Глава 8 (факультативная, под звездочкой). Модернизм: Воды. Рыба. 11 страница

- Не знаю! Не пробовал, боюсь его обидеть, да и не подпустит он к себе.

Мы приблизились к входной двери. Велев мне не сходить с крыльца, парень зашел в дом, но скоро вернулся.

- Мамы нет.

Может, он меня обманул? Я забеспокоилась:

- Что нам делать?

- Когда матери нет, я малину ем. И ты ешь.

- Тошно мне.

- Тогда я один поем.

Кусты были насажены по двору вразнобой. Осий подошел к тому, что торчал у колодца, я же оставалась у закрытой двери, потирая кожу между пальцами.

- Иди сюда. Здесь самая сладкая, - позвал он, встав у куста на колени.

И я, подойдя, встала рядом с ним. От колодца тянуло прохладой, но пить мне не захотелось. Парень набирал ягоды в ладонь и забрасывал их в рот целыми горстями, приговаривая: «Сладко, сладко!». Я не стерпела и тоже кинула себе в рот пару ягодок. Твердые семена застревали в щелях между зубами.

- Малина похожа на юбки, гляди, - приблизив к моим глазам одну из ягодок, закалякал Осий, - только растут они наоборот, к ветке оторочка ближе, а не поясок. Но не походишь в малиновой юбке - птицы пристанут, а станешь снимать - так раздавишь. Неделю можно было бы ту ягоду есть, которая тебе по размеру подошла бы! И где такие водятся…

- Нигде, - прервала я, - ешь лучше.

- Осий! - крикнули из-за дома.

Я чуть не подавилась.

- Кто это?

- Мама. Вставай. Никуда она не уходила, оказывается.

Мы обошли дом. Под яблоней, расстелив цветастую тряпку, сидела повитуха. Она держала в руках вещь, похожую на шкатулку, каких я прежде не видала: между одинаковыми по величине дном и верхней крышкой, плоскими и темными, множество других крышек, тоже плоских, но светлых и тонких. Шкатулка открыта чуть больше, чем наполовину, и повитуха неторопливо отбрасывала светлые крышечки справа налево, придерживая место, где они крепились, пальцем.

- Это Эя, - представил меня Осий, приблизившись к матери.

Повитуха захлопнула свою чудную шкатулку.

- Лечиться?

Парень закивал:

- Да. А что ты читала?

- Букварь, сынок. Уж очень я картинки в нём люблю. Погуляй пока, а мы с девонькой поговорим.

- Можно, я представлю, что тебя дома нет, и малину поем?

- Кушай. И при мне кушай.

- При тебе не хочу, - сказал Осий и, облизывая на ходу запачканные ягодой пальцы, ушел.

- Присядь, - просила меня повитуха.

Ткань её длинной юбки, доходящей до щиколоток, не скрывала непомерной полноты ног. Охват одной её ляжки - едва не ли не больше охвата моей груди. Волосы на голове пересчитать можно, и те у макушки лентой подвязаны. Нос широкий, зато уши маленькие, прижаты к голове, а глаза ясные. Пальцы на руках чистые, не то, что у нашей повитухи были, которая день и ночь с потрохами куриными возилась.

Свободный край тряпки занимала шкатулка. Я присела на корточки возле вытянутых ног повитухи.

- Какая тебя хворь мучает? - добродушно спросила она.

- Блюю третий день.

- Что ела?

- Рыбу.

- Какую?

- Золотую.

- Быть не может.

- Мне так старуха сказала.

- Бабка твоя?

- Мать.

- Садись-ка поближе и рассказывай.

- Шкатулку сначала убери.

- И ты невежда… Не шкатулка это, а книга.

- Всё равно.

- Отодвинь книгу в сторону и садись.

Боязливо столкнув странную шкатулку на траву, я уселась рядом с повитухой. Она заставила меня рассказать обо всём, что со мной случилось. И я рассказывала. Белая птица успела вернуться в своё гнездо, а повитухин сын на той стороне двора радостно голосил: «Сладко, сладко!».

