ничего, потерпи. Хочешь поправиться, побегать - терпи. Вот промоем рану, перевяжем и станешь ты поправляться. Мяса бы тебе сырого!

Мать отвела взгляд от иконы.

– И тебе бы мяса какого… Тощий. И не растешь. Василь вымахал, а ты - не растешь.

– Мне еще в школе доктор сказал, что у меня конституция хилая.

– В кого ж? Гриша у нас крепкий. - Она никогда не называла отца - отцом, только по имени.

– Стало быть, в тебя, мам.

– А я разве такая была? - Она подошла к зеркалу, вгляделась в свое осунувшееся, серое лицо с натеками под глазами и вздохнула.

– Да ладно, мам. Вот кончится война, папа вернется - наедимся досыта!

– Услышит господь молитву, услышит… - пробормотала мать.

Серый перестал дергаться, только шкура мелко дрожала.

– Вот и молодец, вот и стерпел. Теперь перевяжу тебя. - Толик стал перевязывать промытую рану, наложив на нее чистый тампон из той же простыни. Повязка держалась плохо. Чтобы Серый не содрал ее и не принялся снова разлизывать рану, Толик надел на него свои трусы.

– Еще чего! - сказала мать сердито.

– Ну, мама… Ты посмотри, как ему в трусах… Хоть сейчас в цирк! - Он вспомнил цирк-шапито, залитый ярким светом, и даже почуял запах лошадей, опилок и еще чего-то. Вот с кем посоветоваться надо насчет Серого - с Петькой или с Гертрудой Иоганновной! Уж они-то наверняка знают, как собак лечат.

Но посоветоваться не удалось. Район гостиницы оказался оцепленным. Люди обходили его стороной. По городу шли облавы.

Больше месяца прошло, пока зажили у Серого раны. Трижды в день выводил его Толик во двор. Сперва ребятишки боялись пса. Впрочем, ребятишек во дворе раз-два и обчелся. Взрослые смотрели на Серого недоверчиво и даже неприязненно. Серый обходил двор, тяжело припадая на зад. С трудом делал свои собачьи дела.

На улицу Толик выводить его не решался. Еще нарвешься на старого хозяина!

Постепенно пес ходил все лучше и лучше, но прихрамывал на обе ноги. Может, у него что внутри повреждено?

– Усыпить его надо, - сказала одна из маминых старух.

– Грех, бабушка, даже говорить так. А еще богу молитесь! Вы б помолились, чтобы он скорее поправился.

– Тьфу на тебя! - рассердилась старуха.

А чего сердиться? Это была его собака! Его, и больше ничья! Он любил ее такой, какая она есть! Злата приносила кости и даже кусочки мяса. Так что Серому хватало, да еще перепадало маме и ему. Мать варила эти кусочки, добавляла немного пшена, и получался вкусный суп.

Наконец Толик решился вывести Серого на улицу. К тому времени он сшил великолепный ошейник из толстой веревки и суконных тряпочек. Ошейник не застегивался на шее, а просто морда Серого просовывалась в него. Где же возьмешь застежку? И поводка толкового негде взять. Вместо поводка - та же толстая веревка, а чтоб было красивее, веревка обмотана пестрой ситцевой лентой.

К центру Толик Серого не повел, много немцев. Прошлись в сторону речки и свернули на улицу Коммунаров. У разбитого каменного дома какое-то движение. На середине улицы стоит автоматчик. У ног его сидит овчарка.

Серый забеспокоился, заскулил тихонько, посмотрел на Толика.

– Пойдем домой, Серый, - он потащил пса за угол. - Чего-то там делается. А чего, мы с тобой не знаем. Но мы узнаем. - Он погладил собачью шерсть. - Ничего не бойся, Серый.

Толик отвел собаку домой и пошел обратно не улицей, а дворами.

Какие-то люди разбирали стену разрушенного дома. Одни работали ломами, другие обстукивали молотками уже выбитые кирпичи, а долговязый парень относил очищенные кирпичи и складывал в штабель на панели. Над местом работы висела кирпичная пыль, затрепанные рубахи и худые лица людей тоже покрыты пылью. Вот почему автоматчик с собакой занял местечко поодаль, на середине улицы. Пыли боится. А может, ломов и молотков?

