Глава 35. В обороне после Лиозно

Октябрь 1943 года

Серым и беспросветно-мокрым выдался конец осени. То холодный и липкий снег, то моросящий дождь, то пронизывающий ветер до костей. Когда погода резко меняется от тепла к холоду, становиться не по себе, — холод добирается до костей.

Но вот к концу месяца немного просветлело. Солдаты зашевелились в окопах. Наш полк располагался, справа от железной дороги, которая проходила на Витебск. Место низкое. Земля пропиталась влагой.

Вскоре проходы землянок стало заливать водой. Пришлось снимать перекрытия, резать пласты из дерна, выкладывать ими вокруг котлованов полуметровые завалинки, и снова накрывать и сверху засыпать землей.

Я находился на передовой в одной из таких, торчащих наполовину из земли, землянок. В середине проход, залитый на четверть водой, по бокам с двух сторон земляные нары. На нарах с каждой стороны по шесть человек разведчиков. В землянке теснота — повернуться негде. Мы находились на передней линии пехоты и занимали отведенный нам участок обороны.

Командир полка рассчитал так: разведчики принесут двойную пользу, если будут сидеть на передней линии, удерживать участок обороны и вести за противником наблюдение. Солдат стрелков в полку не хватало. Давно ждали пополнения, но оно все не прибывало.

Немцы ночью и днем по нашему рубежу вели огонь из артиллерии, минометов и пулеметов. А наши славяне, как всегда, на их стрельбу не отвечали.

Как-то раз в конце недели я пошел в тылы полка, зашел к начальнику штаба и завел с ним такой разговор:

— Вот здесь на углу леса, — и я показал по по карте, — стоит сложенная из кусков дерна, небольшая лачуга. В ней сидят наши стрелки солдаты и обороняют участок метров пятьдесят. Прошу поменять нас с ними местами. За лесом находятся немцы и наших впереди, и справа, и слева там нет. Солдат из пехоты там трое. Я с двумя разведчиками займу эту лачугу, а Рязанцев с ребятами будет действовать за лесом и в лесу. Немцев за лесом никто не тревожил. Может нам повезет, и мы там схватим какого одного. Это место для нас вполне подходящее.

Начальник штаба не возражал и дал свое согласие. И мы на следующий день перебрались на новое место.

Я, конечно, думал о своем. Мы сидим в обороне, за языками нас идти никто не торопит. А в одно прекрасное время из дивизии может прийти приказ. Назначат нам срок, сунут в открытое место и скажут, давай языка. А здесь за лесом мы не торопясь, подготовим поиск, облюбуем подходящее место и подготовим объект. Немцев здесь никто не тревожил. Сидят они за лесом спокойно. А у нас одна задача, нам нужно взять языка без потерь. У немцев иногда ротозеи есть.

У нашего начальства на этот счет свои соображения. Они воюют по карте и не имеют понятия, что делается на том или ином участке впереди. Они не задумываются над тем, что люди пойдут на верную смерть. Они это считают просто обязанностью разведчиков. Не хочешь сам умереть, — убей полсотни немцев! У меня на этот счет, — понятия свои! Мне нужно взять языка и сберечь своих людей.

На углу леса стоит сложенная из кусков дерна небольшая конура. От нее лес под прямым углом поворачивает и уходит в сторону немцев. Справа от опушки находится неширокий прогалок. За прогалком по ту сторону мелколесье и небольшие кусты. Оттуда иногда постреливают немцы. Где точно, в кустах или за кустами они сидят, мы пока не знаем.

На следующий вечер к опушке леса подошел Рязанцев с разведчиками.

— Нам щас в лес идти или подождать до утра?

— Ночью там делать нечего! Дождетесь утра! Позвени старшине, пусть палатку для ребят привезет. Поставишь ее вот здесь на ночь, а с утра после кормежки пойдете в разведку.

— За лесом, метрах в двухстах, проходит немецкая линия обороны и траншея. Вчера я посылал туда двоих ребят. Ваша задача с утра почесать лес, выйти на ту опушку леса, выставить охрану и организовать наблюдение. Чуть в глубине леса отроешь одиночные щели на случай обстрела. Раз в сутки будешь посылать мне связного. Я буду находиться здесь, в этом особняке.

На следующее утро Рязанцев ушел и через два дня явился лично, для доклада. Он обрисовал мне обстановку и предварительные данные о немецкой системе обороны. После этого я решил сам сходить туда и посмотреть на немцев.

Мы прошли лес, вышли на опушку и из-за больших елей, за которыми мы встали, осмотрели их переднюю полосу. Смотришь в бинокль, видны каски, пригнутые спины, стволы пулеметов, торчащие над бруствером. Немцы копаются в земле, стоят, сидят, разговаривают. Кое-где видны свежие выбросы земли из траншеи.

Иногда, отрываясь от дел, они посматривают в нашу сторону, таращат глаза — их тревожит безмолвие леса. Странные эти русские. Они не только не стреляют, их вообще нигде не видно. Возможно, немцы тоже на опушку леса смотрят в оптику. Но, где сидят их наблюдатели, мы не знаем. Мы пробуем с Федей забраться повыше на сучковатое дерево и взглянуть на немцев сверху. Но сидеть верхом на сучке неудобно и жестко. Ветви сосны от ветра шатаются. Сидишь, одной рукой держишься за ствол дерева, а в другой руке у тебя бинокль. Объектив все время шатается, местность уходит то вправо, то влево.

Немцы по лесу иногда пускают редкие мины и постреливают из пулеметов. Это у них в обычае. Вроде успокаивают себя и путают наших солдат. Но бьют они наугад. Славяне на этот счет молчуны и безответный народ. В такой стрельбе нет никакого толку. Немцы, те со страха стреляют. А нашим вроде и не к чему зря воздух выстрелами колебать. Немцы в сорок третьем не те стали. А наш солдат стрелок зря ничего делать не будет. Вот, для примера, взять ночью и посмотреть сверху на линию раздела. На нашей передовой полнейшая темнота. У немцев на душе аж тошно становиться. А сейчас, с опушки леса разведчики не подают даже признаков жизни. Передвигаются скрытно, ответной стрельбы не ведут.

— Как думаешь Федя? Может нам по кустам пройти до того бугра? Если тихо пойдем, немцы не заметят.

— Давай сходим!

Мы выходим из-за двух больших елей на открытое место и оглядываемся по сторонам. Впереди, метрах в ста, небольшой бугор, поросший кустами. Киваю головой Рязанцеву, мол, подходящее место.

— Давай пригнемся и сходим туда! Отрываемся от опушки леса и медленно, гусиным шагом двигаемся к бугру. На нас надеты пятнистые маскхалаты. Зеленые марлевые накидки опущены на лицо. В марле проткнуты небольшие дырки для глаз, через них все видно кругом. Поднимаемся на бугор, выходим на ровную площадку, прикрытую со всех сторон мелкими кустами. За нами вслед идут два разведчика. Я велю Рязанцеву послать их за стереотрубой. Пока они ее принесут, на это уйдет часа два, не меньше. Отличное место! — показываю я Феди рукой.

