Часть вторая. тулузская свадьба 19 страница

Анжелика дрожащей рукой тщетно пыталась стянуть на груди разорванный корсаж. Неужели они будут драться? Нет, это невозможно! Нужно вмешаться… Этот здоровенный детина может убить Жоффрея!

Граф продолжал наступать, и внезапно его нескладная фигура обрела гибкость, как у акробата. Подойдя к Жермонтазу, он ткнул его кончиком шпаги в живот и коротко бросил:

— Защищайся!

Тот молниеносно — сказалась военная выучка — выхватил свою шпагу, и они скрестили оружие. Несколько мгновений они сражались так ожесточенно, что чашки эфесов дважды стукнулись друг о друга, а лица противников оказывались совсем рядом.

Но граф де Пейрак каждый раз проворно увертывался от удара. Его ловкость с лихвой компенсировала физический недостаток. Когда Жермонтаз прижал его к лестнице и вынудил подняться на несколько ступеней, он внезапно перепрыгнул через перила, и шевалье едва успел обернуться, чтобы встретить противника лицом к лицу. Жермонтаз начал выдыхаться. Он мастерски фехтовал, но не мог выдержать такого бешеного темпа. Шпага графа разорвала ему правый рукав и поцарапала руку. Рана была неглубокая, но сильно кровоточила; рука, держащая шпагу, стала неметь. Шевалье становилось драться все труднее. В его больших круглых глазах появился панический ужас. Зато в глазах Жоффрея де Пейрака горел зловещий огонь и не было пощады. Анжелика прочла в них смертный приговор.

Она до боли кусала губы, но не осмеливалась шелохнуться. Внезапно она зажмурилась. Раздался глухой, протяжный вскрик, словно ухнул, опуская топор, лесоруб.

Когда она разжала веки, она увидела, что шевалье де Жермонтаз лежит распростертый на мозаичных плитах, а в боку у него торчит рукоятка шпаги. Великий лангедокский хромой с улыбкой склонился к нему.

— «Слащавые кривляки»! — тихо проговорил он.

Он схватил шпагу за рукоятку и резко рванул ее на себя. Что-то мягко всплеснуло, и Анжелика увидела на своем белом платье брызги крови. Ей стало нехорошо, и она прислонилась к стене. Жоффрей де Пейрак нагнулся к ней. По лицу его струился пот, а худая грудь тяжело, словно кузнечные мехи, вздымалась и опускалась под красным бархатным камзолом. Но его внимательный взгляд по-прежнему сохранял живой блеск и остроту. Медленная улыбка раздвинула его губы, когда он встретился с ее зелеными, затуманенными от волнения глазами.

И он повелительно сказал:

— Идем.

Лошадь, медленно ступая, шла вдоль реки, вздымая песок на извилистой узкой дорожке. Сзади, на некотором расстоянии, ехали три вооруженных лакея, охраняя своего сеньора, но Анжелика не замечала их. Ей казалось, что она одна под этим звездным небом, одна в объятиях Жоффрея де Пейрака, который, усадив ее себе в седло, вез теперь в домик на Гаронне, где супругов ждала их первая ночь любви.

***

В домике на Гаронне вышколенные строгим хозяином слуги оставались совершенно невидимыми. В спальне все было приготовлено. На балконе около кушетки стояли фрукты, в медном тазу охлаждались бутылки с вином, и тем не менее дом казался пустынным.

Анжелика и граф молчали. Они долго сидели в тишине. Потом, когда он, скрывая свое нетерпение, привлек ее к себе, она шепотом спросила:

— Почему вы не улыбаетесь? Вы все еще сердитесь? Клянусь вам, я не виновата в этом.

— Знаю, дорогая.

