Декабрь 1941 — январь 1942 года 3 страница

Но ротный потом спросил, зачем он туда с солдатами шлялся. Он показал ротному блестящее лезвие ножичка.

— Вы же, требуете заточенные карандаши! Мне их нечем затачивать!

Карандаши, бумагу носил ординарец. Всё это добывал он сам или отбирал у солдат в "фонд обороны". Солдаты не обижались. Командиру роты нужно было схемы рисовать и донесения писать. Ротный составлял планы расположения роты и занимаемой обороны, наносил ориентиры и огневые точки противника. Иногда пользовался полупрозрачной немецкой калькой "Пергамент", снимая с карты нужный участок местности. Теперь блестящее остриё перочинного ножа имело особое значение. Кроме того, ординарец иногда пользовался плоским лезвием, как узкой полоской зеркала, рассматривая в неё свою, испачканную окопной землей, физиономию.

Однажды их вместе с лейтенантом вызвали в тыл с передовой за получением в роту нового пополнения. Лейтенант тогда посмотрел на него и серьёзно сказал:

— Ходишь со мной по штабам, а вид у тебя замарашки. На кого ты похож?

После этого замечания, он конечно, старательно умылся, подтянул поясной ремень, оттёр грязные места на боках шинели, привел себя, так сказать, в полный порядок. С тех пор он и стал посматривать на себя в лезвие ножичка.

Ему было восемнадцать, и он думал, посматривая в эту узкую полоску, что пора бы на верхней губе расти усам, как у порядочного солдата. А они, не росли!

Ротный был старше его года на три, но тоже не часто брился. Ординарец посматривал на лейтенанта и во всём старался быть похожим на него.

Размышляя о ножичке, он перевалил через снежный край углубленной воронки и, работая быстро ногами, и держа хребет параллельно земле, побежал по выбранному направлению. Иногда он падал, замирал на короткое время, поднимал голову, отрывая её от снега, смотрел в сторону немцев и, собравшись в комок, вдруг вскакивал и снова бежал, бросая ногами снег.

В одном месте он ползком обогнул несколько трупов присыпанных снегом и скатился в лощину, решив перевести немного дыхание, лежа на боку.

Потом он сел и осмотрелся по сторонам. Снег не везде лежал сплошным белым покрывалом. Черные прогалины воронок и плешины земли взрытой снарядами выделялись на общем фоне белого снега.

Теперь, сидя в низине, ординарец почему-то вдруг вспомнил про свой родной дом. Перед глазами всплыло бледное, худое лицо матери, её слезы, когда она получила извещение о гибели отца.

Вспомнил он, как сникла и сгорбилась она, когда пришёл его черед отправляться на фронт защищать свою Родину. Услышал он последний и отчаянный крик её, она тогда стояла на крыльце, и этот миг врезался и навсегда отпечатался в его памяти.

Тогда на него впервые надели колючую настоящую солдатскую шинель. Шинель была длинная, почему-то большая и очень просторная, сидела на нём как мешок. Он пытался встать и пойти её сменить, но пожилой солдат, сидевший рядом, схватил его за рукав своей огромной ладонью и посадил на лавку обратно.

— С шинелью не балуй! Она, тебе дана не для прогулок и для проминажу.

— Потом поймёшь, почему солдату нужна широкая шинель. Меня не раз вспомнишь!

Действительно, в просторной шинели было тепло и свободно.

Домой он редко писал. Часто забывал об этом. Он, конечно, жалел свою мать, часто вспоминал о ней, думал, как она там в одиночестве. Каждый день собирался написать. Доставал бумагу, брал карандаш, затачивал его лезвием ножичка и каждый раз отвлекался на что-то более важное и неотложное.

Здесь на передовой он, легко справлялся со всеми своими и ротными делами. Ни по одной статье, ни по одному пункту ротный не мог упрекнуть его, в чём ни будь. И только насчёт писем домой ротный иногда, проверяя, спрашивал:

— Ты скажи-ка милый друг, когда ты последний раз писал матери?