Ребята уходят назад, а мы садимся под куст, откидываем наверх под капюшон марлевые сетки и закуриваем. Пригасив окурок, я приваливаюсь на локоть, закрываю глаза, и на меня наваливается сон. Я с усилием открываю глаза, смотрю на Рязанцева, он тоже привалился к земле и тихо сопит. Я протягиваю ноги, ложусь поудобнее и опускаю тяжелые веки. Я знаю, что немцы от нас довольно близко, но с собой совладать не могу. Кругом тишина. Тут нет тебе ни телефона, ни телефонных звонков. Тут ты сам по себе, хочешь — спи, хочешь просто так с закрытыми глазами лежи.

У нас обычно принято, когда мы очень устанем, подаемся поближе к немецким позициям, ложимся спокойно и спим. В таких случаях нас никто не тревожит и не вызывает.

Слышу сквозь сон какой-то назойливый звук. Вроде мина на подлете ворчит. Куда полетит? — соображаю во сне. Что-то она долго воркует? Пора бы ей, мине, ударить или пролететь. Немного пробуждаюсь и слышу, что это Федор Федорыч вполголоса храпит. Вот дает! Вроде не сильно. Пусть поворкует. И я опять засыпаю.

Двое разведчиков вернулись с трубой, пробрались сквозь кусты, глядят, а мы неподвижно лежим на земле.

— Вроде убиты? — шепчет один.

Подобрались поближе, слышат, Федя храпит. Все стало ясно. Начальство притомилось! Положили под куст стереотрубу, присели, покурили.

— Будем будить?

— Пусть поспят! Мы тоже приляжем!

Через час я проснулся, открыл глаза. Огляделся кругом, смотрю — стереотруба лежит под кустом и около нее спят двое разведчиков. Солнце припекает. У одного, аж нос вспотел. Разведчики! Ничего не скажешь!

С нашей стороны вроде бы и нехорошо, что мы завалились спать. Мы с Рязанцевым не солдаты и при исполнении служебных обязанностей. Плохой пример для подчиненных показываем. А с другой стороны, как на это посмотреть. Подошли поближе к немцам, и спать завалились. Нам вроде и немцы не почем. А при выходе к немцам не всякий идет без муки в душе. Иного пробивает мелкая дрожь. Но и потом она проходит. Человек быстро со всем свыкается.

Я разбудил солдат и велел им ставить стереотрубу.

— Вот здесь, на краю кустов! И можете к ребятам в лес отправляться!

Ребята поставили трубу и ушли. Они вернулись на опушку, где находились остальные. Потом разговор их, мне передали.

— Ты чего за дерево встал? От каждой пули к земле приседаешь?

— Вон мы пришли на бугор, смотрим, а капитан и наш любимый Федя спят под кустом. Лежат у немца под носом. А Федя наш, тот аж, как кот во сне мурлыкает. Лежит и храпит. Немцы наверно подумали, что это лягушка в болоте пузыри пускает.

— Ну да?

— Вот тебе и нуда!

Труба обмотана пятнистыми лоскутами маскхалата. Ничего яркого и контрастного нет, если смотреть на нее из близи. Не знаю, видят ли немцы нас в открытом пространстве. Мы шевелимся осторожно, стараемся не делать никаких резких движений. В первый момент как-то неприятно, вроде не по себе, будто кишки прилипли к хребту. Внешне я абсолютно спокоен, не подаю никакого вида. Хотя каждую секунду со стороны немцев может грянуть выстрел.

Смотрю на Рязанцева, он сидит, растопырив ноги. Мы, как будто друг перед другом на пули плюем. Но я знаю по себе, что он тоже ждет первую пулю. Чья она будет? Его или моя? Первые минуты, когда мы поднялись из-за кустов проходят томительно. Но прицельных выстрелов со стороны немцев, кажется нет. Они нас не видят. Это были шальные пули.

С бугорка хорошо все видно. Поворачиваю голову назад, смотрю на опушку, разведчики с опушки посматривают на нас. Пусть смотрят. Когда на тебя подчиненные смотрят, а ты сидишь на открытом месте, впереди — слова не к чему! Доказывать на словах ничего не надо! В нашем деле важен живой пример.

Мы с Федей знаем, как нужно вести себя на открытом месте. Мы сидим, как истуканы, не двигаясь. Один резкий поворот головы или не осторожный взмах руки и немцы нас тут же обнаружат. Мы торчим вроде, как пни из земли. У нас с Федей сидячая, устойчивая поза.

Я сижу за стереотрубой и смотрю в прикрытую зеленой марлей оптику. Слева на право видна немецкая траншея. Чуть дальше, в глубине, невысокая насыпь солдатского блиндажа и минометная ячейка. При выстрелах миномета над бугром появляются всполохи дыма. Вот из траншеи высунулся немец, вытянул шею и смотрит вперед.

Немцы ни одной минуты не могут спокойно посидеть на месте. Все о чем-то болтают и треплют языком. Наши давно бы спать, среди дня завалились. А эти, все время о чем-то толкуют. Из немецкой траншеи слышаться возгласы:

— Ан! Хай! Аляй! и Ля-ля-ля!

В стереотрубу с талого расстояния отлично все видно. У немца прыщ на носу можно разглядеть. Вот, что значит оптика! Так и тянется рука, немца двумя пальцами за нос схватить.

— Федь! А Федь! — говорю я шепотом.

— А, что?

— Как думаешь? До вечера далеко? Может скоро смеркаться начнет?

— А, долго еще сидеть? Может пора уходить? — и Федя, не поворачивая головы, смотрит на небо. Мы живем по дневному светилу. Часов ни у меня, ни у него нет.

Я понаблюдал еще пару часов, сложил стереотрубу, надел на нее чехол и положил под кусты.

— Завтра с ребятами продолжишь здесь наблюдение!

Мы покинули наблюдательный пост, и я ушел к себе, в сложенную из дерна обитель. Рязанцев вернулся к ребятам на опушку леса. Я знал, что он на ночь выставит часовых и завалится спать. Спать будут все свободные от ночного дежурства.

Рязанцева я с поиском не тороплю. Приказа на захват контрольного пленного из дивизии не поступало. Полковое начальство меня не трогает. Разведка идет своим чередом. У нас каждую ночь одна группа выходит к немецкой траншее. Ребята полежат, послушают и перед рассветом возвращаются назад. На следующую ночь, выходит к траншее другая группа. Мы ведем поиск. Нащупываем у противника слабые места.

На четвертый день в кустах, на подходе к опушке леса, разведчики схватили русского солдата. Он шел с той стороны, пробираясь к лесу в сторону нашей обороны. Его быстро доставили ко мне.

Одет он был в солдатскую шинель, но поясного ремня и винтовки при себе не имел. Он чисто говорил по-русски, без всякого немецкого или еврейского акцента. Ребята сказали ему:

— Ну-ка, матом пусти! Если, как ты говоришь, что ты русский? Он выругался, как положено солдату.