Он глубоко вздохнул и продолжал глухим голосом:

— Не могу сейчас улыбаться, слишком долго я ждал этой минуты, и сейчас мне больно от счастья. Ни одну женщину я никогда не любил так, как тебя, Анжелика, и мне кажется, что я любил тебя еще до того, как узнал. И когда я увидел тебя… Да, именно тебя я ждал. Но ты с надменным видом проходила мимо, близкая и недосягаемая, как болотные эльфы. И я делал тебе шутливые признания, боясь, что ты с ужасом оттолкнешь или высмеешь меня. Ни одну женщину я не ждал так долго, ни с одной не проявил столько терпения. А ведь ты принадлежала мне по закону. Раз двадцать я уже готов был взять тебя силой, но мне нужно не только твое тело, мне нужна твоя любовь. И вот сейчас, когда ты здесь, когда ты наконец моя, я не могу простить тебе те муки, которые ты мне причинила. Не могу простить, — повторил он с обжигающей страстью в голосе.

Она смотрела ему прямо в лицо, которое уже не пугало ее, и улыбалась.

— Отомсти мне, — прошептала она.

Он вздрогнул и тоже улыбнулся.

— Ты больше женщина, чем я предполагал. Ах, не подстрекайте меня. Вы еще попросите пощады, мой очаровательный противник!

С этого момента Анжелика перестала принадлежать себе. Губы, уже однажды опьянившие ее, снова повергли ее в водоворот неведомых прежде ощущений, память о которых оставила у нее смутную тоску. Все пробудилось в ней в предчувствии высшего блаженства, которому ничто теперь не могло помешать, упоение охватило ее с такой силой, что она испугалась.

Прерывисто дыша, она откидывалась назад, пытаясь ускользнуть от его ласк, которые открывали ей все новые и новые истоки наслаждения, и каждый раз, словно вынырнув из глубин всепоглощающей неги, она видела, как качались перед ее глазами звездное небо и покрытая туманом долина, по которой тянулась серебряная лента Гаронны.

Здоровое, крепкое тело Анжелики было создано для любви. Она словно заново ощутила его и была потрясена, она чувствовала себя во власти какой-то неведомой силы, которая жила не столько вне ее, сколько в ней самой и толкала в бездну страсти. Только позже, уже умудренная опытом, Анжелика смогла оценить ту сдержанность, которую проявил тогда Жоффрей де Пейрак, укрощая собственную страсть, чтобы утвердить свою победу.

Она почти не заметила, как он раздел ее и уложил на кушетку. С неутомимым терпением он снова и снова начинал ласкать ее, и с каждым разом она становилась все покорнее, все горячее в ответных ласках, и молящие глаза ее лихорадочно блестели. Она то вырывалась из его объятий, то приникала к нему, но, когда возбуждение, с которым она уже не могла совладать, достигло апогея, ее внезапно охватила истома. Анжелика погрузилась в блаженство, пронзительное и пьянящее; отбросив всякую стыдливость, она отдавалась самой смелой ласке; она закрыла глаза, ее уносил какой-то сладостный поток. Ее не возмутила боль, так как всем своим существом она жаждала господства над собой. И когда он овладел ею, она не закричала, а лишь невероятно широко раскрыла свои зеленые глаза, в которых отразились звезды весеннего неба.

— Уже, — прошептала Анжелика.

Вытянувшись на ложе, она постепенно приходила в себя. Мягкая индийская шаль защищала ее влажное тело от легкого ночного ветерка. Она смотрела на Жоффрея де Пейрака. Он стоя наливал в бокалы прохладное вино. В лунном свете его тело казалось совсем черным. Он рассмеялся.

— Да, душенька моя! Вы еще новичок, и я не могу сейчас продолжить урок. Придет время и для долгих наслаждений. А пока выпьем: сегодня мы потрудились и заслуживаем награды.

Она улыбнулась ему, сама не подозревая, как пленительна ее улыбка, улыбка новой, только что родившейся и расцветшей Анжелики, освобожденной от томивших ее оков. Де Пейрак, словно ослепленный, закрыл глаза. Когда он снова взглянул на Анжелику, он прочел в ее глазах тревогу.

