Филигранная точность бытия

Закон синергии

Легким, идти легким пятидесятидвухлетним бывшим физиком-ядерщиком, розовощеким, никогда не знающим усталости, с двумя чемоданами, набитыми «Житиями Святых» Дмитрия Ростовского, на всякий случай заученными наизусть, с татуировкой «Коля» и электронным штрих-кодом на запястье левой руки, с книгами про грядущего Антихриста, с маленьким пластиковым крестиком во рту, чтобы слова осквернения и осуждения застыли и не двигались, хранить паспорт в носке, завернутым в надежный, советских еще времен, пакет из-под молока, с вырванными особо опасными страницами и напрочь уничтоженной шесть лет назад обложкой, в ту самую ночь, когда чуть было не запеленговали с геостационарных орбит, в каждом новом убежище обнаруживать ровно на восьмой день, что вместо нормальной еды они подают отравленную пищу, от которой ты становишься слабым, тяжелым, незащищенным, начинаешь подвергаться воздействиям тем самым, каким и тогда в детской песочнице, где все и началось. Снова срываться, подобно разбуженному в 1979-м году шаманами-оленеводами медведю-шатуну, не находящему себе места.

К знанию и обратно

Случайной заметкой, прочитанной в бесплатной газете, парой абзацев в не ведущемся кем-то уж года три как ЖЖ, обрывком разговора толстой нищенки с хромой уткой и опустившимся подводником-пенсионером о виденном и тут же навсегда забытом на глубине 557 метров приходило к Николаю истинное знание: дикое, бессвязное, размочаленное, нелогичное, прожигающее насквозь, оставляющее после себя годы подспудных размышлений, не дающее стать собой прежним, веселым, озорным, полным сил, подмешивающим ученикам в компот краску, соскобленную с портретов Ильича, замуровывающим в левый угол бетонного фундамента нового райкома партии безымянный детский труп, чтобы прочнее и дольше стояла любимая власть, вырезающая по ночам целые пионерлагеря.

Новое знание было сконцентрировано в найденной на свалке зеленой трехгранной бутылке, двух плеерах с абсолютно одинаковыми записями внутри, потрепанных листах формата А4 с написанными от руки разноцветными ручками и карандашами тысячами имен, большая часть из которых была никому не известна, пузырьке из-под элеутерококка, в который лет 12 назад кто-то, вошедший в Николая ровно на одну лишь всего ночь, налил жидкость, от которой люди слепли, но обретали истинное потустороннее зрение, потертом сафьяновым чехле с засунутым в него переточенным несколько раз самодельным ножиком с выцарапанным на деревянной ручке якорем (на оборотной стороне ручки было изображено неизвестное насекомое с бесчисленными ножками; кто именно выцарапал насекомое, Николай так никогда и не смог узнать, но это точно был не он и не тот, кто входил в Николая ночью, а так же и не отсутствующий Николай), старым ключом, который дал однажды нестарый еще человек с бегающим взглядом и косящими глазами, неуловимо похожий на артиста из блеклых кинофильмов, который везде видел мертвых духов, только тот человек ничего такого никогда не видел, мог отдать приказ любому духу, а внутри него не было ни одной книги и формулы – лишь мудрость старика, прожившего до конца свою и еще шесть чужих жизней.

Ключ был дан Николаю для выхода из дома на тот случай, если другие жильцы, уходя, закроют снаружи дверь. Такого еще не случалось, поскольку дом Николай так и не нашел.

Обычно Николай прятал ключ под старый огнетушитель, но в особо ответственные дни клал его внутрь Деда Мороза 1956-го года изготовления, найденного почему-то в детской песочнице лет уже непонятно сколько назад не самим Николаем, а случайным гостем, который представился физиком, вел себя странно и исчез утром, даже не попрощавшись.

Жизнь как шансон

С тех самых пор, как второклассники необратимо-смертельно и цинично напугали заканчивающего последний класс Андрея, размахивая неподалеку от него дохлой крысой, привязанной за хвост на длинную веревку, все решительно поменялось на оставшуюся Андрееву жизнь.

Он как будто бы попал в экзистенциальные тиски. Осталось лишь окончить институт, жениться, бесконечно нудно работать специалистомстаршимспециалистомначальникомотдела и, приходя вечером домой, с непонятным испугом смотреть на стиральную машину; в Таиланде набить себе руны, думать, о чем же думает жена, сидя перед ТВ или компьютером нескончаемыми часами.