***

- У того дерева цветы, вырви пару и съешь.

Прожевывая безвкусные цветки с кислыми корешками, земля с которых отпала сама, стоило мне их выдернуть, я оглядывалась. Из грядок вместо обычной овощной ботвы торчали папоротники. А в стороне от них, на пяточке у забора были натыканы дощечки размером с ладонь, и перед каждой из них росло по кусточку ромашек. Я вытащила одну дощечку и вернулась к повитухе с вопросом:

- Эт-то что?

Повитуха вначале ойкнула, потом прикрыла рот рукой, как будто испугавшись, и зашептала:

- Детка, скорее верни дощечку на место.

- Зачем?

- Дощечка-то с могилки, вот зачем. Осий у меня с самого детства так - зверька мертвого отыщет, плачет долго, затем хоронит, как человека… Птичек, лягушек, мышей, шмелей - всех хоронит. Отнеси, где взяла.

Взгляд у повитухи был просящий, и я поняла, что всё это время напрасно её боялась. Сама она такая же, как и слабоумный Осий, но живёт богато - чего только стоит подстеленная под ней ткань, показавшаяся мне издалека простой тряпкой.

Дощечку-то я на место вернула. На что она мне, когда в доме наверняка есть что-нибудь подороже.

Я возвратилась к повитухе с пустыми руками, та успокоилась и снова усадила меня подле своего крутого бока. Появился Осий, измазанный до носа малиновым соком.

- Ухожу, - сказал он, - вечереет.

- Сперва умойся. Я хлебушка черствого собрала, на столе лежит, возьми, если хочешь.

- Славно! - Осий подскакивал и в прыжке задевал головой яблоневую ветку. - Эя, ты пойдешь со мной?

- Не пойдёт, - ответила за меня повитуха. - Смотри-ка, - добавила она, когда парень отдалился, - понравилась ты ему. В глаза глядишь, не то, что деревенщина наша. И пошла бы, признайся?

Как-то догадалась, что я не из ихней деревни.

- Не пошла бы. Немощна я.

- Вот потому-то я тебя и не пустила.

Я промолчала. Повитуха сопела, отмахиваясь от комаров пожухлой веточкой. Ткань под нами намокала от росы. Мне захотелось поесть, попасть в дом, а не сидеть у дерева, приманивая клещей. Я спросила, поймав приближающегося к лицу комара в кулак:

- Зачем Осию хлеб черствый?

- Ему незачем. Это мышам.

- А-ах, мыша-а-ам… - выдавила я жалостливо, проклиная про себя и толстую повитуху, и Осия, с которых успела поиметь только горсть малины и несколько цветков. Не из-за них, сдается мне, прошла тягостная тошнота, а потому, что ей, как и всему прочему, свой срок.

- Им самым, - повитуха с размаху ударила веточкой по комару, приставшему к её плечу. - Скучаешь?

- В животе пусто…

- Займись книжкой, - сказала она, - много нового увидишь.

- Жрать хочу.

Повитуха будто не расслышала этого, настойчиво уговаривая меня осмотреть шкатулку. Я отказывалась, повторяя, что голодна, и тихо злилась.

- Сорви яблочко, какое захочешь, - наконец дозволила она.

Я сорвала не одно, а два, обтерла их о подол подаренного Лепилой платья и откусила по очереди от каждого.

- Объешься же! - вскрикнула повитуха.

Яблоки были маленькие и невкусные.

- Эти съем, и больше не буду, - ответила я, подумав, что старуха, наверное, после возвращения Осия накормит всех нас чем-нибудь посытнее.

Но нет: когда парень вернулся, его мать пустила меня в дом и сразу же расстелила на полу две шерстяные подстилки. Осий жил на чердаке - туда он и ушел, прежде попрощавшись с нами на ночь. Мы с его матерью остались вдвоем, сама она легла на печь, раздевшись догола, и снова стала рассматривать шкатулку - «книжку». Таких в доме имелось много, они валялись везде - и на столе, и на лавках, и на полу, одна из них даже оказалась у изголовья моей постели.