— Шевалье де Жермонтаз, — пробормотала она. — О, Жоффрей, я совсем забыла! Ведь вы убили племянника архиепископа.

Он ласково успокоил ее.

— Не думайте об этом. Он сам вынудил меня, ведь есть же свидетели. Вот если бы я простил его, тогда бы меня осудили. Архиепископ принадлежит к знатному роду, и ему остается только примириться. Боже мой, дорогая, — прошептал он, — вы еще прекраснее, чем я думал.

Он пальцем обвел округлость ее белого и упругого живота. Она улыбнулась и блаженно вздохнула. А ей всегда говорили, что мужчины, удовлетворив свою страсть, становятся грубыми и холодными…

***

Нет, Жоффрей решительно ни в чем не походил на других мужчин.

Он лег рядом с Анжеликой на кушетку, прижался к ней, и она услышала, как он тихо засмеялся.

— Подумать только, архиепископ сейчас смотрит со своей башни на Отель Веселой Науки и проклинает мое распутство! О, если бы он знал, что я в это время вкушаю «плоды преступной страсти» со своей собственной женой, союз с которой он сам благословил!

— Вы неисправимы. Он не зря относится к вам с подозрением. Ведь верно, если существует два способа делать что-то, вы обязательно изыскиваете третий. Вы могли, к примеру, или найти себе любовницу, или честно выполнять свой супружеский долг. Но вам нужно было так обставить нашу брачную ночь, чтобы я в ваших объятиях чувствовала себя грешницей.

— Приятнейшее чувство, не правда ли?

— Замолчите, Жоффрей! Вы просто дьявол! Признайтесь, что сами вы ловко увернулись от греха после своей проповеди, а гостям это вряд ли удалось. До чего же искусно вы вовлекли их в то, что его преосвященство называет «развратом»… И я совсем не убеждена, что вы человек… безопасный!..

— А вы, Анжелика, обольстительный голенький каноник. Не сомневаюсь, что благодаря вам моя душа получит отпущение грехов. Но не будем лишать себя прелестей жизни. У многих народов представления о нравственности совсем иные, чем у нас, но это не мешает им быть благородными и счастливыми. Под своими великолепными одеждами мы скрываем неотесанность души и грубость чувств, и я мечтаю увидеть на радость себе, как женщины и мужчины станут более утонченными, и наша Франция обретет славу самой любезной страны. Меня все это радует, ибо я люблю женщин, как и все прекрасное. Нет, Анжелика, мой ангел, меня не гложет совесть, и я не собираюсь каяться в грехах…

***

Только став женщиной, Анжелика по-настоящему расцвела. Раньше она была как бутон розы, которому тесно в его оболочке. Горячая мавританская кровь ее предков дала себя знать.

Все последующие дни, все то время, пока длились празднества в Отеле Веселой Науки, Анжелику не покидало ощущение, что она перенеслась в другой мир, мир полноты чувств и волшебных открытий. И ей казалось, что за его пределами не существует ничего, что вся жизнь замерла.

Любовь разгоралась в ней все сильнее. У нее порозовели щеки, и даже в смехе ее появилось что-то новое, дерзкое. Каждую ночь Жоффрей де Пейрак находил ее все более жадной до ласк, все более требовательной, и просыпавшаяся иногда в ней целомудренная Диана, отказывавшаяся подчиниться какой-нибудь новой фантазии мужа, очень скоро уступала, и Анжелика полностью отдавалась в его власть.

Гости тоже, казалось, жили в той же атмосфере полной непринужденности и легкости, царившей в замке.

Этим они были обязаны удивительной способности графа де Пейрака позаботиться о всех удобствах для своих гостей, предусмотреть все до мельчайших деталей.