— Как, когда?

— Знаем когда! — и ротный махал ему рукой и добавлял, — Садись и пиши!

— Ты куда?

— Как куда? К старшине за харчами!

— Когда напишешь, тогда и пойдёшь! Не напишешь, будем оба сидеть голодными! Ясно?

Он отвлёкся от своих мыслей. Посидел, отдохнул, нужно опять двигаться дальше.

Пригнув голову и опираясь на приклад, ординарец вскочил и побежал вдоль снежной низины. Твердые, как деревянные обрубки, валенки на морозе не гнулись. Они громыхали, когда под ногами появлялась покрытая коркой льда белизна. Валенки, как ходули тащили его куда-то в сторону и не позволяли бежать прямо. А он должен был, как мышь, проскочить открытое и взятое под обстрел немецким пулемётом опасное место. Сейчас он держал равновесие и мысли не занимали его.

Откуда-то из глубины обороны немцев высоко над головой прошуршал снаряд. За ним прилетел второй и третий. Немцы пристреливали опушку леса. Это первые снаряды, которые ударили туда.

Ординарец бежал и думал. В лесу спокойно и тихо. Рыхлый, чистый снег там совсем не тронут. Протоптал себе стежку в снегу и бегай вдоль роты, если бы там проходил передний край. Можно не бегать в три погибели, согнувшись. Там можно пройтись между деревьями в своё удовольствие.

В лесу, куда не глянь, кругом навалом дров. Натянули бы палатку, поставили бы железную печку, топи сколько влезет. Ни ветра тебе, ни холода!

Подбегая к краю низины, ординарец на какое-то мгновение разогнул спину, повертел головой и огляделся по сторонам. У немцев в деревне всё было тихо, ни стрельбы, ни заметного движения. Середина дня, а как будто все спят.

— Не ушли ли они из деревни? — мелькнула мысль. Так ведь часто бывало. Бьют, бьют! Потом вдруг притихли. Наши сунулись в деревню, а печи уже остыли! Считай, немцы от деревни километров на двадцать сумели, отбежать. Стрелковую роту это не очень волнует. А вот командира полка и батальона начинает трясучка хватать. Командир роты во всём виноват! Как он смел, отход немцев на два часа прозевать!

Теперь лощина кончилась. Нужно было пробираться ползком. Как ползти и где, он знал хорошо. Они не раз с лейтенантом здесь бегали, когда обходили вместе роту.

И теперь, перебирая локтями и вскидывая пятки, он проворно миновал самый бугор, вместе с тем, прилегая всем телом к земле, он набил в рукава шинели снега. Внутри стало мокро и холодно.

Стянув зубами варежку, он вытряхнул из рукава растаявший снег и подобрался вплотную к окопу, где сидели и курили солдаты.

Ординарец перемахнул через край окопа и сидя на заднице, съехал вниз, подобрав под себя полы шинели. Здесь на корточках, потирая озябшие руки над котелком, сидело несколько солдат ихней роты.

Ординарец сразу понял, что бежал за махоркой зря. Солдаты раздобыли сухую доску, нащепали лучины и жгли их в небольшом котелке. Они грели руки. В котелке мелькал огонёк. Сизый, прозрачный дым медленно и лениво извивался струйкой, которую он с расстояния сумел разглядеть в десятикратный бинокль.

Один солдат обхватив ладонями, держал котелок, а трое других навесу грели руки.

Они сразу заметили появление ординарца. Солдаты повернули в его сторону головы и от гордости своей находки по-детски заулыбались во весь рот. Вот, мол, смотри, что мы изобрели здесь на фронте!

Лучина в котелке не гасла. Она, потрескивая, горела и постреливала. Огонь мелькал у них между пальцами, пуская икры. Ничего не скажешь! Это было изобретение века!

На снегу, на мёрзлой земле огня не разведёшь. Снег под дровами быстро подтает. Дрова намокнут. Вместо огня пойдёт пар и сырой дым.