Стены в доме голые, потолок в паутине. На лавке у печи горкой сложены куски дорогой ткани, а тот, что служил сегодня слабенькой преградкой между тушей повитухи и землей, неряшливо накинут на какую-то кадку.

- Детка! - обратилась ко мне повитуха. - Сделай-ка доброе дело - на столе плошечка стоит, вытащи из неё сливку.

- И что дальше?

- Под стол её, под стол.

Вынув из плошки липкую сливу, я наклонилась и увидела под столом другую, сморщенную и высохшую, покрытую черными муравьями. Повитуха сказала:

- Осий муравьев жалеет и подкармливает.

«Лучше бы меня покормили!» - чуть не завопила я, но тут, распрямившись, приметила лежащие на столе золотые сережки. Зажав их в кулаке, я легла на отведенное мне место с желанием дождаться, пока старуха уснет, и сбежать.

Повитуха продолжала возиться у себя на печи, переворачивалась с боку на бок и не спала. Меня же стало клонить в сон. Я положила серьги за щеку, для виду закрыла глаза и очень скоро уснула на самом деле. А проснулась в своем доме, с пустым ртом, зато в платье Лепилы.

***

Не повитуха - моя карга сидела на краю кровати и сматывала в клубок нитки, натянутые на ножки перевернутой лавки.

Невидящим после сна взглядом водила я по стенам собственного дома, пока мать не заметила, что я проснулась, и не крикнула, бросив клубок на пол:

- Ожила!

- Как я тут оказалась? - это волновало меня больше всего. - Я же в лесу была, Карлушу встретила, Лепилу, к повитухе ходила…

- Дочечка, привиделось тебе. Вечером у ворот тебя нашла, в дом унесла, лицо твоё умывала, ты за всю ночь только однажды пошевелилась, я у ног твоих, заклинала, очнись же, ребенок мой, птичка, камешек драгоценный… - старуха разревелась и, сжав мои руки в своих, суматошно прикладывалась к ним мокрыми губами.

- Ну, не заговаривайся, ты! - я высвободила руки и положила их под голову. - Не так всё было!

- Так, детонька, так!

- Отравила ты меня!

- Что ты, светик… Вместе ведь вчера ели… - говорила она негромко, вытирая с лица мокроту.

- Не тут я была вчера!

- Да тут, тут… - лепетала мать. - С прогулки вернулась веселая, смеялась… Едва в дом вошла, так и спросила сразу, что я на обед приготовила…

- Путаешь! Не вчера, и не с прогулки, а с работы!

- С какой работы? Сроду ты не работала.

- А кто работал? Ты?

- Ни тебе, ни мне нужды нет работать, - очень тихо и как-то страшно сказала карга. - Богатые мы, после отца твоего всего-всего осталось, ты посмотри только, - и она, подняв руку, выписала в воздухе над своей головой круг.

Тогда я осмотрелась вдумчиво. Удивление моё разрослось до размеров совсем уж непомерных. Комната выглядела непривычно большой и была заставлена сундуками. Вместо двух окон, прикрытых занавесочками, сшитыми из лоскутков - пять, занавески на них тяжелые, из добротной, тяжелой ткани, перевязаны белыми шнурками. Сбоку от моей кровати висела канва с узорами, вышитыми золотом. Когда черенок вишни попал на неё, та засветилась и залила меня светом. Сложно сказать, чей свет - вишни или вышивки - сиял ярче, я мигала растерянно и думала, что, живи я здесь всегда, человека счастливее меня на свете не нашлось бы.

- Сплю я, и сон мой злой.

- Всё взаправду, Эя. Полечишься и вспомнишь, - утешала меня старуха и гладила по волосам.