Внешне беспечный, он все время мелькал среди гостей, но Анжелика чувствовала, что он думает только о ней, поет только для нее. Правда, иногда она видела, как взгляд его темных глаз встречается с дерзким взглядом какой-нибудь кокетки, расспрашивавшей его о карте Страны нежности, и ее обуревала ревность. Она прислушивалась к разговору, но всегда вынуждена была признать, что Жоффрей с честью выходил из положения и отделывался шутками, искусно, как умел он один, замаскировав их комплиментами.

Прошла неделя, и Анжелика со смешанным чувством облегчения и грусти провожала тяжелые, украшенные гербами экипажи, которые подкатывали к подъезду дворца, чтобы увезти своих хозяев в далекие имения. Отъезжающие, высунув в дверцы карет изящные руки в кружевных манжетах, посылали последний привет остающимся.

Всадники учтиво махали шляпами с перьями. Анжелика с балкона игриво одаривала их воздушными поцелуями.

Она была рада, что наконец побудет немного в тишине, что теперь муж будет принадлежать ей одной. И в то же время в глубине души она грустила, что кончились эти восхитительные дни. Такие счастливые мгновения бывают только раз в жизни. Никогда — Анжелику вдруг охватило мрачное предчувствие, — никогда больше не повторится эта ослепительно счастливая неделя.

***

В первый же вечер после отъезда гостей Жоффрей де Пейрак заперся в своей лаборатории, где он не был все то время, пока во дворце длился Праздник любви.

Это торопливое бегство привело Анжелику в бешенство, и, тщетно ожидая его, она в ярости металась на своей широкой кровати.

«Вот каковы мужчины! — с горечью думала она. — Они снисходят до того, чтобы мимоходом уделить нам немного времени, но, как только дело коснется их личных увлечений, их уже ничем не удержишь. У одних это дуэли, у других — война. А у Жоффрея — его реторты. Раньше я любила, когда он рассказывал мне о своей работе, мне казалось, что он питает ко мне дружеские чувства, но теперь я ненавижу его лабораторию!»

Так, негодуя на мужа, она в конце концов и уснула.

Проснулась она отсвета свечи и увидела у своего изголовья Жоффрея. Он уже почти разделся. Резким движением она поднялась и села в постели, обхватив колени руками.

— Разве была такая уж необходимость вам приходить сюда? — спросила она. — Я слышу, в саду уже просыпаются птицы. По-моему, вам лучше закончить так прелестно начатую ночь в вашей лаборатории, прижав к сердцу пузатую стеклянную реторту.

Не выразив ни малейшего раскаяния, граф рассмеялся.

— Я в отчаянии, дорогая, но я никак не мог оставить начатый опыт. А знаете, в этом немного виноват и наш ужасный архиепископ. Весть о смерти племянника он принял, как подобает дворянину. Но — будем осторожны — дуэли запрещены. Это для него лишний козырь в игре. Я получил ультиматум: раскрыть этому невежде, монаху Беше, секрет производства золота. Ну а так как о торговле с Испанией я рассказать не могу, то придется повезти его в Сальсинь, чтобы он увидел, как происходит добыча золотоносной руды и как из нее получают золото. Но прежде я вызову саксонца Сорица Хауэра и пошлю гонца в Женеву. Берналли мечтал присутствовать при этих опытах и наверняка приедет.

— Все это меня совершенно не интересует, — сердито прервала его Анжелика.

— Я хочу спать.

Но она великолепно сознавала, что спадающие на лицо распущенные волосы и кружевная оборка ее ночной кофты, соскользнувшая с обнаженного плеча, производят на него гораздо большее впечатление, чем ее слова.