Костров на передовой солдатам разводить не разрешали. "Немец по дыму будет бить!" — убеждали полковые.

— А, если он по роте, без дыма, бьёт вторую неделю, то это ничего? — говорили солдаты.

Ординарец приблизился к сидевшим на корточках солдатам, протянул мокрый рукав и как бы нехотя, шевеля замерзшими пальцами, потрогал прозрачный горячий воздух. Так просидел он неподвижно несколько коротких минут.

Вздохнув, с сожалением, он поднялся и направился к краю окопа. Ему нужно было без задержки вернуться назад. Он потрогал в кармане гладкую ручку ножа, и довольный, что нож был на месте, пустился в обратный путь.

Быстро перебирая ногами, он оставил позади себя лощину, небольшой снежный бугор, присыпанные снежной порошей трупы убитых. А когда, перемахнув через край окопа, он соскочил в свою воронку. Он увидел, что командир роты уже не спал.

Рядом с лейтенантом в окопе сидел посланный из тылов полка связной солдат с поручением узнать на счёт танков.

Командир роты о чём-то с ним говорил. Из обрывков речи ординарец понял, речь идёт о немецких танках, которые теперь стояли в деревне.

Командир роты скинул варежку, достал из планшета прозрачную кальку, взял карандаш и стал рисовать. Вот карандаш повис в воздухе и лейтенант на мгновение задумался. Сейчас он оторвёт свой взгляд от листка, поднимет голову и спросит его, ординарца:

— Куда ходил?

Но ротный молча покачал головой, улыбнулся чему-то и стал рисовать свою схему дальше.

Наверно решил, что я бегал, куда по нужде — подумал ординарец. Но, вспомнив, что старшина вторые сутки являлся в роту без продуктов, он решил признаться ротному, что бегал к солдатам за щепотью махорки.

Может лучше молчать? — мелькнуло в голове.

Без курева на снегу невыносимо и гадко. Организовать в котелке небольшой огонь он конечно мог. Но разве лучину, сравнишь с несколькими затяжками папироски. На дно котелка можно поставить и немецкую свечку, которая давно болтается у него в заплечном мешке.

Ординарец поёжился от озноба и холода.

— Что вши заели? — не поднимая головы, спросил командир роты.

Ординарец промолчал.

Лучше молчать. А то, куда бегал, спросит. Фраза, брошенная ротным, не требовала ответа. Вши ели всех. И живых, и раненых, и мертвых.

Говорят, только комиссар и командир полка не имели вшей. Они носили нижнее белье, сшитое из немецкого парашютного шелка, отобранного у солдат, в фонд обороны.

А здесь в снегу, на передовой о вшах не думали. Какая разница, со вшами или без вшей, завтра тебя здесь убьёт. Что такое смерть? Сегодня ты есть, а завтра тебя нет! Осталось пустое место, в котором, тебя вовсе и не было.

Послали солдата идти и умереть за общее дело. Он встал и пошёл. Его убили. Идея осталась, а солдата нет.

И какая разница, для командира полка, жил ты прежде или тебя вовсе не било. Важно, чтобы рота солдат деревню взяла. А кто они? Какие из себя? Разве это, для тактической карты имеет значение. Да и карта, на которой рисовал командир полка кружочки, будет потом брошена по акту сожжения в огонь.

История войны без имен. Неизвестные и безымянные солдаты отдавали на войне свои жизни. Отдавали другим, чтобы, те другие не думали и не знали о них. Кто был, кто?

Ординарец подумал о вшах, и вспомнил о свечке. Свечка — это чашечка, круглая коробка, похожая на банку с гуталином без крышки. Она наполнена стеарином, по середине, которой, торчит бумажный фитиль.

Пусть валяется в мешке. Она может потом пригодиться. Где ни будь в укрытии, в избе или в блиндаже можно будет зажечь её, когда нужно. Попадут же они, когда ни будь ночевать под крышу?