- Нет, неправда это! Нищие мы! - орала я. - Всё видится! Оттого, что мертвечиной ты дочь накормила, рыбой проклятой!

- Успокойся, птичечка. Уж полгода рыбу не готовлю, всё мясо, а вчера крылышки куриные ели.

- Врёшь!

Мать упала мне на грудь и снова заплакала.

- Бедная моя! Неужто и впрямь тебя вчера по головке ударили… Сима подлеца того найдет и накажет, а тебя мы вылечим…

- Сима?

- И его забыла? Сима, жених твой.

Ещё круче. Плевались друг в друга, а теперь жених и невеста.

- Он захаживал с утра, а как узнал, что с тобой сталось, так сам не свой. Подарочек тебе принес, - старуха сунула руку промеж грудей и что-то оттуда вытащила, - загляденье.

На ладони у неё лежали сережки. И не какие-нибудь, а именно те, которые я ночь назад положила себе за щеку.

- Нравятся?

- Убери, - просила я, глядя на золотые замочки серег. - Не нравятся, - меня трясло.

Конечно, всё это мне только кажется. Но никогда раньше мои видения не были настолько ладными. Я полежала чуток, с головой накрывшись одеялом, и закрыла глаза. Когда открыла их, ничего не поменялось. Карга по-прежнему находилась рядом и поглядывала на меня тревожно всякий раз, когда я начинала ворочаться.

- Ничего не понимаю! - метнулась я и встала на ноги.

Тогда мать с возгласом: «Тише, тише, ненаглядная, ляг!» - потянула меня обратно на кровать, однако я не поддалась.

- К Карлуше пойду. Или он мне, по-твоему, тоже привиделся?

- Не пущу! Нельзя!

Я кричала:

- Мне лучше знать, льзя или нельзя!

Обыкновенно мать, заслышав мой крик, втягивала голову и злобилась в ответ. А сейчас смотрит горестно и не вопит, только мямлит:

- Хотя бы платьишко болезное сними…

- Платьишко-то на мне не моё! - попыталась я подловить старую.

- Как не твоё? Твоё, я сама его в прошлом году тебе сшила! Обрезы остались, покажу, коли не веришь.

Тужась, карга открыла один из сундуков, пошарила там с полминуты, затем вынула на свет ткань, неотличимую от ткани надетого на меня платья.

***

Мать едва не увязалась за мной, побоявшись отпускать одну. Перед этим она стянула с меня платье Лепилы и переодела в другое, зеленое, не переставая говорить, что оно, мол, «самое любимое», потом протёрла намоченным полотенцем моё лицо и долго водила гребенкой по моим всклокоченным волосам. Выйдя из дома, я в очередной раз подивилась: двор заполнен десятками пёстрых, откормленных, медлительных кур, а на месте, где раньше стоял курятник, - озерце с гусями и утками.

Оказавшись на проселочной дороге, я увидала Карлушу, шедшего мне навстречу, и чуть не прикусила от радости язык.

- Сон это или явь, Карлуша?

- Вроде явь.

- Да как так? Что делается, а?

Он задумался.

- Жарковато…

- Не о том я тебя спрашиваю!

- О чём тогда?

Я заговорила про встречу на поляне, деревню и его тамошних знакомых; наступала на длинный подол платья и спотыкалась, поднимая пыль.

- Ну, Эя, трандычиха, мастерица языком молоть. А я на ходу туго соображаю, сама знаешь. Вот до поля дойдем, сядем, там и расскажешь, - остановил мою болтовню Карлуша.

Мне пришлось замолкнуть.

Все до одного селяне, попадавшиеся на дороге, здоровались со мной:

- Добренького дня, Эя!

Изредка с нами обоими:

- Здрасьте, хорошие!

Когда мы проходили мимо мельницы, рябуха тащила оттуда на горбе мешок муки. Завидев нас, она остановилась, гадко улыбнулась и назвала меня красавицей.

- Горб не поломай, - сказала ей я.