Жоффрей погладил нежное смуглое плечо Анжелики, а она молниеносно вонзила ему в руку свои острые зубки. Он шлепнул ее и, с наигранным гневом толкнув, опрокинул на постель. Началась борьба. И очень скоро Анжелика оказалась побежденной, чему она каждый раз удивлялась. Однако она продолжала строптиво вырываться из его объятий. Но в жилах у нее уже забурлила кровь. Где-то глубоко-глубоко в ней вспыхнула искра страсти и, сразу же разгоревшись, захлестнула все ее существо. Она еще продолжала сопротивляться и в то же время жаждала вновь изведать то поразительное ощущение, которое она только что испытала. Тело ее было объято пламенем. Сладостные волны одна за другой уносили ее все дальше в океан неведомого ей прежде исступления. Она лежала на краю постели, запрокинув голову, с полуоткрытыми губами, и неожиданно в памяти ее всплыли мечущиеся тени в алькове, позолоченном светом ночника, а в ушах прозвучал тихий, жалобный стон, который она услышала сейчас с необыкновенной четкостью. И вдруг она поняла, что это ее стон. В сером предрассветном сумраке она видела над собой улыбающееся лицо фавна. Полузакрыв блестящие глаза, он слушал порожденный им гимн жизни.

— О, Жоффрей — вздохнула Анжелика, — мне кажется, я сейчас умру. Почему с каждым разом это все чудеснее?

— Потому что любовь — это искусство, в котором постепенно совершенствуются, красавица моя, а вы — чудесная ученица.

Насытившись любовью, она захотела покоя и, засыпая, прижалась к нему. Каким темным кажется его тело в кружеве рубашки! Как пьянит ее запах табака!

Глава 23

Месяца два спустя карета с гербом графа де Пейрака, сопровождаемая несколькими всадниками, въехала по крутой горной дороге в деревню Сальсинь департамента Од.

Анжелика, вначале восторгавшаяся этим путешествием, уже порядком утомилась. Была жара, на дороге столбом стояла пыль. Под убаюкивающий, равномерный шаг своей лошади Анжелика сперва с неприязнью наблюдала за монахом Конаном Беше, который тащился на муле, до земли свесив длинные тощие ноги в сандалиях, потом стала раздумывать, какие последствия для них может иметь непримиримая вражда архиепископа. И наконец, деревня Сальсинь напомнила ей о горбатом Фрице Хауэре и о письме от отца, привезенном ей этим саксонцем, когда он приехал в Тулузу в своей повозке с женой и тремя белокурыми детьми, которые, хотя и прожили долгое время в Пуату, говорили только на грубом немецком диалекте.

Анжелика горько плакала над письмом — отец сообщал ей о смерти старого Гийома Люцена. Забившись в укромный уголок, она рыдала несколько часов. Даже Жоффрею она не смогла бы рассказать о своем горе, объяснить, почему сердце у нее разрывалось, когда она представляла себе бородатое лицо старого солдата и его светлые строгие глаза, которые некогда с такой нежностью смотрели на маленькую Анжелику. Однако вечером, когда муж, ни о чем не расспрашивая, приголубил и приласкал ее, она немного успокоилась. Что было, то прошло. Но письмо барона Армана воскресило в ее памяти маленьких босоногих ребятишек с соломинками в взлохмаченных волосах, бродящих, словно призраки, по промозглым галереям старого замка Монтелу, где летом спасались от жары куры.

Барон жаловался и на свою жизнь. Она по-прежнему нелегка, хотя благодаря торговле муламц и щедрости графа де Пейрака у них есть самое необходимое. Но Пуату постиг страшный голод, и вот это, да еще придирки таможенников к торговцам контрабандной солью, вызвало бунт жителей болотного края. Они отказались платить налоги, вышли из своих камышовых зарослей, разграбили несколько поселков и поубивали таможенников и сборщиков налогов. Усмирять их послали королевских солдат, но бунтовщики ускользали от преследователей, «как угри в мельничном желобе». На перекрестках дорог стояли виселицы с повешенными.

Только тогда Анжелика вдруг осознала, что значит быть одной из самых богатых женщин провинции. Она забыла этот мир, живущий в вечном страхе под гнетом податей и налогов. Ослепленная своим счастьем и богатством, не стала ли она слишком себялюбивой. Кто знает, возможно, архиепископ был бы менее придирчив к ним, займись она благотворительностью? Может, она расположила бы его к себе этим?