Толик стоял в подворотне на противоположной стороне и наблюдал. Автоматчик переминался с ноги на ногу. Люди работали не торопясь.

Толик стал присматриваться к долговязому парню, что-то было в нем неуловимо знакомое, как он брал кирпичи и аккуратно складывал их, как шел обратно, опустив руки. Лица Толик никак не мог рассмотреть. Парень двигался как автомат и все время смотрел себе под ноги.

Переминавшийся с ноги на ногу автоматчик крикнул что-то своему невидимому для Толика напарнику. Тот ответил. Автоматчик торопливо повел собаку за собой. Долговязый поднял голову и посмотрел вслед. И тут Толик узнал его, да это ж Серега Эдисон! Провалиться на месте! Как же он тут оказался? Ведь еще в самом начале войны эвакуировался с папиным заводом. И почему их охраняют автоматчики? Арестованные. Как бы перекинуться словечком. Надо же, Эдисон!

Толик вышел деловым шагом из подворотни, будто он тут живет и направляется куда-то по делу. Остановился, сделал вид, что зашнуровывает башмак. Автоматчика с собакой на улице не было, другой стоял далеко.

– Серега! - тихо позвал Толик.

Тот не услышал.

– Серега! - сказал он громче.

Над панелью висела рыжая пыль.

Серега обернулся, ему показалось, что кто-то зовет его. На противоположной стороне стоял мальчишка. Серега стал взглядываться, но мешала пыль. И вдруг мальчишка скрестил руки на груди. Знакомый знак Великих Вождей. Да это ж Толик-собачник! Эдисон тоже сложил руки на груди.

В это время из соседней подворотни вышел автоматчик с собакой. Закричал:

– Арбайтен! Арбайтен!

Серега пошел к кирпичам, искоса поглядывая на Толика.

– Цурюк! Пошель! - крикнул автоматчик Толику.

– Иду, господин офицер, иду, - громко сказал Толик. - Но скоро снова приду! - Это для Сереги, хотя говорил он, обращаясь к автоматчику и слегка кланяясь.

И Толик ушел, не оборачиваясь.

Через полчаса состоялось экстренное совещание Великих Вождей, из которых в наличии оказались Толик и Злата. Надо было выручать Эдисона. Но как? Арестованных было десять человек, охраняли их два автоматчика и собака. А может быть, и внутри здания или во дворе был третий. С улицы не видно. Для чего немцам понадобилось разбирать стену и долго ли там будут работать - неизвестно. Когда арестованных приводят, когда уводят и куда уводят - тоже неизвестно. Их могли уводить в тюрьму, и в службу безопасности, и в полицию. Впрочем, если бы в полицию, тогда их охраняли бы "бобики".

– Странно, что Серега в городе. Он же где-то в глубоком тылу должен быть, - удивлялась Злата.

– Факт есть факт. Слушай, меня когда-то твой повар выручил. Может, он и Серегу… Можешь ему растолковать?

– Растолковать-то могу, а что толку? Надо бы с Гертрудой Иоганновной поговорить.

Толик махнул безнадежно рукой.

– Она сама из тюрьмы. Я так думаю, что нам надо напасть на часовых.

– Тебе и мне, что ли? - удивилась Злата.

– А что?! Гранату кинуть… Трах-тара-рах!… Арестованные врассыпную… Серегу спрячем у тебя. Или у меня. А еще лучше у Пантелея Романовича. У него Петька пересидел, пока Гертруду не выпустили.

– У деда Пантелея?

– Точно. Дед сам проговорился. Я к нему раза два заходил, даже следов Петьки не заметил. Даже Киндер не тявкнул. Дед умеет прятать. Так как?

– Чего как?

– Насчет гранаты. Бросим?

Гранаты нету, - насмешливо ответила Злата.