Карлуша засмеялся и спросил меня:

- Чего злишься?

- А чего это они так?

- Кто? Как? - не понимал он.

- Соседи. Здороваются и лыбятся.

- Ты же невеста Симы. Вот и лебезят.

Тут я совсем перестала понимать, что происходит. Анатолю, который заметил меня из-за забора, на его: «Эюшка, поправилась?» - я ответила, что да, дескать, здорова, не приплетя другого словца. И тихо, одному Карлуше, прошептала сквозь зубы:

- Криворыл старый.

- Его-то за что?

- Терпеть меня не может! Убила бы!

- Не знал. На людях медком растекаетесь, вот и пойми вас. А медок, видать, грязный. Ещё скажи, что Симу не любишь.

- До смерти ненавижу.

Карлуша подумал, что я дурачусь, и осклабился. Мне смешно не было.

Может, взаправду всё? Говорят, после ударов по голове такое случается: человек не то, что дома своего не узнаёт, - как дышать забывает.

***

По полю вихрями носилась свежесть и разгоняла жар высоко стоящей на небе вишни. Карлуша жевал соломинку, лежа на спине. Я сидела.

- Мать ласкова, дом богато обставлен, я невеста Симы. Недавно всё не так было.

- А как? - Карлуша лежал, и мне казалось, что его голос идет из-под земли.

Когда я закончила свой рассказ, вишня уже опадала. Карлуша не спеша проговорил:

- В деревне я не бывал, да и вряд ли она на самом деле есть. Есть-то есть, но не настолько близко. Никаких Лепил не знаю. Сильно же тебя вчера по голове хлопнули. Болит?

Я впервые за день ощупывала голову.

- Чуть-чуть, где шея начинается, - и показала где.

Привстав, Карлуша пощупал.

- Шишки нет, но ум помрачился. Настоящая беда.

- А сам ты настоящий? - я возьми да укуси его за локоть.

Кожа кожей. Карлуша вскрикнул. Я выдохнула:

- Настоящий…

- Теперь я тоже хворый! Где я? Почему на мне платье, а не штаны? - придуривался он.

Мы оба упали на спины и залились. Я отошла от смеха первой, но до конца отойти от сомнений не смогла. Слишком чётко, безо всякого тумана вырисовывалось в памяти прошлое: бедность, зависть и непрекращающиеся распри с селянами и собственной матерью, ножик, который я натачивала перед каждым выходом из дома, скот, который я по поручениям соседей резала за скудную плату, а в голодные года, бывало, всего за несколько сморщенных морковок.

- Отродясь, кажется, платья не носила. А тут… аж два дня подряд.

- Всегда носила. Всякие разные. Ни у кого столько платьев нет, сколько у тебя. Если вру - умереть мне сейчас же.

После всего случившегося я поверила бы в любое чудо. Однако ничего не произошло - Карлуша так и лежал на траве, покачивая носками сапог, направленными к небу.

- Слышь, Карлуша, а пойдём-ка в лес, пока светло.

- Да ну тебя, неохота…

- Не хочешь - я одна схожу.

Карлуша выругался, и мы пошли к лесу.

- Зачем тебе туда? - спросил он перед тем, как перемахнул через кукольную реку в три прыжка.

- Проверить кое-что.

- Силков понавешала?

- Не вешала я ничего! Хочу посмотреть, нет ли на поляне кострища.

Из камышей выпорхнула маленькая серая птичка. Карлуша кривил лицо и капризничал.

- У-у-у! Далеко до поляны

- Я тебе сказала, не хочешь идти - уходи.

- А потом мне Сима наваляет. Не брошу я тебя.

- Тогда не ной.

Лес выглядел таким же, каким я его знала. С деревьев нам на головы сыпались мертвые жуки, чешуйки шишек и прочая шелуха. Карлуша засовывал в свои черные волосы пятерню и тряс ею. Потом он на ходу попытался отряхнуть и меня, но я стукнула по его вытянутой руке.