— Вроде и, правда, ты свой!

Это был пожилой стрелок солдат, не бритый, как все наши славяне. Он был из соседней дивизии, с которой наш полк наступал неделю назад. Он назвал номер своего полка. Все точно совпало.

Разведчики взяли его в кустах без шума и тут же привели его ко мне. Неделю назад, как рассказал солдат, во время атаки он случайно нарвался на немцев.

— Где именно? — спросил я его.

— Не знаю! Мы с взводом сидели в низине. Когда нас подняли в атаку, я подумал;

— Пока немец не бьет, нужно быстрей двигать вперед. Я шел впереди. За мной паренек молодой.

— Ну и как тебя взяли в плен?

— Как? Вроде очень просто! Я шел, шел! Прибавил шагу. Поднялся на бугор. Смотрю! Вроде наши лежат. Я к ним. А они мне — Хенде хох! Значит — руки кверху. Поднимаю руки, оборачиваюсь, слышу, кто-то сзади сопит. Смотрю тот паренек с нашего взвода. В трех шагах прет за мной. Вот мы и попали к немцам.

— А потом?

— Потом нас взяли, отобрали винтовки, отвели куда-то и посадили в сарай. Дня три или четыре мы там сидели. Как-то ночью вылезли мы через разбитую крышу. Подались к лесу. Вот и добрались к своим.

— А паренек, твой напарник, где?

— А он там. Остался в кустах, сидеть. Я пошел вперед посмотреть. А он лег и небось, дожидается в кустах меня.

Я повернулся к Рязанцеву и мотнул головой. Велел ему быстро послать ребят и обшарить кусты.

Ребята обыскали все кругом но, к сожалению его не нашли.

— Ну вот что, солдат! Придется тебя направить в штаб для допроса и установления личности. Из штаба тебя, сам понимаешь, передадут в контрразведку. Живых свидетелей у тебя нет. Ранения ты не имеешь. Фактов и доказательств никаких. Говоришь ты вроде все складно и гладко. А слова без фактов и доказательств — пустой звук. Туго тебе придется, если из вашего взвода никого в живых не осталось.

— Ты лучше мне вот что расскажи! Какая у немцев здесь оборона? Где укрепления, где болото, по которому ты шел. Где тебя взяли в плен? Где ты в сарае сидел? По карте можешь показать? Обратный путь вспомни, как следует. Вот немецкая траншея. Вот кусты, где тебя мои ребята взяли. Вот карандаш! Бери и на бумаге все изобрази!

— Мы товарищ капитан ночью по болоту и лесом шли. Где мы перешли немецкую линию обороны я не знаю. В лесу и по болоту мы ночью плутали. Я не знал, что здесь в лесу наши стоят. Может, не умею, как правильно все рассказать? Вижу вроде солдаты и наши автоматы. Я из кустов и поднялся.

— Конечно! — подумал я. Солдат ничего толкового не скажет. Где и как он шел? Ночью ничего не видел. Да и внимания не обращал. Это и понятно. Он смотрел, как бы не напороться снова на немцев.

Смотрю на небритое и исхудавшее лицо солдата. Ему лет сорок. Держится он естественно и спокойно. Рад, что добрался к своим. На лице у него иногда мелькает улыбка, глаза загораются радостью. Вернулся к своим!

Жаль мне его. Если солдаты в его взводе остались и подтвердят, что он не трус — страшного с ним ничего не произойдет. В свою роту он обратно не попадет. Не было еще случая, чтобы сбежавший солдат из немецкого плена после проверки возвращался обратно в свою стрелковую роту. Так уж заведено. Я не мог отпустить его на волю, чтобы он самостоятельно вернулся в свою роту. Разведчики повели его в штаб.

Мы каждую ночь продолжали ползать по немецкой передовой. Теперь мы подались левее и ближе к болоту. Поисковые группы уходили туда каждую ночь. Дня через два группа Сенченкова вернулась из ночного поиска и доложила, что за болотом можно спокойно и без потерь взять языка.

Где-то там за болотом проходила дорога. На рассвете в сторону переднего края немцев по дороге прошла немецкая повозка. На повозке ехали двое немцев. Здесь, по-видимому, они на передовую доставляют боеприпасы и продукты. Сенченков предложил:

— Если ночью где-либо взорвать дорогу, то повозка поедет с рассветом и ей придется воронку объезжать стороной. Нужно только выбрать подходящее место, чтобы съезд с дороги подходил близко к кустам. Немцы замедлят ход. Подъедут близко к кустам, в этот момент мы их и возьмем. Захват группа сразу отойдет через лес, а группа прикрытия прикроет отход.

— Как думаешь Федор Федорыч? Сенченков предлагает отличный план.

— Это, не я один. Это, мы всей группой обдумали.

— Думаю, что дело здесь чистое! Ты Федя с ними пойдешь? Или они сами без тебя это дело обделают?

— Пусть сами! Зачем у них хлеб отбивать!

— Только вот что Федя! Ты должен им обеспечить две надежных группы прикрытия. Взрывные работы пусть возьмет на себя Хомутов! Отбери сегодня ребят в группы прикрытия. Соберите всех. Обговорите еще раз план действий по минутам. Каждый должен знать свое место, время, порядок действий и задачи, стоящие перед ним.

— Не будем Сенченков в этот раз тебе мешать. А то ребята подумают, что как только дело верное, командир взвода хочет взять его на себя. Сделаете еще один выход. Закончите подготовку, придете ко мне, обсудим все детали подробно. Может, я критику наведу. Для пользы дела, конечно. И вот что еще! Зачем вам на дороге ночью ямы рвать? Прикиньте, подумайте, возможно, есть другие варианты? Потом выберем один из них и утвердим один вместе.

Группа Сенченкова стала готовить задачу. Захват языка наметили провести через два дня.

Утром меня вызвали в штаб. Начальник штаба мне сообщил:

— Командир дивизии устраивает прием офицеров дивизии по поводу какого-то торжества.

— Будет банкет? — спросил я начальника штаба.

— Не банкет, а прием офицеров, организованно и как положено.

— На сухую, что ль?

— Каждому из вас выдадут по сто грамм водки, хлеба и по куску сала на закуску. Водку, сало и хлеб потом вычтут из вашего пайка.

— А махорку брать с собой? Может папирос выдадут по пачке на брата?

— Не язви! Табачные изделия на приеме не фигурируют! Не все, как ты, курящие.

— А, где будет прием? В сарае, в блиндаже у Квашнина или в кустах, на чистом воздухе?

— Опять ты за свое! Саперы поставили большую санбатовскую палатку, сбили из досок длинный стол, лавки поставили.

— А я думал, будем в строю стоять.

— От нашего полка на прием поедут не все. По списку, туда могут поехать командир полка, его замы, я, ты, два комбата. От командиров рот один делегат. Тебя включили в список. На приеме Квашнин выступит с речью.