– Гм… А если есть?…

– Все равно бросать нельзя. Шумно больно. А на шум немцы набегут. И сами пропадем и Серегу не выручим. Ржавого нету, Ржавый знал бы, что делать.

Толик покосился на Злату. Ишь ты, Ржавого вспомнила - глаза засветились. Странные люди девчонки. Хотя какая Крольчиха девчонка? Великий Вождь.

– Подумаешь, Ржавый… У меня, между прочим, серого вещества не меньше, - слегка обиделся Толик.

– Зато извилины короче.

– А ты мерила?

– А чего их мерить? И так видно. Да ладно тебе, не дуйся. Это я так, для красного словца. У тебя мозги тик-так!… Только гранату нельзя. Осколки не разбирают, где свой, где чужой.

– И нету гранаты, - признался Толик. - Ее где-то стащить надо. Слушай, ты не помнишь, в том доме двор проходной?

– Глухарь. Там же Любка жила, кругленькая такая из седьмого первого.

– Жиргут?

– Ага… Я у нее как-то была. Пошла по привычке дворами, а там - стена. Пришлось обходить.

– Стена высокая? - заинтересованно спросил Толик.

– Высокая. Там еще склад мебельный был.

– А сейчас там чего?

– А чего там может быть. Он два дня горел.

– Точно. Еще краской пахло. Как подойдешь - чихаешь. Надо стену посмотреть. Пойдем?

– Сейчас?

– А чего откладывать? Со стороны склада посмотрим.

– Ладно. Катюня, - позвала Злата.

Девочка появилась из кухни с тряпичной куклой в руках.

– Я отлучусь вот с Толиком ненадолго. А ты дверь на крюк запри и сама из дому не выходи. Ладно?

– Ладно. А можно я куклино платье постираю?

– Постирай. Только воду не проливай на пол.

Двор склада оказался заваленным горелыми железными бочками. Каменные стены сарая без крыши и широкий зияющий проем ворот были черны от копоти. Стена, выходящая к разрушенному дому на улице Коммунаров, сложена из кирпича и даже оштукатурена, но штукатурка обвалилась. На гребне стены торчали железные ржавые прутья. Между ними когда-то была натянута колючая проволока, кое-где она свисала свернувшимися в клубок ржавыми спиралями. Во дворе склада, сквозь пепел, хлам и мостовую пробивалась сочная трава. До сих пор пахло горелой краской.

– Ну… - обронила Злата, когда они обошли двор.

– Баранки гну… - Толик ткнул бочку башмаком. Бочка загудела глухо. - Гляди-ка, не разваливается. - Он поставил ее на попа. Залез и легонько попрыгал. Бочка ворчала, с боков ее осыпалась рыжая окалина. - Держит, - довольно произнес Толик, вытянул руку и замер на мгновение.

– Ты чего?

– Это я - памятник. - Он засмеялся и спрыгнул на землю.

– Нашел время для шуток! - сердито выговорила ему Злата.

– Значит, так. Слушай план. Бочки подкатываем к стене. На две ставим третью. Залезаем и смотрим тот двор. Если там часового нет, опускаем туда лестницу.

– Какую?

– Еще не знаю. Серега бежит к стене, забирается по лестнице, прыгает на бочки и тикает. Вот так!

– За ним же часовой на улице наблюдает!

– Отвлечем.

– Как?

– Еще не знаю.

– А откуда Серега узнает, что надо бежать к лестнице у стены?

– Сообщим в записке.

– В какой еще записке?

– А которую передадим.

– Как?

– Еще не знаю.

Злата посмотрела на приятеля насмешливо.

– Этого не знаешь, того не знаешь!… Не план, а тришкин кафтан.

– Это ж наметка, Крольчиха, общий вид. Теперь продумаем детали. Прежде всего подкатим бочки. Помоги-ка.

Он покатил было бочку, но она загремела на камнях.

– Тише ты!

– Кто же ее знал, что она так загремит, - сконфуженно пробормотал Толик. - Бери за тот край и покатим потихоньку, без грохота.