Немцы пустили одиночный снаряд по полю. Он, прошуршав, разорвался, зарывшись в снег, поднял белое облако снега и изморози. И к окопу по ветру потянуло едким запахом немецкой взрывчатки. Этим запахом пришлось дыхнуть и от него стало выворачивать всё нутро на изнанку. Уж очень он, был противно тошный. И без него от голода ныло в утробе.

Ординарец понял, что штаб полка хочет узнать, по какой дороге в деревню приехали танки.

Лейтенант посмотрел на схему и на местность, сличил нарисованное на клочке бумаги, проверил, подписал её и отдал солдату. Тот сложил листок пополам и сунул его под шинель в карман гимнастерки.

Солдат сидел на корточках, и что-то соображал, прислушиваясь к шуршанию, летящих над головой снарядов. Он посмотрел вверх на серое непроглядное небо и нехотя, словно в тайне про себя помолясь, произнес вслух:

— Ну, я пошёл!

Командир роты посмотрел на него, шмыгнул носом и растягивая слова на распев, чтобы все слышали, сказал ему вдогонку:

— Подожди! Помолись! А то по дороге убьёт!

Посыльной оглянулся, вытаращил на лейтенанта глаза, а лейтенант засмеялся. Посыльный проворно выскочил из окопа и петляя из стороны в сторону, как бы желая замести свои следы, побежал к лесу.

С каждой секундой он всё дальше удалялся от нас. Вот он пробежал среди мелких кустов и за снежным перевалом вдруг исчез. Но вот он снова вынырнул, проскочил между двумя отдельно стоящими елями и затерялся в лесу. Он торопился в тыл, боясь попасть под обстрел. Думал, что немцы только смотрят и ловят его.

— Ну, этот будет жить! — сказал ротный.

Бывали дни, когда на передовой не было сказано ни единого слова. Люди лежали рядом и упорно молчали. Под разрывами, под сплошным обстрелом, на лютом ветру и холоде зря не будешь чесать язык. Да и о чём говорить? Жрать и курить нечего! Говорить, что каждый солдат дорог Родине? А может, это вовсе и не Родина пихнула его сюда на голое поле, под немецкий обстрел? Может, это полковые начальники по своей тупости и трусости держали солдат на ветру. Вместо того, чтобы разрешить им отойти на опушку леса. Какую внутреннюю силу нужно иметь, чтобы всё это выдержать и пересилить?

Каждый новый удар снаряда и очередной остервенелый налёт уносил из роты людей. Пусть во время разрывов тебя бросает и колотит, ты всё равно должен пройти через это. Иначе ты и войну не видал.

Вырваться с передовой, убежать в лес, как тот связной солдатик, из стрелковой роты никому не суждено.

Уйти туда, где в прокуренных избах ездовая толчея и прочая тыловая братия портит воздух, тебе не удастся. Тебе это запрещено. Ты только можешь, идти и идти вперёд.

Они тоже люди. Им просто выпала более легкая доля. Они тоже от фронтовой жизни ноют. Им в тылах полка не легко и не сладко. Что и говорить!

И всё же, сидят они в натопленных избах, ведут неторопливый шутейный разговор. В картишки на хлеб, на сахар перебрасываются.

Ординарец вспомнил свою бабку, как она, сморщившись, словно глотая лимон, выговаривала его отцу, когда тот приходил домой выпимши. Она грозила ему страшным адом. А теперь в живых нет ни бабки, нет и отца. Бабка умерла своей смертью, как прыщ на заднице. А отец сгорел в аду, погиб на войне.

Теперь ему, из всей семьи младшему, пришлось испытать на себе, что такое ад и как невинный грешник страдает и корчится, когда горит его тело в огне. На огне наверно теплей и приятней, чем вот так умирать на ледяной сковороде. А тут ещё немцы пытают громом и молнией. Разной дорогой бабка и отец к смерти пошли. Только минули бабку страхи и адские муки.