На самом деле, она производила в уме один и тот же бесконечный расчет: делила 4 на 20 и умножала на сто, потом 2 делила на 18 и умножала на сто – то ли впадая в особую тупость, то ли выпадая в метавидение жизни (впрочем, никто не исключает того факта, что тупость и метавидение являются одним и тем же), зная, что как только цифры засветятся и встанут каждая в свою решеточку, как в детской игре «классики-скакалки», где девочки с косичками за два года до того, как во дворе, расположенном рядом с соседней школой, выбросилась из окна женщина в цветастом халате и заграничном нижнем белье, рисовали мелками квадратики с цифрами внутри, на вершине которой находился котел-аид- преисподняя, куда надо было не попадать ни в коем случае, вплоть до метапсихоза; когда все цифры займут идеально-правильное положение, можно будет засунуть мужа в стиральную машину, не целиком, так частями, и рассмеяться смехом девочки, ни разу не попавшей ногой в котел, не ходившей смотреть на то, как из заграничного белья и цветастого халата текли струйки крови, остановить которые не могли ни пионервожатая, ни директор школы, ставшая впоследствии матерью олигарха, никогда не ночевавшего два раза подряд в одной и той же квартире, но все же поймавшего безупречный выстрел из гранатомета в бронированное стекло автомобиля на набережной ровно в момент выстрела пушки на Петропавловке. Уже пару раз, для пробы, она стирала документы мужа и деньги от проданной машины, но тогда Андрей все же успел купить маникюрные ножницы за триста рублей, которые были хороши и как средство самообороны, и как способ лишить себя жизни, если бы супруга встала из-за телевизора-компьютера и начала бы молча строго и ровно ходить по квартире, смотря то на Андрея, то на стиральную машину; однако, они развелись и давно не виделись. Непонятно, как он выбрался, история о том умалчивает, и вот теперь оставалось одно: годами сидеть в ночном магазине с костылем и вечно загипсованной ногой, но не охранником, а почетным посетителем и другом молоденькой продавщицы.

Рано утром, когда он уже уходил от магазина, время вздыбилось, начало становиться густым киселем, и через этот кисель услышалось, как кто-то далеко ожил, стал объемным и взял след. Обхватив себя руками, чтобы руны-татуировки перестали ползать по телу маленькими юркими звенящими змеями, прячась в проходных дворах, извивающейся миногой попытался прорваться к той самой арке, где в начале 80-х американский резидент устроил тайник-закладку, цинично намалевав большие цифры «4/20» бурой масляной краской, забирая микрофильмы, спрятанные за вросшей в землю косой гранитной тумбой. Потом, когда шпионов обезвредили и сняли про это документальный фильм, юные пылкие влюбленные школьные пары ездили смотреть цифры и гранитную тумбу – именно тогда Андрей и начал догадываться, что существуют особые места, которые живут по своим законам и могут дать понятную не всем силу или служить убежищем… но именно сейчас запоздало догадался, что демон жил все это время дома в стиральной машине, которую жена оставила при дележе имущества, высасывал силы, передавал местоположение.

Андрей лишь успел запоздало глотнуть воздух перед тем, как судорожно необратимо и безвозвратно оказаться один на один с крысой, раскручиваемой на веревке ошалелым второклассником солнечным весенним утром прямо перед входом в школу, рядом с которой в соседнем дворе два года назад выбросилась женщина в халате на голое тело. На нее дружно ходили смотреть веселой школьной гурьбой во время большой перемены, а неподалеку от места приземления цветастого халата виднелись полустертые ячейки с цифрами, по которым когда-то прыгали девочки из соседней школы.

Одна из них, чем-то неуловимо напомнившая тогда передними зубами крысу и будущую жену, в то время часто приходила к таблице и мелком исправляла название верхней ячейки с «Котла» то на «Аид», то на «Вальгаллу», то просто вписывала туда имя «Андрей», улыбаясь щербатым ртом мягкому, всегда закрытому облаками солнышку.

Карьерный рост

В высотном стеклянном улье-блудилище Вячеслав в одиннадцать пятнадцать утра ровно усомнился в праведном бытии себя, Вячеслава, а ведь может быть и так, что все это – карьера, бизнес и распилы – снится, пока он едет в трамвае, беспрерывно харкая, заходясь осмысленным животным, выплевывающим свои легкие вот так, среди бела дня, на глазах у сотен равнодушных и непонятно, как проверить, существующих ли в этой его реальности, и молниеносно оказался в крупной девяти-десятилетней девочке, страдающей нечеловеческой хромотой, ее мать носила в сумке зеленый деформирующий отвар в банке с завинчивающейся крышкой, которым поила девочку на конечных станциях метро, где с утра до вечера и наоборот водила дочку, собирая деньги, вырученные за обозрение детского уродства, в большую полуоткрытую сумку-косметичку.