— Интересно! Как он будет, так говорить или по бумажке читать? И вообще как-то странно. К командиру дивизии по списку будут пускать.

— Не пускать! А продукты потом вычитать!

— Ладно, поеду! Интересно посмотреть на наше высшее доблестное офицерство!

— Ты, как всегда, иронизируешь капитан!

Дела разведки и подготовку к поиску я поручил Рязанцеву.

— Особенно не торопись! — сказал я ему.

— Сходи сам на место и посмотри! Может, что придумаешь попроще и покороче?

Тут Федя нужна простота и предельная точность. Меня завтра не будет. Нас повезут на прием к командиру дивизии. К вечеру вернусь, обо всем расскажу.

Утром на следующий день начальник штаба позвонил мне по телефону.

— Первый приказал всем офицерам полка привести в порядок свой внешний вид. Ты почистил сапоги и пришил белый подворотничок?

— Сапоги я в воде помою, гуталина нет.

— А воротничок ты подшил?

— Нет, и не думал.

— Это почему?

— Нам, разведчикам, нельзя с белой полоской на шее ходить. И у старшины белой материи нет. Вам, наверно, полковые батистом подшили?

— Придешь сюда, я прикажу, тебе подошьют. В дивизию поедем верхами. Лошадь под седлом, для тебя тоже есть. Давай топай сюда и без опоздания! В дивизию поедем все вместе.

Впереди ехал наш полковой командир. Рядом с ним, стремя в стремя, на боку в седле сидел его ординарец хохол. За полковым, сзади ехали два зама. Я и начальник штаба за ними. А позади нас комбаты и младший лейтенант — представитель от роты. Ехали где рысью, где шагом. В галоп не переходили. Командир полка спиной показывал, что держаться в седле нужно с достоинством и солидно. Он не хотел вспотевшим, как взмыленная лошадь, предстать перед глазами офицеров дивизии и самого. От нас, тоже требовалось степенство и скромность.

В большой санитарной палатке нас, офицеров, сажали по списку. Кто чином больше, садился ближе к алтарю. А нас смертных лейтенантов и капитанов расположили ближе к выходу и концу стола.

На столе стояли латунные гильзы, заправленные бензином и фитилями. Когда их зажгли, мне показалось, что они очень похожи на толстые сальные церковные свечи.

Говорили все мало, входили, здоровались кивками головы. Молчали по всякому, кто из скромности, кто из солидности, а кто просто так, на сухую, не привык говорить.

Там, в начале стола, переговаривались между собой командиры полков. А те, кто сидели на лавке по списку и ближе к выходу, опустили вниз руки и держали их под столом. Они из темного конца стола смотрели на другую, залитую светом половину.

Я посмотрел на лейтенантов, сидевших рядом, около меня. Они не сверкали орденами и медалями. У них в гимнастерках были ввернуты гвардейские значки. Значки выдавали офицерам не сразу по прибытию в дивизию. А солдаты для себя добывали значки, снимая с тяжело раненых и убитых.

Во время ожидания начала торжества на меня посмотрел майор, наш начальник штаба полка. Я ткнул себя пальцем в грудь и показал рукой на выход. Майор отрицательно покачал головой и ладонью придавил воздух, как бы осадив меня к лавке, на место. Сиди, мол, и не рыпайся!

Грустно вот так сидеть и смотреть на ту половину стола. Собрались бы без нас и улыбались бы до самых ушей. А им надо, чтобы мы на них со стороны смотрели.

Сидишь, как в коридоре на прием к зубному врачу, слушаешь разговор, о чем они между собой бормочут. Прислушается, вроде одни и те же слова. "Ты мол! Да я мол! Помнишь, как мы с тобой!" Как старики на завалинке. Зачем нас сюда привезли? Нужно же перед кем-то показать себя в орденах и при шпорах!

За столом с той стороны, если подсчитать, сидят офицеры штаба и служб дивизии, представители артполка, зенитного дивизиона, командиры стрелковых полков, их замы, начальники штабов, полковые артиллеристы и прочие чины из снабжения, их больше полсотни. И нас в темном углу, на отшибе два десятка боевых офицеров со всей дивизии.

Некоторые из наших, вновь прибывшие и молодые от восторга разинули рты и смотрят на доблестное офицерство дивизии.

Из второго эшелона полков и дивизии, здесь собраны не все интенданты и жулики в офицерских погонах. Если к этой полсотни элиты прибавить еще сотню тыловиков в погонах с одним просветом, то легко можно подсчитать, сколько их сидит за спиной окопников.

Нас в дивизии всего десятка три. Это тех, кто воюет и сидит вместе с солдатами в передней траншее. Что же получается? Сколько тыловиков мы имеем за своей спиной? Все они сытно едят, спят в обнимку с бабами. А мы держим фронт, кормим вшей, получаем раны и умираем впроголодь?

Мы знаем, что это наш Долг! Долг перед Родиной, перед нашей русской землей, перед нашей историей и перед всей этой тыловой братией.

Мы простые смертные вместе с солдатами делаем историю. Мы идем на смерть за святую правду. Иначе нельзя. Как мы будем смотреть в глаза своим солдатам?

Но мысли мои прерваны. В проходе с той стороны откинуты полы палатки. Кто-то зычно и громко рявкает, голос басовитый, как у дьякона.

— "Товарищи офицеры! Встать!"

Голосище, подавшего команду, специально подобрали. Чтобы не было писку и хрипоты с перепоя. Мы встаем и выпячиваем грудь.

Квашнин подходит к столу в окружении личной свиты. Тот конец стола расположен в виде буквы "Т". Он обтянут красной материей.

— Товарищи офицеры! Здрасьте! — произносит он баловито и шепелявит при этом.

— Здравия желаем! — орем мы, во всю глотку.

Не помню, о чем он говорил, вернее, читал по бумажке. Речь его мы слушали стоя. Во время его речи у меня в голове застряла какая-то мысль. Всегда так бывает, когда я очнулся, он уже кончил. Когда он кончил, мы захлопали в ладоши, нам подали команду и мы сели. Теперь мы смотрели на командира дивизии.

В палатку гуськом вошли солдаты комендантского взвода и против каждого из нас поставили железные кружки, налитые водкой. Кружки сверху были накрыты куском хлеба и сала. Под закуской на дне плескалась стограммовая порция водки. Тут без всякого недолива, капля в каплю и заметьте — без добавления воды.

Впереди сидящие встали, мы тоже оторвали задницы от лавок и стояли на ногах. Опять что-то говорили и потом мы опрокинули кружки. Мы снова плюхнулись на лавку, положили локти на стол, и прикусывая хлебом, стали зубами отрывать ошметки от куска жилистого сала. А, что нам? Мы были зубастые, бестолковые и молодые.

По правую руку от Квашнина сидел молодой, преуспевающий подполковник Каверин. Это его любимчик, как говорили тыловики. У тыловиков, как и у баб, чесались языки по поводу Каверина. Говорили, что он внебрачный сын Квашнина, что Квашнин привез его с собой и быстро двигал по служебной лестнице.