Ординарец развязал свой мешок, достал бинокль, сдул пылинки с прозрачных синих стёкол, приложил окуляры к глазам и стал рассматривать передний край своей роты.

В створ бинокля опять попали убитые. Один из них лежал на боку, вытянув шею и приподняв от земли несколько голову. Другой — опершись на локоть, простёр вперёд застывшие руки. Рядом ещё один в неестественной позе дополнял эту троицу.

Трупы ещё не успели вмёрзнуть в застывшую землю, и любой разрыв мог легко перевернуть их в снегу. Вот почему они образовали, как бы полусидящую группу.

И то, что он увидел в бинокль. То, что показалось ему, его поразило сразу и по всему телу, от сознания увиденного, пробежал озноб.

Ему показалось, что мёртвые играют в карты. Застывшие фигуры были в наклонной позе, и мёртвые образовали как бы тесный кружок.

Как только эта мысль возникла у него в голове, он со всей отчетливостью и ясностью увидел вытянутое лицо мертвого солдата. Он, как бы на время задумался, узрев полуоткрытые карты соседа.

Ординарец смотрел в бинокль и не дышал. Через бинокль он видел живую картину, видел и не верил своим глазам. Перед ним всплыли люди, среди них бурлили земные страсти.

До боли в висках напряг он слух и зрение, пытаясь всмотреться в лица картёжников, и уловить о чём они говорят.

— Что ни будь, увидел? Что там? Немцы ползут? — повернувшись на бок, спросил командир роты.

— Нет, товарищ лейтенант! У немцев всё тихо!

Он посмотрел в бинокль ещё раз и на расстоянии вытянутой руки увидел играющих.

Живые солдаты обычно играют на махорку, на сахар, на хлеб. А эти на что?

Может в банке у них стоит сияющий венец вечной славы? А может, они играют на неизвестные свои имена и могилы?

Убиты были в одном месте, а лежать на земле будут разбросанными по разным местам.

Домой им вышлют бумажки о гибели. Имена их будут помнить только матери старушки, пока ещё живы. Постарев от горя, они их навсегда унесут с собой в могилу. Вместе, с ними исчезнут из памяти реальные имена и когда-то живые люди. А разве важно знать эти имена через пятьдесят лет? Летчикам на могилы поставят пропеллеры, а пехоту вообще не присыпят землей.

— Ты чего там уставился? — спросил лейтенант.

— Да так, ничего особенного?

Ординарец ещё раз решил посмотреть на карточную игру. Приложил бинокль к глазам. Но небо в этот момент изменило свой свет и заметно просветлело. Сквозь серые облака на землю пробился солнечный луч. Он мелькнул перед глазами и сразу погас. Освещение снежного поля изменилось и теперь, сколько биноклем ординарец не водил, ему не удалось обнаружить группу убитых, играющих в карты.

— Что за чертовщина? — подумал он.

В душу его закралось сомнение. Появился какой-то непонятно-суеверный страх. Он опустил бинокль и больше в ту сторону не смотрел. Налетевший холодный ветер мурашками пробежал по спине.

К ночи связисты наладили связь. Проложили новый провод вместо изорванного на куски. Лейтенанту передали приказ перейти к обороне. Это значит, что нужно ещё глубже закопаться в земле, углубить воронки, превратить их в окопы. Теперь, когда в деревне появились немецкие танки, о наступлении роты на деревню не могло быть и речи.

С наступлением темноты старшина привёз продукты и взрывчатку. Явились два сапёра. Они должны были заложить заряды в воронках и взорвать их. Промёрзшую землю ни киркой, ни лопатой, ни руками не взять. На сухих и снежных местах почва промерзает не так глубоко. Взрывчатка, здесь работает с эффектом.

Не глубокий, по пояс, вырытый в мёрзлой земле, окоп защищает солдата надежно. Прямое попадание почти исключено.

Всю первую половину ночи на передовой громыхали раскаты взрывов. Перед утром ординарец и ротный пошли по окопам проверить солдат, как у них идут дела по углублению воронок.