Из девочки – стрелой, коробком спичек, лежащим на газонном солнышке, отбитым красным бутылочным горлышком – в просящего рубль десять, именно рубль десять ("Я могу дать Вам сдачу с двух рублей, потому что мне не хватает именно рубля и десяти копеек"), рафинированного замшельца с фантастическим рельефом морщин на лесном лице; четверть шага в сторону двенадцать лет назад – и сегодня был бы священником-харизматом, укрывающим по ночам в подвале под замок от страшных соблазнов мира сего пару самых любимых индюков и наиболее преданных прихожан, приносящим братии в соседний монастырь кодеиновые таблетки, журнал "Роллинг Стоун" и фото невинных девочек из журнала "Крестьянка" образца конца 70-х годов: "...это, братцы, вам прививка от греха. В следующий раз ждите настоящих гостей с игрушками, да огненными сетками..."

Слышишь ли ты добродушный смех человека-глыбы с замшелыми расселинами на лице, готового дать сдачу девяносто копеек с двух рублей, так необходимых для приобретения бодрящего, психически деформирующего?..

"Любой ценой пробраться, проскользнуть наверх, прочь от поиска алгоритма в готовке, смене партнеров, соотношении партнеров, магазинов, качества продуктов", -- думает половая психопатка, завернутая в меховой жилет и треники с полосками – демаскирующие, сигналящие о психопатии, сами приползшие из магазина и чешуйчатой змеей наскальзывающие по утрам – машинально давшая три рубля без сдачи и забывшая спросить еще беззаботно-угловато-нелепой юностью в душном коридоре поликлиники, как устроена очередь наружу в большие стеклянные светлые помещения на верхних этажах, в которые тыкаешься взбалмошной птицей, пролетая мимо и ломая острые ногти, все глубже путаясь в сетках и неподвластных уму закономерностях, чувствуя молчаливый сговор, ведь обманули же сволочи, сидел, громче всех объяснял, как оно все устроено, но шел без записи, и было не поймать потерянного, растворившегося в людях того самого человека – Вячеслава, растворившегося в очереди расплывшейся поликлиники и прожившего ей полагающуюся жизнь, обрекшего на психопатию, цинично усомнившегося, обернувшегося уже почти непонятно кем, изматывающие алгоритмы, партнеров, предавшего самое святое и ее в том числе, превратившего все в соль, потерявшую силу.

Меховой-жилет-треники замедлил шаг, остановился, поднял с газона отбитое красное бутылочное горлышко, резко обернулся и накинулся на постоянно ускользающего и рыбой ныряющего из человека в коробок спичек, деформированную девочку, харизматичного батюшку, да в кого угодно, лишь бы избежать расплаты и ответа, усомнившегося Вячеслава. Необратимо и окончательно.

Нейронные связи.

Писал черным маркером прокламации и воззвания в туалетных кабинках модных московских котельных, менял тембр голоса и почерк, в зеркалах видел отражения постоянно новых разных людей, ручкой с бирюзовыми чернилами оставлял криптосообщения повстанческому штабу в примерочных дорогих магазинов, где часами мерил охапки женского нижнего белья.

Однажды, выходя из такого магазина, обнаружил за собой слежку в виде пожилого лысоватого мужчины в больших костяных очках: то ли обрюзгшего Брюса Уиллиса, пришедшего туда после смены на Балтийском заводе с ребятами из своей бригады, то ли Уильяма Берроуза до начала писательской карьеры, то ли, якобы заблудившегося с похмелья в большом городе, эстонца, накануне пившего в том самом сквере, где парикмахер с выбритой до блеска головой объяснял тебе ровно 14 лет назад, что предстоящим летом, в соответствии с теми ведами, которые были до нынешних вед, произойдет конец света, который надобно встретить в особенной чистоте ума.

Парикмахер был так же лыс, как тот самый человек, работавший в морге и выходивший к безутешным родственникам в момент прощания с покойным, имея в нагрудном кармане расческу ненормально больших размеров, этой расческой он расчесывал свою безволосую голову, приводя безутешных родственников в состояние полного катарсиса и уходил в морговскую подсобку, где часами обсуждал со священником, занимавшимся отпеваниями каждый день без выходных вот уже семь лет, возможность предсуществования души и сочетание Промысла со свободной волей.