Квашнин считал его исключительно одаренным и выдающейся личностью. Его замы и начальники служб говорили — Конечно! А среди тыловиков находились и такие, которые могли пустить слушок и он доползал даже к нам, к смертным, в окопы.

Прибыл Каверин в дивизию капитаном, под Духовщиной он был уже майором, а после Рудни стал подполковником, с тремя боевыми орденами, не то что два майора, командиры других двух полков. Рядом с ним на лавке сидела его ППЖ ст. лейтенант мед. службы. Она, говорят, вроде раньше пустое место в медсанбате была, а теперь, смотри, сидит рядом с Квашниным при орденах и медалях. Она теперь состоит в свите самого.

А что мы смертные? Мы землю роем рылом и кормим в окопах вшей. У нашего брата лейтенантов ни заслуг, ни орденов, ни медалей. У нас в груде ввернуты гвардейские значки, для приличия. Я не говорю о себе. Я разглядываю сидящих рядом со мной лейтенантов. У меня Звезда. Я ее под Духовщиной схватил.

За столом идет оживленный разговор, при ярко горящих снарядных гильзах на той половине. А у нас на краю, молчаливый покой. Мы не знаем друг друга. Мы переменный состав в полках. Нас никто здесь не знает ни по фамилии, ни по должности. Нас отмечают полковые писаря по списку, когда считают на роты количество солдатских пайков.

Я вылез из-за стола, вышел из палатки, прикурил и затянулся сигаретой. Часовые, стоявшие у входа, кинулись, было ко мне, хотели сделать замечание, что на открытом воздухе я появился с огнем. Но увидев, что я без противогаза и поняв, что я разведчик, отошли назад и решили не заводить со мной разговор. Я поманил пальцем солдата, стоявшего у коновязи, и велел ему подвести мою лошадь.

— Передай начальнику штаба, что я, уехал к себе!

Вскочив в седло, я не торопясь, пустил лошадь по дороге.

Добравшись до своей лесной хибары, соскочил на землю, кинул повод на руки, стоявшему часовому, позвал ординарца и велел ему садиться верхом.

— Поезжай к старшине! Кобылу в тылы полка сдай! Разрешаю тебе на сутки остаться у старшины в палатке. Отдохни! Потом вместе со старшиной, через сутки, сюда вернешься!

В хибаре вместе со мной находился ординарец и иногда приходил Федор Федорыч. Когда являлся командир взвода, ординарец уходил спать в палатку к ребятам, где сидели и дежурные телефонисты.

Не успел я развалиться на нарах в своей хибаре, слышу за занавеской, перед входом, покашливание нашего старшины. Ординарец уехал. Они видимо встретились где-то на дороге. Тимофеич молча прилез в хибару, достал откуда-то из-под себя обшитую войлоком фляжку и постучал железной кружкой по краю стола. Это он из нее карманный мусор вытряхивал.

Отвернув горлышко у фляги, он нацедил в кружку спиртного и осторожно, молча подвинул мне. Я посмотрел на него, покачал головой, взял кружку, сделал несколько глубоких глотков и вернул ее старшине. Он обхватил кружку своей шершавой ладонью, опрокинул в нее горлышко фляги, нацедил, сколько нужно и молча, вздохнув, вылил в себя. Не говоря друг другу ни слова, мы выпили еще раз и закусили сальцем.

— Ну что, товарищ гвардии капитан? — пробасил старшина, когда я прожевал и затянулся сигаретой.

— Как вас, там угощали?

— Не спрашивай старшина! Там по списку и по сто грамм на каждого, что положено!

— С меня на складе за вас продукты и водку вычли.

— Может еще, грамм по сто махнем? Что-то на душе не спокойно?

— Нынче я получал на складе продукты. Кладовщик отмерил водку на взвод и одну мерку выплеснул обратно в бочку.

— Больше по краям расплескаешь! — говорю ему. А он свое:

— Положено и отбираю!

Я протягиваю ему часы с браслетом и говорю:

— С тебя Филичев четыре фляжки чистого спирта причитается! А ты стограммовой меркой водку переливаешь. Больше по краям расплескаешь, чем обратно в бочку попадет!

— Это казенное! А это свое! А свое, это совсем другое!

Взял у меня часики, прислонил к уху и давай наклонять голову туда и сюда. Это он слушал, не измениться ли звук хода при наклоне головы, как в старых часах.

— Не верти головой! Ходят как надо! Разведчики старые часы в обмен на чистый спирт не дают. Я вот проверю сейчас твой спирт, не подлили ли ты туда водицы?

— За товар первого сорта, я тоже даю не разбавленный! Из этой бочки я для начальства даю.

— Давай лей Филичев четыре фляжки чистого и смотри, чтоб как детская слеза!

Если ребята узнают, что налил разведенного, повесят тебя Филичев на первом суку. И никто не будет знать, где ты отдал концы.

— Так что теперь, товарищ гвардии капитан, у нас есть запас спиртного.

— Разрешите идти ребят кормить?

— Иди старшина! А я отдохну немного.

Прошло три дня. Я по-прежнему находился в своей избушке слаженной из земли и дерна. Рязанцев с ребятами лазил по передку, высматривал и вынюхивал, как квартирный вор, где бы легко, без лишнего шума чего стащить. Ко мне он уже несколько дней не являлся. По-видимому, ничего хорошего пока не нашел.

На третий день он пришел угрюмый и недовольный.

— Ну, что с повозкой? — спросил я его.

— Немецкая повозка на дороге была случайная. После нее на дороге ни свежих следов, ни кого! Трое суток лежали в кустах. Никакого движения! Есть одно место! Давай вместе пойдем, посмотри!

На рассвете мы вышли с ним, и он показал мне свое облюбованное место.

Я отмел его предложение начисто. После выхода мы вернулись на угол леса к себе в домишку. Я улегся на нары, лежал и глядел в потолок. Рязанцев садился на толстый обрубок бревна, стоявший в углу у входа, молча курил и моей оценкой был не доволен.

Самому, что ли мне искать? Или подождать пока он сам найдет? — думал я, разглядывая потолок.

На меня последнее время, иногда, наваливалась усталость войны. Ко всему появлялась апатия, пустота и какое-то безразличие. Три года на передке и все одно и тоже!

— Ищи что-нибудь другое и в другом месте!

— А чего искать? Надо и тут попробовать!

— То, что ты предлагаешь не годиться! Мы понесем здесь большие потери! Нужно найти другое место, где без лишнего шума можно взять языка!

Неужель, у ребят фантазии нет, а у тебя понятия никакого? Мы здесь можем потерять половину людей! А потом, что будем делать?

— Как хочешь! Другого места нету!

— Как это, нету?

После этого разговор прерывался, и на некоторое время наступала пауза.

— Позвони старшине! У Бычкова сапоги развалились. Подвязал подметку проводом и ходит скоблит по земле. Ноги собьет, а ты взводный не видишь.