Они медленно подкатили бочку к стене и поставили ее. Потом подкатили вторую и поставили рядом. Третью пришлось поднимать, она оказалась тяжелой. Потные лица ребят покрылись копотью, словно они печные трубы чистили. Потом Толик влез на бочки, ухватился за край стены, подтянулся.

Двор разбитого дома был пуст. Валялись кирпичи, какие-то гнутые железяки. Из остова дома торчали обгорелые балки. Толик ухватился за железный прут на гребне. Он держался крепко.

Толик опустился на бочку.

– Ну? - тихо спросила Злата.

– Никого. Немцы, наверно, решили, что через стену не переберешься, и часового не поставили. Пошли.

– Куда?

– Домой.

– Как же мы пойдем такие чумазые? Еще подумают что…

– Пускай думают.

Они вышли через сорванные с петель ворота и пошли по улице. Встречные удивленно смотрели на них.

Серега Эдисон очень обрадовался, увидев Толика.

Арестантов вели из тюрьмы серединой улиц. Вызвали из камеры, построили во дворе и повели. Вещей велели не брать.

Он шел по знакомым улицам и жадно смотрел по сторонам. Город сник, обветшал, шумный и веселый, он притих, съежился. Людей мало, жмутся к стенам. Смотрят испуганно на маленькую колонну, по бокам которой шагают автоматчики с собаками.

Прошли мимо обветшалого цирка, с той стороны, где служебные ворота. Возле вагончиков бродили немецкие солдаты, слышалась чужая гортанная речь, лаяли собаки.

Серега вспомнил, как они перелезали через ограду еще до войны: он, Ржавый, Злата и Толик-собачник. Смотрели, как репетируют Лужины. Где-то теперь ребята? Может, и в городе никого нет?

Внезапно он ощутил на себе внимательный взгляд. Поднял голову. На него смотрел мужчина с небольшой аккуратной бородкой, в серой толстовке и широковатых брюках. Сразу не узнал. Только потом сообразил, что это директор школы, Хрипак. Бородка подвела. Серега даже обернулся, но автоматчик крикнул:

– Шнеллер, шнеллер!…

Хрипак, значит, не эвакуировался, остался в городе. Работает, верно, у немцев. Или, может, по-старому директорствует? Говорят, немцы открыли начальные школы. Учат ребятишек своей фашистской грамоте, что ли?

Их привели на улицу Коммунаров, к разбитому двухэтажному дому. Он знал этот дом, когда-то приходил к толстой Любке чинить приемник. Верно, прямое попадание, крыши нет, одни покореженные стены. Если Любка была дома…

Колонну остановили на середине улицы. Подошел мужчина. Серая шляпа в темных пятнах от пота на тулье. Плащ, как показалось Сереге, надет прямо на голое тело.

– Значит, так. - Он ткнул пальцем с черным обломанным ногтем в соседей Сереги. - Ты, ты и ты… берите ломы, отковыривайте кирпичи. Да чтобы не колоть! Кирпичи нужны в целом виде. Ты, ты и ты… - Он ткнул в других. - Молоточками будете отбивать известку, цемент и прочую накипь. Чтобы кирпич стал как новенький. Работа на свежем воздухе укрепляет здоровье. Будете стараться - получите курево, а если барышни не курят - отвалю тульских пряников. - Он засмеялся и ткнул одну из девушек в грудь все тем же черным ногтем.

Она отшатнулась.

– Но-но! Не очень-то, - он кашлянул и приосанился. - Кирпичей надо много. Работы всем хватит. - Он посмотрел на долговязого Серегу. - А ты будешь у меня подъемным краном. Кирпичи будешь складывать в штабель. Вот здесь. - Он ткнул пальцем в сторону, где нужно будет складывать кирпичи. - А заодно и контролером ОТК… Чтоб худые кирпичи в дело не шли! Понял? Баланду привезут. Разгуливать туда-сюда некогда. Кому чего не понятно? Всем все понятно. Ко мне обращаться: господин прораб. А ты можешь просто Сеня, - сказал он девушке, которую ткнул пальцем. И снова засмеялся: - Берите инструмент и приступайте. Днем приду - проверю. Ауфвидерзейн, - сказал он автоматчикам и приподнял пятнистую шляпу. Под ней блеснул на солнце цыплячий пух.