Конца света все не было, и в этом же сквере, шесть лет спустя, пила коньяк с приехавшими к ней подругами лысая и ослабленная химиотерапией больная раком на последней стадии девушка, убежавшая на вечер из хосписа посмотреть на прохожих, детишек, играющихся в песочнице, почувствовать последнее опьянение, проклинавшая свою болезнь, подруг, детей и прохожих, просящая бога послать конец света до того, как ее отвезут умирать в реанимацию в одной рубашке с трубкой в углу рта.

То ли эстонец, то ли Брюс Уиллис, то ли Берроуз сел в тот же поезд метро и вышел на той же остановке. Деваться было некуда – подпольный обком действовал, а нас знали только в лицо.

Завернул к заранее присмотренной на такой случай стройплощадке, спрятался за штабелем кирпичей и при приближении зловещих поскрипывающих шагов опрокинул все кирпичи.

При досмотре и обыске преследователь все же оказался не совсем тем, о ком думалось – это был местный сторож, одноногий, со свистящим протезом и напрочь снесенной кирпичом грудной клеткой. Однако на локте под разорванной линялой джинсовой рубашкой ясно виднелась полустертая татуировка: «2/18».

Невзирая на огрехи и ошибки, их стало еще на одного меньше.

Филигранная точность бытия

В ровном гуле города яркие точки столовых и магазинов, где продавались гуси – совершенно особая вещь, потому что «птица – это не мясо», раньше в советское время так и писали большими светящимися в темноте буквами «МЯСО РЫБА ПТИЦА», об этом рассказывал отец Тихон, и не только он, с хрустом откусывая очередную птичью ножку – дай такому волю, он облизнется и съест весь мир, ласково щурясь, похрустывая гусиной косточкой и приговаривая, что «в конце концов господь всех утешит».

Шел через весь город выпадал мимо себя осоловело оглядывался пытался выявить закономерности в ценах на домашнюю птицу стоимости кормов чертежах птичников.

На Литейном не выдержал, стал по-гусиному бегать, низко приседая, пытался кусать и клеваться, сам поражаясь очередному выпадению в умную птицу.

Краем глаза увидел столовую, где год назад еще можно было позволить себе купить часть гуся – холодное живое мясо, втекающее целебным жиром в истрепанную голову.

Проклятое время отобрало столовые и магазины, город стоит неживой, заколоченный, лишь редкие тени-прохожие гугниво протекают вдоль тротуаров, пытаясь увернуться от распоясавшихся птиц, вырвавшихся из магазинов и столовых.

Пробирался по пустому городу, ощупывал себя руками, делил на дымящиеся котлеты в столовой.

На Невском закричал, увидев в панорамной хрустальной витрине шлем космонавта с оторванной головой – деньги втягивали в чудовищную кармическую воронку космические корабли и марксалаканагоголясервантеса из могил и библиотеки имени Лермонтова за углом.

Озверевшее время, застрявшее между 1919-м и 1979-м, сжирало город перемолотыми костями, пряча от праздных глаз нежную ветчину доадамова бытия.

Жир бился пульсом в ушах, заставляя гоняться на Аничковом мосту за случайным постовым; подбежали еще трое – «в животное имеете право стрелять только усыпляющими – бежит гусь малолетка беременная птица человек-инвалид».

Хотя бы на Пестеля впрыгнуть обратно в себя, укротить материю и время.

Снова мимо.

Штабеля холодных родных мертвецов рыться выклевывать глаза чувствуя космический холод – мертвые не согреют книги здесь жечь не принято с утра начинают играть оркестры не дают сосредоточиться влезть в себя.

Натянуть маскировочные ботинки, с привинченными на них полосками-прямоугольничками с круглыми отверстиями-частями детского металлического конструктора и проскользнуть мимо Тихона-патрулей-оркестров, обмануть случайно встреченного отца бывшего одноклассника, сказав, что просто идешь из рыбного магазина с большой, предположим, форелью, обыденной, ничем не примечательной рыбой, высунувшей из пакета губы будущей третьей жены, такие же вызывающие, как будто накрашенные.