Она услышала тяжелый вздох Берналли.

— Ну и дорога! Хуже, чем у нас в Абруццах. От вашего прекрасного экипажа останутся одни щепки. Это преступление, что он тащится по такой дороге впустую.

— Я же умоляла вас сесть в него, — сказала в ответ Анжелика. — Тогда он хотя бы погиб не без пользы!

Но галантный итальянец, потирая ноющую поясницу, возразил:

— Помилуйте, синьора, мужчина, достойный так называться, не станет нежиться в экипаже, если молодая дама путешествует верхом.

— Бедный Берналли, в наше время такая щепетильность не в моде. Теперь не принято быть чересчур учтивым. Но я уже немножко узнала вас и уверена, что от одного вида нашей гидравлической машины, которая накачивает и выбрасывает воду, всю вашу усталость как рукой снимет.

Ученый просиял.

— Неужели, сударыня, вы не забыли моего пристрастия к этой науке, которую я называю гидравликой? Ваш муж заманил сюда меня, сообщив, что построил в Сальсини машину, которая поднимает наверх воду горного потока, текущего в глубоком ущелье. Этого было достаточно, чтобы я немедленно снова пустился в путь. Уж я думаю, не изобрел ли он перпетуум-мобиле?

— Не обольщайтесь, дорогой друг, — раздался сзади голос графа Жоффрея де Пейрака, — это всего-навсего гидравлическая машина, похожая на те, что я видел в Китае. Они могут поднимать воду на сто пятьдесят туазов и даже выше. Вон она, эта машина. Мы уже почти приехали.

Вскоре они очутились на берегу небольшого стремительного горного потока и увидели нечто вроде черпака с опрокидывающим устройством, который вращался на оси и через определенные промежутки времени выбрасывал высоко вверх мощную параболическую струю воды.

Вода падала в водоем, находившийся на возвышенности, а оттуда медленно растекалась по деревянным каналам.

Брызги, искрясь и переливаясь на солнце, создавали вокруг этой установки искусственную радугу, и Анжелика нашла гидравлическую машину очень красивой, но Берналли казался разочарованным, — При вашей системе девятнадцать двадцатых воды пропадает, — сердито сказал он. — И в этом устройстве нет ничего напоминающего перпетуум-мобиле.

— Меня совершенно не волнует, сколько воды и силы я теряю, — заметил граф. — Мне важно, что машина подает воду наверх, и этой одной двадцатой хватает для обогащения размельченной золотоносной руды.

Осмотр самого рудника решили отложить на завтра. Деревенский капитул заранее подготовил для них скромное, но просторное жилье. В повозке приехали кровати и сундуки. Граф де Пейрак предоставил дома в распоряжение Берналли, монаха Беше и маркиза д'Андижоса, который, конечно, тоже отправился с ними.

Сам граф предпочел палатку с двойной крышей, которую он привез из Сирии.

— Мне кажется, что привычка жить по-бивуачному сидит в нас еще со времен крестовых походов. Вот увидите, Анжелика, в такую жару, да еще в самом засушливом краю Франции, в палатке гораздо лучше, чем в каменном или глинобитном доме.

И в самом деле, когда наступил вечер, Анжелика могла наслаждаться свежим горным воздухом. Откинув полу палатки, она любовалась розовым от заката небом и слушала доносившиеся с берега речушки грустные и торжественные песни саксонских рудокопов.

Жоффрей де Пейрак, казалось, был чем-то озабочен, что случалось с ним не часто.

— Не нравится мне этот монах! — неожиданно воскликнул он. — Он не только, ничего не поймет, но еще все истолкует по-своему, ведь у него в голове такая путаница. Я уж предпочел бы объяснить все самому архиепископу, однако ему нужен «ученый свидетель». Но это просто смешно. Им может быть кто угодно, только не этот святоша!

— Но насколько я слышала, — возразила Анжелика, которую слова мужа несколько покоробили, — многие великие ученые тоже были монахами.