Работа была нетяжелой, но нудной. Пыль висела в воздухе, забиралась в нос, в уши, скрипела на зубах. Глаза саднило, они слезились.

И вдруг - Толик… Даже как-то веселее, что ли, стало. И пыль не так лезет в глаза.

Ему уже казалось, что все Великие Вожди здесь, в городе. И непременно что-нибудь придумают, чтобы вызволить из беды.

В беду они попали случайно. Или, вернее, по собственной глупости. Трое суток шли лесом, ориентируясь по компасу строго на запад. Деревни, хутора и даже одинокие лесные домики обходили стороной. На ночь укладывались в лесу. Костры не разжигали. Ели всухомятку. Валя натерла ногу, морщилась на ходу от боли. Серега стащил с нее сапог, осмотрел натертую ногу, обмотал чистой портянкой, а к подошве привязал веревочкой кусок сосновой коры. Так Валя и ковыляла - одна нога в сапоге, другая - в онуче. Зато боли не было.

На четвертый день, на рассвете вышли на лесную дорогу и увидели неподалеку лошадь, запряженную в телегу. На телеге лицом к ним сидела женщина в пестром платке, накинутом на голову.

Она тоже заметила их. Прятаться не было смысла, и они двинулись к телеге. И только потом заметили троих мужчин под кустом на обочине. Один держал почти пустую бутылку, двое других хрупали соленые огурцы. Одеты они были пестро: клетчатая рубаха, старый, выгоревший пиджак, а у третьего - серый немецкий мундир без пуговиц.

Подошли поближе и увидели прислоненную к стволу дерева винтовку. Две другие лежали на земле.

Партизаны? Полицаи?

– Здравствуйте. Хлеб да соль, - поздоровался Серега.

– Едим да свой, - откликнулся один из мужчин постарше, тот, на котором был мундир. - Далеко собрались?

– Отсюда не видать, - в тон ему ответил Серега.

– Оружие имеется?

Молодой в клетчатой рубашке поднялся с места, подхватил винтовку. Он был толстогуб и краснощек, видно, от выпитого. Маленькие голубые глазки-буравчики сверлили Валю.

– Откуда! - сказал Серега. - Это вы с ружьями, а нам они ни к чему. Мы в город идем, на заработки.

– Издалеча? - спросил старший.

Теперь уже двое стояли с винтовками наперевес. И только он все еще сидел, похрустывая соленым огурцом.

– Из Мокрого Урочища, - ответил Серега.

Мужчины переглянулись, и Серега понял, что они впервые слышат такое название.

– Далеконько, - сказал старший.

– Далеконько, - откликнулся Серега. - Сгорела деревня и скотину не успели вывести.

– Немцы сожгли? - насторожился старший.

– Зачем. Немцы к нам и не захаживали. Сама сгорела. Баню сосед затопил, Зосима Иванович, может, слыхали? Кучерявый. Это фамилие у него такое. Затопил баньку, а сам за веником к сватье пошел. А баня возьми да загорись. А лето нонче сухое. Только сунь огню щепоть…

– Та-ак… История… - промолвил старший, и непонятно было, верит он или не верит. - А в котомках что?

– Известно, еда.

– Ну да? - ответил старший в тон и приказал своим: - А ну гляньте.

Клетчатый и тот, что в пиджаке, отобрали у них котомки, стали развязывать.

Вдруг сзади раздался свист и сильный щелчок кнута по крупу лошади.

– Н-но, милая! - крикнула женщина на телеге с каким-то отчаянием. Напуганная лошадь дернулась, словно хотела привстать на дыбы, рванулась и с грохотом поволокла телегу по дороге, поднимая легкую серую пыль.

Старший вскочил на ноги.

– Стой! Стой, партизанская сука! Кому говорю - стой!