Ещё с вечера командир роты приказал младшему лейтенанту выделить людей и убрать с передовой трупы убитых.

— Не очень высовывайтесь! — заметил ротный солдатам, проходя вдоль окоп.

Ординарец шёл за ротным чуть сзади. Они вышли на правый фланг. Здесь в неглубоком окопе находился младший лейтенант. Когда они с ротным спрыгнули в окоп, то рядом с младшим лейтенантом в окопе увидели полураздетого солдата.

— Думали, что его на куски разорвало! — кивнул головой в сторону солдата младший лейтенант.

— А он, вот явился живой!

— Два дня его во взводе не было. Говорит, что у немцев был.

— Как это у немцев? — переспросил ротный.

— Говорит, двое суток у немцев был. Вот только-что в сумерках явился.

— В самом деле, у немцев был? Может с перепугу, где в лесу отсиживался, а теперь сочиняешь?

Солдат низко опустил голову, зашмыгал носом и у него на небритых щеках, появилась слезинки. То ли они появилась от холода, то ли от обиды или жалости к себе, но две крупные слезинки быстро скатились по щекам.

— Нет, товарищ лейтенант. Я у них по правде в сарае сидел.

— А ты знаешь, что будет с тобой, если наши смержовцы узнают об этом?

— А я, товарищ лейтенант им ничего не сказал!

— Кому не сказал?

— Им, немцам! Когда был на допросе.

Ротный и взводный дружно засмеялись.

— О чём же они тебя пытали?

— Всякое спрашивали! — ответил солдат, вытирая вспотевшее от напряжения лицо.

— Били наверно?

— А чего меня бить? Я и так ничего не знаю.

— Спросили, какая часть, — Не знаю! Мы неделю, как прибыли с пополнением.

— А кто у вас командир роты? Знаешь?

— Знаю!

— Кто?

— Ротный!

— Они видно подумали, что это фамилия ваша такая, переводчик в блокнот записал и спрашивает:

— Он у вас украинец?

— Кто?

— Лейтенант Ротный?

— Потом ещё чего-то спросили. А чего я мог им сказать?

— После того меня увели в сарай и поставили часового.

— Я сидел внутри. Часовой снаружи ходил. Мне не видно его, а слыхать было. Он куда-то отходил. Потому, что когда возвращался всякий раз, что-то по ихнему бормотал и кричал мне через закрытую дверь:

— Иван, ду бист хир?

— Сам ты хир! — отвечал я ему.

Он опять чего-то бормотал и довольный уходил куда-то.

Каждый раз я слышал, как он топтался на месте, сморкался в тряпку и опять исчезал. Было слышно, как снег скрипит у него под ногами. Один раз я подошёл к самой двери и когда он ушёл, надавил на неё. Дверь оттопырилась, я выглянул наружу. Гляжу, нет никого. Тихо кругом. Я решил бежать.

Выбрался из сарая наружу, да головой зацепился за что-то в дверях. Дёрнулся вперёд, а шапка на двери осталась. Я побежал. Было некогда оборачиваться назад. А рукавички у меня немец отобрал, когда вёл в сарай с допроса.

Добежал я до оврага и прыгнул в снег под крутой берег, там решил отдышаться. Присел, забылся немного, а когда открыл глаза, было уже темно. Шинель на уши натянул, вот и сюда дошёл.

— А как ты к немцам попал?

— В тот день меня ранило, маленько. По каске осколком ударило. В глазах какие-то шарики и мушки летали. Товарищ младший лейтенант велел идти в деревню в санвзвод. Вот я и пошёл. Да только пошёл я в другую сторону. По дороге голова всё время кружилась. Зашёл в деревню, вижу в деревне немцы. Вот они меня и взяли.