Граф с трудом сдержал досадливый жест.

— Я этого не отрицаю и скажу даже больше: в течение многих веков вся мировая культура была достоянием церкви, которая бережно сохраняла ее. Но в наше время церковь погрязла в схоластике. Наука отдана во власть фанатиков, готовых отрицать бесспорную истину, если они не могут связать с теологией какое-нибудь явление, которое объясняется лишь естественными законами.

Он замолчал, рывком привлек Анжелику к своей груди и сказал ей слова, смысл которых она поняла значительно позже:

— Вы тоже свидетель, я выбрал в свидетели вас.

***

На следующее утро пришел саксонец Фриц Хауэр, чтобы проводить приехавших на рудник, где добывают золото.

Каменоломня была расположена у подножия горы Корбьер. На огромном участке

— пятьдесят туазов в длину и пятнадцать в ширину — была вскрыта жила, и здесь при помощи железных и деревянных клиньев от нее откалывали серые глыбы камней, которые затем грузили на тележки и отвозили к жерновам.

Гидравлические трамбовки особенно заинтересовали Берналли. Они представляли собой обитые железом тяжелые деревянные башмаки, которые падали вниз, когда один из гердов для промывки шлака наполнялся водой и терял равновесие.

— Огромная потеря энергии воды, — вздохнул Берналли, — но в то же время до чего простая установка, совершенно не требующая рабочей силы. Это тоже ваше изобретение, граф?

— Я просто последовал примеру китайцев, у них такие установки существуют, как меня уверяли там, уже три или четыре тысячи лет. Китайцы пользуются ими главным образом для вылущивания риса, который является их основной пищей.

— Ну а где же здесь золото? — послышался резонный вопрос Беше. — Я вижу лишь тяжелый серый песок, который ваши рабочие получают из размолотого зеленовато-серого камня.

— Сейчас вы все увидите в саксонской плавильне.

Они спустились ниже, где под навесом стояли закрытые каталонские печи.

От кузнечных мехов, каждый из которых раздували двое мальчишек, на них пахнуло обжигающим, удушливым жаром. Бледные языки пламени, отдававшие сильным чесночным запахом, вырывались из открытой пасти печей, и в воздухе повисал какой-то тяжелый гар, который затем белыми хлопьями, словно снег, оседал вокруг.

Анжелика взяла горсть этого «снега» и, привлеченная запахом чеснока, хотела его попробовать.

Но вдруг, будто гном из подземелья, выскочил какой-то странный человек в кожаном фартуке и резким ударом выбил у нее из рук «снег».

Прежде чем она успела опомниться, гном рявкнул:

— Gift, Gnadige Frau! Это яд, уважаемая госпожа!

Растерянная Анжелика принялась вытирать руку, а монах Беше пристально смотрел на нее.

— У нас, — тихо сказал он ей, — алхимики работают в масках.

Но Жоффрей де Пейрак, услышав его слова, возразил:

— А у нас здесь нет никакой алхимии, хотя все эти ингредиенты нельзя, конечно, не только есть, но даже трогать. Фриц, вы регулярно выдаете молоко рабочим? — спросил он по-немецки.

— Все шесть коров были доставлены сюда еще до нашего приезда, ваше сиятельство!

— Хорошо. И не забывайте, что они должны это молоко пить, а не продавать.

— Да мы не нуждаемся, ваше сиятельство, зачем нам продавать его! И потом, нам хочется прожить как можно дольше, — ответил старый мастер-горбун.

— Могу я узнать, мессир граф, что за вязкая масса плавится вон там, в этой адской печи? — спросил монах Беше, осеняя себя крестом.

— Это все тот же самый тяжелый серый песок, который, как вы видели, добывают на руднике, но только промытый и высушенный.

— Так, по-вашему, эта серая пыль содержит золото? Насколько я заметил, в ней не блеснуло ни единой крупинки его даже на лотке, после того как ее при мне промыли водой.