Ему сапоги нужно заменить немедленно! Позвони старшине, сообщи размер сапог и скажи, чтобы сегодня вместе с кормежкой пару исправных доставил Бычкову.

— Связь не работает! Где-то на линии обрыв! Послали связиста на линию, а его минометным обстрелом прибило. Может, исправят к вечеру.

— Откуда ты знаешь, что связь перебита?

— Часовой доложил.

Опять в голове какая-то ненужная мысль застряла. Три года в боях и чего-то все ждешь. Вот так придешь, ляжешь на нары, уставишься в потолок и в голову лезут всякие мысли. Ну, что капитан? Сколько тебе осталось жить? Когда она, костлявая, навалится на тебя? Сегодня или завтра? Сама-то она не страшна. Ждать надоело. Хорошо и легко когда ее не ждешь!

Вон, как связист! В тылах полка, далеко от передовой, а попал под минометный обстрел, шальная ударила и сразу!

— Стоп! Вроде хорошая мысль пришла!

— Федь, а Федь!

— Ну что?

— Телефонная связь там проходит?

— Где?

— Где, где! Там вдоль опушки, около дороги, за болотом?

— Где ты имеешь в виду?

— У немцев, за болотом, где вы за повозкой охотились!

— Вроде проходит! А что?

— Не вроде, а точно надо знать! Где она и как проходит? Как подвешена? На земле лежит или идет на шестах? Далеко ли от опушки леса проходит? Может где местами на сучках деревьев висит? Сегодня же ночью пошли туда поисковую группу. Пусть полежат, послушают, оглядятся кругом. С тех пор, как вы туда последний раз ходили, считай, дня четыре прошло. Нужно снова все кругом проверить, чтобы не нарваться случайно на немцев. Ночью пусть вдоль дороги пройдут. С рассветом нужно будет эту связь отыскать и оглядеть ее, как следует. Предварительно план поиска будет такой:

— Делаем на линии обрыв провода в двух местах. Чтобы было все натурально и естественно, завалите сухое дерево где-то на линии. Немцы подумают, что обрыв произошел именно от него. На исправление линии выйдут двое. Немцы по одному, как наши на линию не ходят. Первый обрыв мы дадим им исправить. Их нужно успокоить. А на втором мы их и возьмем.

— Мы не знаем, с какой стороны они пойдут.

— Нам Федя этого и не нужно знать. Нам все равно, откуда они появятся. Мы сделаем два обрыва. К каждому обрыву выставим захват группу. Если немцы пойдут с переднего края, то правая группа их пропускает, а левая будет брать. Немцам нужно дать спокойно исправить первый обрыв. Пойдут дальше, увидят, что дерево натянуло провод. Подойдут ко второму обрыву, тут мы их и возьмем. Групп прикрытия буде тоже две. Их задача обеспечить отход и прикрыть с флангов группы захвата. Они возьмут огонь на себя, если на дороге случайно появятся немцы.

К этому плану нужно все заранее изучить и просмотреть. Могут появиться и другие варианты во время разведки. Советую первый выход тебе туда самому сходить. Мне важно знать твое просвещенное мнение. Завтра, когда вернешься обсудим заново план и внесем в него коррекции.

Но не так все случилось, как я предполагал. В нашем деле часто случайность, успех вершит. Федя ночью вышел с группой ребят на дорогу и на рассвете случайно наткнулся на двух немцев, которые по дороге здесь шли. Один из немцев оказал сопротивление, ранил двух наших ребят из автомата, его пришлось пристрелить. Другой, видя, чем это может кончиться, бросил свое оружие и поднял руки вверх. После этого мы имели неделю законного отдыха.

Однажды вечером в походе моей землянки появился наш старшина.

— Ну, как старшина, накормил наших молодчиков?

— Ребята довольны! Я к вам по другому делу.

— Что там у тебя?

— Меня в штаб полка вызывали. Сказали — командир 48-го полка убит. Велели спросить, вы поедете на похороны?

— Какие еще похороны? Ты о чем старшина говоришь? Разве на фронте, здесь у нас, кого всей дивизией хоронят?

— Вы не в курсе дела. Убит Каверин. Вчера снарядом его убило. Начальник штаба велел вам передать, что от разведки одного представителя нужно послать. Похороны с оркестром завтра в 11°° в Леозно. Это тот самый молодой подполковник, которого в полку никто не любил? Родственник Квашнина?

— Он самый, старшина.

Старшина присел на край нар, достал свой кисет в виде женских панталон, со шнурком на поясе. Растянул шнурок, достал щепоть махорки и закурил.

Кисет у старшины был здорово похож на нижнюю женскую часть без юбки. Старшина не любил курить трофейные сигареты. Они пахли веником, как он говорил, и крепости никакой не имели. Мы сидели на нарах некоторое время молча.

Я вспомнил первый момент, когда впервые увидел Каверина. Тогда, он был еще капитаном. В дивизии он появился вместе с Квашниным. Числился в штабе, а появлялся на глаза вроде как адъютантом. Под Духовщиной он получил полк и быстро стал майором. А после Леозно он был уже подполковником. Не долго он поднимался по лестнице. И вот теперь пришел его конец.

Интересные дела, творились тогда на фронте. В боях отличались подставные лица, а те, кто шел на смерть, оставались в тени. Духовщину брал наш полк. На следующее утро в городе появился Каверин. И что вы думаете? В официальных отчетах дивизии взятие Духовщины было приписано этому Каверину.

— На похороны поедешь ты старшина. Будешь, так сказать, представителем от разведки. Надень свой новый картуз. Тыловые все в картузах на похоронах будут. Побрейся, подмойся, одеколоном надушись. А то все время ходишь не бритый и от тебя запах идет, как от солдатской портянки. Ты старшина разведчик. У тебя должен быть гвардейский вид. Потом придешь, расскажешь нам с Федей, что там было.

Старшина с похорон явился трезвый. На поминки к столу его к Квашнину не пригласили. Старшина рассказал:

— Каверина хоронили в гробу, обтянутом красной материей. Венки из лапника наделали. Ленты с надписями подвесили.

Саперы бревна пилили на доски, отстрогали и пригладили их фуганком. Гроб сколотили по всем правилам похоронного дела. Перед опусканием в могилу гроб накрыли гвардейским знаменем дивизии. Оркестр жалобный марш играл на трубах, Батарею пушек сняли с передовой. Боевыми стреляли, когда гроб опускали в могилу. Всю тыловую братию согнали туда. Командиры полков стояли у гроба. Ружейный салют из семнадцати залпов в воздух дали.

— А почему семнадцать? — спросил я.

— Наша дивизия семнадцатая, вот семнадцать и дали. В общем, похороны прошли на высоте! Дело сделано. От судьбы не уйдешь! Кто шибко торопится, тот высоко взлетает и быстро падает! Уж очень жалостную музыку на трубах играли. Квашнина и эту ППЖ Каверина под руки держали.

— А куда теперь его сожительница денется?

— Не знаю! Не могу сказать тебе старшина. Найдет в тылах себе какого старпера.