Солдат почему-то всё время торопился, рассказывая свою историю. Он был рад, что снова вернулся к своим. Но, услышав замечание командира роты, на счёт контрразведки сник и задумался. Он понимал, что передай его ротный тыловым на допрос, те из него быстро сделают матерого шпиона. Открытое и доброе лицо его излучало растерянность и страх, а большие нескладные руки, подчиняясь внутреннему волнению, хаотично шарили по шинели, как будто искали порванную осколком или пулей дыру.

— Ты кому из солдат говорил, что был у немцев?

— Кроме, как товарищу младшему лейтенанту, больше никому!

— Ну, вот что! Сам соображай! Твоё дело об этом забыть! И помалкивать! А то там, в дивизии из тебя быстро контру сделают!

— Понял?

— Понятно!

Солдат мотнул головой, вскинул вверх покрасневшие от холода веки и с выражением благодарности и облегчения промямлил невнятно:

— Спасибо!

— Дай ему винтовку! — сказал ротный, — Здесь у нас от убитых остались.

— А шапку с убитого сам возьмёшь.

Солдат снова мотнул головой, улыбнулся в знак согласия, заёрзал на месте, взял винтовку и заторопился к своим солдатам во взвод.

Младший лейтенант отодвинулся несколько в сторону, освободил подле себя место для ротного. Они сели рядом. Младший лейтенант что-то хотел сказать, но командир роты положил ему ладонь на колено и добавил:

— С солдатом всё решено!

— Займись окопами! Взрывчатки истратили много, пусть лопатами поработают и углубятся в землю! Лично проверь, чтобы окопались, как следует!

— Сделаем! — сказал взводный.

Взводный откинулся на спину, похлопал себя по карману и достал портсигар. Надавил на защелку с торца, она щелкнула и блестящая крышка под действием пружины открылась.

Ординарец вытянул шею и увидел ровный ряд сигарет. Они лежали прижатые друг к другу полоской резины.

— Вот откуда шёл дым от папироски! — подумал ординарец.

Он не мог тогда сделать ошибки. В бинокль было ясно видно, что кто-то курил. И когда разгоряченный от бега, он наткнулся на солдат с лучиной, это и сбило его с верного пути.

Младший лейтенант протянул портсигар сначала ротному, а потом ему, ординарцу.

Хоть и был он по званию всего рядовой, а за расторопность и человеческую смекалку его уважали. Уважали его не только солдаты, но и офицеры роты и никогда не забывали его.

Когда младший лейтенант протянул ему, ординарцу сигареты, он взял несколько штук про запас. Младший лейтенант не возражал. Они молча поняли друг друга. Он был парень добрый, но простачком в роте не слыл. Солдат и офицеров своей роты он старался уважить и платил им добром. Он всегда куда-то торопился. Его никогда нельзя было понять. То ли он всегда был озабочен ротными делами, то ли от него это требовал, ротный командир.

Сейчас сидя в окопе без дела он чувствовал себя не уютно. Сидеть без дела было не в его характере. Потягивая сигарету и пуская в воздух ароматный дым, он думал о войне и о смысле вообще человеческой жизни.

Что собственно лучше. Погибнуть здесь на фронте? Или дожить до глубокой немощной старости, сидеть ждать смерти и жевать хлеб беззубым ртом?

Лейтенанты разговаривали между собой, а он, отвалившись на вещмешок дремал, поджидая, когда его с собой позовёт ротный.

Обоз

Обоз перевалил снежное поле, и лошади бойко побежали вниз. Чтобы в конце горы притормозить и не разогнаться в прыть, повозочные натянули вожжи. Лошади, храпя, стали садиться задними ногами на снег, головы у них вытянулись вперёд, они чуть не вылезли из своих хомутов. Обоз миновал крутую лощину. Лошади протопали по льду небольшого ручья. Обоз медленно вывалил на равнину. Впереди лежало снежное поле.

Не успели они отъехать от оврага на пару километров, как сзади послышались крики и нарастающий гул самолёта.