— И все же это золотоносная руда. Фриц, принесите нам лопату руды.

Рабочий зачерпнул лопатой из огромной кучи зернистого зеленовато-серого песка с металлическим отливом.

Беше осторожно насыпал песок себе на ладонь, понюхал, попробовал на язык, но тут же выплюнул.

— Это сернистый мышьяк. Сильный яд. Он не имеет ничего общего с золотом. Кстати, золото добывается всегда из речного песка, а не из горных пород. А в каменоломне, которую мы осматривали, нет ни грана речного песка.

— Совершенно верно, уважаемый коллега, — согласился Жоффрей де Пейрак и, обратившись к мастеру-саксонцу, сказал:

— Если пора, добавь свинец.

Но оказалось, что нужно еще довольно долго ждать. Масса в печи раскалялась все больше, плавилась, кипела. Клубы белого пара продолжали вырываться наружу, оставляя повсюду, даже на одежде, белый порошкообразный налет.

Затем, когда пара почти не стало пламя уменьшилось, двое саксонцев в кожаных фартуках подвезли на тележке несколько слитков свинца и кинули их в вязкую массу.

Масса в печи стала жиже и перестала бурлить. Саксонец помешал ее длинной зеленой палкой. Сначала масса начала пузыриться, потом вспенилась. Фриц Хауэр в несколько приемов снял пену огромными шумовками. После этого он снова помешал массу.

Наконец он нагнулся к отверстию внизу печи, под тиглем, вытащил оттуда затычку, и в заранее приготовленную изложницу потекла серебристая струйка.

Заинтересованный монах подошел ближе.

— Но это всего-навсего свинец, — сказал он.

— Как всегда, согласен с вами, — ответил граф де Пейрак.

Но монах вдруг пронзительно закричал:

— Я вижу три цвета.

Задыхаясь, он показывал на охлаждающийся слиток, который начал отливать радужными цветами. Руки монаха дрожали, и он бормотал:

— Философский камень! Я увидел философский камень!

— Похоже, наш монах спятил, — заметил маркиз д'Андижос без должного уважения к доверенному лицу архиепископа.

Жоффрей де Пейрак, снисходительно улыбаясь, объяснил:

— Алхимики упорно считают, что появление трех цветов связано с философским камнем и превращением металлов в золото. А на самом деле это явление сродни радуге, которая образуется после дождя, и оно не играет большой роли.

Вдруг монах грохнулся перед графом на колени. Заикаясь, он благодарил графа, наконец он своими глазами увидел то, что составляло «цель его жизни».

Раздосадованный глупым поведением монаха, граф сухо сказал:

— Встаньте, отец мой. Вы пока еще ничего не увидели толком и сейчас сами в этом убедитесь. Должен вас огорчить, но здесь нет никакого философского камня.

Саксонец Фриц Хауэр внимательно наблюдал эту сцену, и на его запыленном лице с въевшимися в кожу крупинками породы отразилось колебание.

— Muss ich das Blei durchbrennen vor allen diesen Herrschaften? — спросил он.

— Поступай так, будто я здесь один, — ответил граф.

Анжелика увидела, как рабочие мокрыми тряпками взяли горячий еще слиток и положили на тележку. Потом подвезли его к маленькой печи, которая стояла на раскаленном докрасна горне.

Кирпичи центральной камеры печи, образующие нечто вроде открытого тигля, были очень белые, легкие и пористые. Их изготовляли из костей животных, чьи трупы, сваленные неподалеку, издавали страшную вонь. К ней примешивался запах чеснока и серы, и от всего этого дышать здесь было трудно.

Красный от жары и возбуждения монах Беше при виде кучи скелетов побелел и, бормоча заклинания, начал креститься.

Граф, не выдержав, рассмеялся.

— Посмотрите, до чего наши работы довели этого великого ученого, — сказал он Берналли. — А ведь во времена греков и римлян купелирование на костной золе было детской игрой!