— Я так, для интереса спрашиваю. Ребята могут вопрос такой задать.

— Ребятам не о сучках старшина нужно думать. Ребятам к смерти нужно готовиться, а не об занюханных бабах думать.

После разговора со старшиной, мы несколько дней простояли на том же месте. Лежим как-то мы с Федей в своей дерновой лачуге, или как мы ее иногда называли — в дерьмовой конуре, и разговор зашел — почему на войне люди друг друга убивают.

— Почему мы на войне убиваем немцев, а они бьют нас? Я понимаю, что они на нас напали, зашли на нашу территорию и мы должны выбить их с нашей земли. Но почему люди вообще друг друга убивают?

— Потому что один хочет показать себя, что он сильней. Вот, например ты:

— Увидишь немца, а он в тебя целиться, а ты первый стреляешь. В Душе у тебя злость и азарт. А когда видишь, убитый немец лежит, у тебя ни злобы, ни гнева, и ты даже сожалеешь, что видишь убитого. Но ты доволен. Он был слабее тебя и ты его убил. Ты можешь в горячке убить и командира полка, который орет и угрожает тебе несправедливо. Но тебя что-то удерживает.

— А немца, что? Взял и убил. С сознанием дела, что выполнил долг перед Родиной. Или еще один пример: помню, где-то после Духовщины задержались мы на открытом рубеже. День был жаркий и даже душный. Кругом тишина. Мы лежали в траве. И от куда-то вдруг на нас налетели слепни. Сядет такой, где на бок, проткнет хлопчатую гимнастерку, кольнет в кожу, чтобы крови напиться. Ты его ладонью, а он взял и слетел. Досада такая! Он тебя укусил, а ты мимо промазал. Ждешь другого. Этого не прозеваешь. Только сел и слегка чуть кольнул, ты его хлоп и зажал между пальцев. Отрываешь ему голову. Вот теперь и рассуди. Он тебя чуть-чуть, а ты ему голову набок. И приятно самому.

Вот так и с немцами мы. Ранит, кого из ребят, берешь винтовку с оптическим прицелом и идешь с ночи куда-нибудь вперед. На рассвете, ловишь двух, трех на мушку, сползет безжизненно немец на бруствер и у тебя на душе удовольствие и покой. За двух раненых наказал жизнью нескольких немцев. На них по немецким потерям, в полк отчет не даешь. Это, так сказать, твои жертвы для успокоения, в отместку. Все делается просто. И не идешь на обратном пути и не орешь, — "Я за Родину отомстил"! Просто взял и убил.

— Ты капитан всех немцев здесь перебьешь! Не останется ни одного.

— Всех, ни всех, а если заняться серьезно? Как ты думаешь? Можно за месяц в немецкой траншее с полсотни уложить? Выделишь мне человек пять ребят выслеживать цели, а я буду приходить и всаживать немцам по пули. Это будет похлеще, чем ты одного живого за месяц приволочешь. Вот так Федя! Командир полка не знает, какие возможности и таланты зря пропадают.

А чтобы без трепотни, скажи старшине, чтобы завтра винтовку с оптическим прицелом сюда доставил. Давай на охоту сходим вдвоём. Ты будешь смотреть в стереотрубу и указывать мне цели, а я буду по одиночным целям стрелять. Промахи и попадания ты будешь видеть в трубу. Давай все готовь. Завтра на практике с тобой все и проверим.

На завтра старшина винтовку только к вечеру привез. Искал, говорит, с хорошим боем. Всю дорогу пока на повозке трясся, держал ее на плече, от ударов берег. Бронебойных патрон целый цинк приволок.

— Ну и куда мы пойдем?

— Пойдем Федя за лес на бугор, откуда в трубу мы с тобой когда-то смотрели. Сегодня ночью пошли туда ребят. Пусть лопаты возьмут и дерна нарежут. Нужно площадку из дерна там соорудить. Уровень ее должен быть чуть ниже кустов, чтобы я мог лежа целиться. Пусть отроют щель на случай обстрела. Днем с опушки леса всех ребят придется убрать. Как только первый немец получит нашу пулю, немцы тут же по опушки артиллерией начнут бить. Им в голову не придет, что мы стреляем с близкого расстояния.

— Вдвоем пойдем?

— Ординарца на всякий случай с собой возьмем. Мало ли, что может случиться? Вот и все! Считай, делю решено! Утром завтра на охоту выходим. Взбодриться надо немного. А то залежались мы, завшивели мы здесь с тобой совсем.

Когда все было готово и когда на рассвете мы вышли, все было так, как я предполагал.

После первого моего выстрела немец остался лежать неподвижно, уткнувшись лицом в невысокий бруствер.

— Давай ищи следующего! — показал я пальцем в сторону немецкой траншеи. Минут через пять Федя показал мне два пальца. Потом он мне на пальцах показал расстояние вправо в тысячных. Я отсчитал от ориентира расстояние вправо, навел прицел на край бруствера и увидел новую цель.

В проходе между двумя стрелковыми ячейками стояли и разговаривали два немца. Какого бить? — подумал я. Тот, что стоит ко мне спиной? Или того, у которого видны лицо, шея и плечи? Пуля ударит без всякого звука. В тело войдет без щелчка. Второй будет стоять и ничего не услышит. Нужно только успеть быстро, перезарядить затвор и вторую пулю пустить. Пока до немца дойдет, что приятель его умирает, он свою получит взахлеб.

Сейчас вопрос. В кого из них делать первый выстрел? Этому, что стоит спиной, можно перебить хребет. Только нужно точно угодить в позвоночник. Попадешь случайно в плечо — немец заорет, как недорезанный поросенок. Этого или того? Танцы или песня? Я махаю Феде пальцем — смотри, мол, делаю первый выстрел! Подвожу перекрестие оптического прицела под того, что стоит ко мне лицом. Тот, что стоит спиной, обязательно повернется в сторону леса. Откуда, мол, смерть целит в него, когда увидит, что тело приятеля вдруг размякло и осело. Такая уж психология у человека. Первое, что нужно узнать, это посмотреть, откуда стреляют.

У меня очень мало времени, чтобы перебросить затвор и подвинуть задней частью тела перекрестие оптики на новую линию прицела. И так, решено!

Я делаю глубокий вздох и с задержкой медленный выдох. Плавно тяну на себя спусковой крючок. У него ход несколько миллиметров, а я чувствую, как долго он скользит и жду когда оборвется. После удара приклада в плечо, перекидываю пальцами затвор и подаю тело чуть в сторону. В разрыве оптики очертания второго немца. Делаю вздох и снова медленный выдох. Смотрю на точку прицела, она стоит на месте. Веду спусковую скобу, и после выстрела опускаю голову на подстилку из дерна. Слегка поворачиваю голову в сторону Феди и жду, что он мне на пальцах покажет.