Бросив поводья на передок своего возка, где, укрытые брезентом лежали раненые, повозочный, перемахнув через придорожную, снежную канаву и размашисто махая руками, бросился бежать, как и другие в открытое поле. Он видел, как справа и слева, перегоняя друг друга, бежали его дружки, такие же, как он повозочные. Высоко вскидывая коленки, они пытались развить предельную скорость. По глубокому, нетронутому снегу далеко не уйдёшь.

Нужно же было обозу угодить в такой момент на открытое место. Где ни леса, ни кустика. Одна сплошная ширь и гладь. По обе стороны от дороги не на чем глаз зацепить.

Бегущие падали, головами рыли сугробы, вскакивали, барахтались, по снегу били руками, старались подальше от обоза удрать.

Повозочный уже слышал свист и рёв, идущего сзади, вдоль дороги, на бреющем полете, немецкого самолета. И это ещё больше подхлестнуло его. Откуда у человека силы берутся, такая прыть и быстрота, когда казалось нечем дышать, когда просто воздуха не хватает.

Только что, еле передвигая ноги, шли они по дороге рядом с санями, подёргивая вожжами. Думал совсем о другом, и вдруг, как с цепи сорвался.

В последнее время он стал что-то покашливать, когда закручивал из самосада "козью ножку". Самосад он обменял в деревне на сахар.

— Неуж-то здоровье потерял? — подумал он, лёжа на боку, заглубившись в мягком снегу, чтоб с самолета его не было видно.

А может кашель от курева? После этого самосада? — успокаивал он себя.

Самосад на самом деле был ядовитым и крепким. Он сплюнул желтую слюну на белый снег, посмотрел на плевок и покачал головой. Даже после выкуренной козьей ножки в горле продолжало некоторое время горчить и першить.

Самосад видно был когда-то подмочен, или сильно залежалый, решил он. Но, несмотря на явную порчу, выбросить весь кисет не хватало духу. Он отдал за него целых четыре пайки колотого сахара.

Тем временем, самолёт пролетел над дорогой. В след за ним грохнули взрывы и взметнулась снежная пыль. Какие-то темные куски пролетели в воздухе. Никто из повозочных не показывал головы. Лошадей на дороге не было видно.

— Цела ли моя? — подумал повозочный.

А то ведь придётся ему, как безлошадному возвращаться назад в полк. А там не долго, возьмут глядишь, и спишут на передовую. От этой страшной мысли, от своей ничтожности и беззащитности по всему телу побежали мурашки. Вот, где належишься в снегу.

Он быстро поднял голову, выглянул за кромку примятого снега наружу и посмотрел назад, влево, вправо, — кругом никого. Все ждали, что самолёт развернётся, зайдёт на бомбёжку в обратную сторону, и ни кто не показывался. Все лежали в глубоком снегу.

Повозочный быстро поднялся на ноги. Мысль, что его лошаденку убило, как кнутом подстегнула его. Выпрямив хребет, он сразу заторопился. Спотыкаясь и падая, он побежал к дороге, к телеге своей.

Именно сейчас, когда он не знал, что случилось с санями и его лошадёнкой, он бежал, и его терзали догадки и сомнения.

Перевалив через сугроб, он увидел перед собой пустую дорогу.

— Где же обоз? — подумал он и остановился.

Был обоз, стоял на дороге, а его, как языком с дороги слизнуло. Ни саней, ни лошадей, ни людей, ни убитых, ни раненых.

Повозочный подхватил полы шинели и побежал вдоль дороги вперёд. Через некоторое время впереди он увидел, что лошади, покинутые ездовыми, медленно и лениво идут друг за другом. Он прибавил шага и нагнал свою упряжку. Только после этого он увидел, что со стороны снежного поля показалась его братия |сбежавших от обоза| .

Лошади, почуяв приближение людей, остановились. Они повернули головы и стали косить глазами на своих хозяев и благодетелей. Умные глаз их всё сразу поняли.

— Ну, брат! У тебя и выдержка! — сказал старшина, возвращаясь последним.

Он тоже появился у лошадей. Но он не мог отдышаться. У него появилась одышка.