Клетчатый выскочил с винтовкой на дорогу. Грохнул выстрел.

– Мазила! - заорал старший.

Клетчатый передернул затвор. В пыль, сверкнув на солнышке, вылетела стреляная гильза. Он поднял винтовку к плечу, но в тот момент, когда нажимал курок, Валя толкнула винтовку снизу. Пуля сбила ветку с березы.

– Ты что?… А?… - Клетчатый оторопел, лицо его и без того красное начало наливаться кровью, засинело. - Ты!…

– Остынь! - гаркнул старший. - Вяжи этих. Хоть каких привезем, от греха подальше.

Только теперь Серега понял, с кем они имеют дело. Полицаи схватили его и связали руки сзади.

– Эту я сам повяжу, - сказал Клетчатый. - Вы идите. Мы догоним.

– Ну-ну, - ухмыльнулся старший и скомандовал: - Топай.

Тот, в старом пиджаке, ткнул прикладом Серегу между лопаток.

– Да за что, братцы! - заорал Серега в отчаянии. - Мы чего? Мы - ничего. Идем себе. Жрать хотите, так берите! Не жалко.

– Топай, топай.

Сергей шел и все оглядывался. Вали не было видно. И тут они услышали выстрел. А потом на дороге показался Клетчатый. Он почти бежал, закидывая винтовку за плечо.

Клетчатый догнал их и хрипло попросил тряпицу, кисть была в крови.

– Не девка - тигра. Шлепнул я ее.

Все произошло так неожиданно, так быстро и непоправимо, что Сереге захотелось завыть!

Версты через три они увидели лошадь с телегой. Женщины не было.

– Ушла, - сказал старший. - Всыпет нам Тарасенка.

– Не ушла, - усмехнулся Клетчатый. - Убита при попытке к бегству.

– Думаешь?

– А чего мне думать. Думалка у начальства. Наше дело - сполнять. Пускай проверяют. Лежит в кустах.

Серегу привезли в большое село. Потом дальше в город. Допрашивали, били…

– Арбайтен, арбайтен! - крикнул автоматчик.

Вскоре после полудня из переулка показалась ленивая лошадь. Она шла медленно, обмахиваясь рыжим хвостом. На телеге с резиновыми шинами восседал старик.

Арестанты прекратили работу, каким-то чутьем поняв, что везут баланду. Есть очень хотелось. Серега вытер слезящиеся от пыли глаза. Да это никак сторож из цирка, хромой. Еще один знакомый!

Лошадь подкатила телегу к разбитому зданию и охотно остановилась. Хвост ее беспрерывно летал вправо-влево.

– Та-ак, - сказал старик, не слезая с телеги. - Тут, что ли, зеки?

– Тут-тут… - произнес кто-то торопливо.

Старик, не обращая внимания на автоматчика, достал из-под доски, на которой он сидел, жестяные миски и ложки. Со дна телеги большой солдатский термос. Открыл крышку. Оттуда пошел такой мясной дух, что автоматчик изумленно поднял брови, а пес стал принюхиваться.

– Подходить по одному. Громко называть свое имя-фамилие, - сказал старик. - Чтобы по два раза не соваться. Знаю я вас!

– Найн, найн, - сказал автоматчик, взял ложку, сунул ее в термос, подхватил что-то густое, понес в рот. - О-о!… Кара-шо-о! - Он схватил миску и сунул ее старику под нос.

– Арестованных объедаешь… Хрен с тобой, жри! - Старик налил автоматчику полную миску.

– Не волнуйтесь, крещеные. Никого не обижу. На всех хватит. Не тюремная баланда. Кулеш! От фрау Копф.

Никто из них не слышал такого имени, но все закивали дружно. Очень хотелось есть.

Арестанты подходили по одному, называли свое имя, и старик наливал им в миски варева до краев, да еще давал по ломтю хлеба. Они садились на груду кирпичей и жадно ели. Они не видели такой пищи давно, наверное, с тех пор, как началась война. Они уже забыли, что бывает такая еда. А в сравнении с тюремной баландой из брюквы!…