Он некоторое время, не отрываясь смотрит в трубу. Я лежу на подстилке, прижимаюсь щекой к холодному дерну. Мне головы поднимать и высовываться сейчас нельзя. Малейшее движение и немцы могут нас заметить. Вот Федя откинулся от окуляров. Они находятся ниже кустов. Только штанги возвышаются чуть над кустами. Они стоят неподвижно. Никакого движения с нашей стороны. Пусть немцы думают, что выстрелы идут с опушки леса. Те из них, кто стоит в стороне, их слышат.

Я вскидываю брови и устремляю глаза на Федю. — Ну, что там?

Федя улыбается и показывает мне два пальма. Он отмахивает мне ладонью, мол, потом расскажу и припадает к окулярам трубы. Я конечно от обиды вздыхаю.

Не интересно, вот так стрелять. Ловишь немца на мушку, делаешь выстрел и кина никакого! А самое интересное, начинается после того, как пуля в него вошла. А так, ты вроде стрелял в чучело вместо мишени.

Лежу и думаю. Нужно какой-то способ найти, чтобы представление самому смотреть после выстрела. Нужно поставить рядом вторую стереотрубу. Сделал выстрел, опустил вниз голову и по наведенной трубе лежи и себе смотри. Вот это будет наглядно и интересно!

Убить немца дело не хитрое. Интересно, что будет потом. Как немецкие собратья поползут к нему? Как будут испуганно выглядывать на миг из-за бруствера. Разные можно увидеть рожи, в такой момент с их стороны.

Главное хребет у них со страха согнется, страх в глазах и пугливое озирание по сторонам. Потом, остервенелый налет на опушку леса начнется.

Немцы воспрянут духом, выставят свои рожи, а ты не торопясь, выберешь себе еще одного и шлепнешь его бронебойной. Глядишь и дыра в каске с вмятиной появится у немца на лбу. Главное ведь не попадания. Главное посмотреть на представление и на артистов.

Я дергаю за штанину Федора Федорыча и делаю ему знак рукой, что охота закончена. Показываю на трубу и жестом даю ему понять, что нужно сворачивать и в чехол класть трубу и треногу. Он укладывает трубу в брезентовый мешок, кладет его под кусты и накрывает ветками. Мы некоторое время лежим и курим в рукав, отмахивая дым, чтобы его не было видно немцам.

К вечеру мы возвращаемся через лес к себе. Идем торопливо, разговаривать не когда. Нужно ухом ловить гул снарядов. В любую минуту мы можем попасть под артобстрел. Потревожили немцев маленько. Они, как муравейник всполошились и бьют. Но ничего! Через пару дней они успокоятся, и стрелять перестанут.

— Ну, что Федя? — спросил я, когда мы вернулись к себе.

— Троих убрали?

— Когда ты первому врезал, он даже подпрыгнул и ртом воздух зевнул. Второй успел повернуться в профиль. После выстрела у него каска с головы слетела. Ты ему в каску долбанул. Винтовка на бруствере осталась лежать, как и лежала, а он потихоньку стал сползать на дно траншеи. Потом трое немцев к нему подбежали. Один из них вскоре поднялся и, пригнувшись, назад побежал. В это время ты меня за порки потянул.

— Ну, вот, теперь мне скажи! Можем мы за месяц опустошить немецкую траншею?

— Да! Стрелять ты умеешь, капитан!

— В училище научили. За год учебы курсант тринадцать патрон для боевой стрельбы получал. А остальное время, так, в холостую щелкал затвором. Подойдет иногда взводный, наденет на прицельную планку стереоскоп и подает тебе команду:

— Взять прицел! Делаем выстрел! Щелкнешь бойком, а он смотрит куда после щелчка у тебя ушел прицел. Вот, так нас учили в училище Федя!

Дня два мы с Федей проспали на нарах. На третий день пришел приказ. Дивизия снялась и мы перешли в наступление. В наших рядах были убитые и раненые. Потеряли хороших ребят. Убитых хоронили без жалостной музыки, без красного знамени и гробов. Разведчиков клали в могилу, в чем были одеты. Солдатская шинель, она и тут укрыла тело солдата бойца.

При выходе на новый рубеж Рязанцев берет языка. Рыжего, небольшого роста, настоящего "Фрица". Нос у него картошкой, вроде, как после драки припух.

— Ткнули, что ль его по морде?

— Нет, товарищ капитан, раз под ребро прикладом сунули. Сопротивляться хотел. А по носу не трогали!

— Ну ладно! Видно у немца такая порода.

По телефону докладываю в штаб полка, что взят язык. Начальник штаба полка звонит в дивизию. На проводе дежурный разведотдела переводчик Сац. Сац говорит майору:

— Немец, наверно, сдался сам? Добровольно перешел на нашу сторону! А вам капитан докладывает, что взял языка. В связи с нашим наступлением переходы немцев на нашу сторону участились.

Майор берет другую трубку и передает мне разговор.

— Сац утверждает, что не вы немца взяли, но он сам на нашу сторону перешел! Вот Сац не верит, что вы его взяли в бою. Сац велел пленного без задержки переправить в дивизию.

— Откуда он знает, если сидит черте где?

— Велел? Я построю разведчиков, а он пусть явиться и допрашивает пленного при всех ребятах. Посмотрим, как он начнет здесь, вилять хвостом. А пока немец останется у меня.

— Ты, что гвардии капитан, обиделся?

— Ну, за чем же, гвардии майор? Пусть он придет сюда и в присутствии всех допросит этого немца. А разговор, я прошу доложить начальнику штаба дивизии. Ребятам и Рязанцеву за этого немца положены награды. Рязанцев за Духовщину ничего не получил. А сколько он там был под огнем впереди стрелковых рот. Первым вошел в Духовщину и медали не дали. А Сац, протер порки в блиндаже и Красную звезду имеет. Разве это справедливо?

— Ладно, гвардии капитан. Не кипятись!

На этом разговор по телефону был окончен.

Начальник штаба был порядочный человек. Я сказал ему в конце разговора:

— Мало ли, что немец на допросе покажет. Он за свою шкуру со страху может чего угодно по наводящим вопросам Саца наговорить. Выходит там, в дивизии пленным немцам больше верят. А наши доклады принимают за вранье.

Начальник штаба был человек! Вон попробуй с командиром полка поговори! Он тут же все повернет и вывернет в свою пользу.

На войне ведь как? Кто-то угодные кому-то слова говорит и на них политику строит. А кому они поперек горла, тот должен заниматься черной работой.

На следующий день за мной прибежал телефонист.

— Вас требуют к телефону! Начальник штаба ждет на проводе!

Начальник штаба мне сообщил, что Рязанцев и трое ребят представлены к награде.

— Давай отправляй своего рыжего "Фрица"! Переводчик официально извинился. Начальник штаба дивизии в курсе дела.

— Побоялся Сац, идти на передок, — подумал я. Шкуру свою в тылу под накатами прячет. Мне что? Мне за ребят обидно! Они своей жизни не щадят! А Сацы, там всякие, политику строят.

Глава 36. Выход к шоссе

Ноябрь 1943 года