Этими губами за углом, уже миновав и обманув ненужного разлагающегося пожилого человека, отца такого же молодого человека, – далее до бесконечности, вырождение видов и фамилий не знает предела; говорящая рыба укажет дорогу в ту самую подспудную непорочность, без насилия над нежными детскими «МЯСО ПТИЦА РЫБА», где птица стоит особняком, почти священная, в виде пластмассовой формочки для песочных куличиков, забытая кем-то в песочнице с выцарапанными кем-то на одном из деревянных бортиков то ли ножом, то ли осколком стекла странными цифрами «4/20» и «2/18» осенним вечером 23 сентября 1979-го года.

Застрявшие на Систо

Медведи-ведуны окружили прямо на Дворцовой площади, рассыпались дни на прошлой неделе до четверга.

Николай был уверен, да к тому же это и чувствовалось необычайно сильно: из далеких лесов и болот, с изнанки дышащих, насквозь прогнивших, конвульсивно дышащих мегаполисов в голову к нему тянутся никуда не отпускающие руки из прошлого, будущего и несуществующего настоящего.

Галина убегала от косолапых мишек, петляя, пряча рябое лицо с волосами на прямой пробор и изгибами над висками, широкими скулами... Слева растворились две квартиры, в которых жила между институтом и первой поездкой в Сибирь.

Встречаясь со знакомыми, Николай всегда долго обнимался, старательно похлопывал по спине, совершал массу странных ненужных движений, будто вот-вот собираясь пуститься с давно невиданным товарищем в неизвестный этнографам, дико-смертельный танец.

Медведи, осмысленные эзотерики, уже брали Галину в кольцо в районе Старо-Невского. Промелькнуло: "спрятаться в той самой квартире без точного адреса на Суворовском", о которой столько рассказывал знакомый вихлявый хлыщ Алексей, похожий на смазливую белку, испорченную дармовыми конфетами и орехами в Павловском парке.

Николая не волновало то, как существуют все эти встреченные знакомые в реальности. Просто иногда казалось, что у них у всех в головах разноцветные лампочки, и, если человека долго потрясти, лампочка ярко вспыхнет, стряхнется, и человек повалится навзничь мягкой тряпичной куклой.

Рухнул в невозвратную темную пропасть весь позапрошлый год с лицами, датами, адресами. Медведи-кликуши окружили и стали рвать на части время, пространство, явки и адреса. Галина подпрыгнула и страшно закричала. Руки, тянущиеся к голове, были все же какие-то неживые и на самом деле, не особо страшные.

Николай усмехнулся, выбросил окурок щелчком точно в урну, стоявшую на тротуаре рядом с входом на Дворцовую площадь и, широко улыбаясь, пошел обнимать и хлопать по плечу случайно встреченную и давно не виденную однокурсницу Галину. Или не однокурсницу, а одноклассницу.

Впрочем, в данный момент это уже было совершенно неважно.

Треснувший объем

Николай часто сидел у окна, листая затрепанного Шукшина и переслушивая в очередной раз пластинку «Шести Мертвых Болгар», купленную по случаю в магазине «Мелодия», радуясь некоей своей простоте и наблюдая за игрой малышни в песочнице, нелепо поставленной в углу большого сквера.

И чем дольше он наблюдал за песочницей, а делал он это лет десять подряд, поскольку давно и благополучно самоустранился из окружающей жизни, тем яснее понимал, что там происходит что-то не то.

Или то, но какое-то странное и непонятное.

В песочнице жили слова, которые дети говорили друг другу и о которых совершенно не подозревали взрослые. Дети вырастали, забывали слова, хотя те оставались в них навсегда, в песочницу приходили играть новые малыши – слова, живущие в песочнице, теперь приходили к ним.

И чем дольше наблюдал за этим из своего окна Николай, тем мрачнее и серьезнее становилось его лицо. В конце концов, он не выдержал и пошел вечером, когда двор абсолютно опустел, разобраться и понять.

Присел на край песочницы, зачем-то выцарапал ножиком начало математической задачки из программы «Очевидное-Невероятное», которую только что досмотрел по телевизору, докурил сигарету, начал неторопливо и веско задавать вопросы песку и словам, в нем жившим.

С тех пор его никто никогда не видел. Вроде бы, тем вечером по двору пробежал и улетел большой белый гусь; на утро у помойки нашли без сознания физика из засекреченного НИИ, занимавшегося инопланетянами, в пиджаке Николая, растерзанного почти насмерть невесть откуда взявшимся в городе медведем – это все история темная, которую много лет шепотом пересказывали друг другу районные аборигены под вторую бутылку «Жигулевского».