- Отвяжись, не на праздник собрались.

Когда мы оказались под открытым небом, искать следы от костра мне не пришлось. Голый и темный кусок земли на заросшей травой поляне попался на глаза сразу. Именно тут разожгли огонь и расположились подле Карлуша, Лепило и Никола в ночь, не то приснившуюся мне, не то приключившуюся на самом деле.

- Видишь, Карлуша, видишь! - орала я, показывая на остатки углей и золу.

Его рядом не было. Он направлялся к другой стороне поляны, откуда вернулся уже не один.

- Какая ты сегодня нарядная, Эя, - сказала Лепило, подойдя. - Не думала, что опять вас тут встречу. Выздоровела?

Мне закружило голову. Я не ответила Лепиле и набросилась на улыбающегося Карлушу, которого та держала под руку.

- Ты сам мне говорил, что ни деревни, ни Лепилы нет!

- Меня нет? - хохотала Лепило. - Во даешь.

Карлуша выглядел озадаченным.

- Да что с тобой сегодня? Мы ведь позавчера здесь сидели.

Во мне загудели обида и страх, они заменились тоской, я повалилась на траву и словно потяжелела. В нос бил запах голубоватых цветов, толчками, сильно, как бьет бешеную собаку палка.

***

Я стала жить у Лепилы, пытаясь понять, что же всё-таки со мной случилось, что правда, а что неправда, и не отказывала Лепиле в помощи. Даже Никола был мной доволен и не корил свою сестру за то, что она позволила мне жить с ними. Карлуша не появлялся в деревне с того самого дня, когда я почему-то проснулась не там, где уснула, и потащила его с собой в лес.

Однажды на деревенской дороге мне попался Осий. Тем же вечером я спросила у Лепилы, отчего она с повитухой в ссоре, и услышала:

- Глупая была. Сидим с ней как-то во дворе, вареньем угощаемся, болтаем. Тут и Осий вертится, жуков каких-то с кустов собирает… Я вдруг возьми да ляпни: «Тяжко тебе, наверное, сына такого иметь?». Она блюдце поставила, Осия за руку - хвать! - и ушла, только с Николой попрощалась, а со мной не стала. Теперь потом холодным обливаюсь, боюсь, как бы она мне в отместку не сделала чего.

- Зря боишься.

Лепило помрачнела.

- Не представляешь ты, Эя, какой она человек опасный - она много чего знает, больше тебя, меня, больше всех нас знает, всю деревню в страхе держит, мне ещё завидовали, когда я с ней подружилась, а вон оно как вышло…

Сколько жила у Николы и Лепилы - точно сказать не могу. Ум встал на место, - так мне казалось до тех пор, пока в одно утро я снова не очутилась в селе, в собственном доме, не сделав за ночь ни шага.

***

- Заспалась, кобыла. Живо отправляйся к Ляле! - голосила мать и трясла меня, схватив за плечи.

- Да тише ты, спина болит.

- Что, набили тебя? Или валяешься где ни попадя?

Осматриваюсь, зеваю, на языке крошка, какая бывает при болезни, соль, липкая слюна; горячий пот стекает по спине смолой, а зубы тяготят и кажутся во рту лишними.

- Где же богатство наше, мать?

- Какое богатство, спятила что ли, болванка?

И правда, какое уж тут богатство. На ветру качаются лоскутные занавески, за ними пасмурно, дерево рам набухло. Горстка гороха на подоконнике. Посреди комнаты - голый, облезлый стол, а рядом с ним лавка, одна из её ножек на четверть короче трёх остальных.

- И когда же всё это кончится, - говорю я тихим голосом.

- Есть хочешь - иди и работай.

Вдруг я словно ожила, оттаяла, как лягушка после зимы, заволновалась:

- Мать, ну как же так? Давно ли я тут? Не пропадала ли я?

- Сдурела? Куда ты пропасть могла? Поднимайся!

Я спустила ноги и стала надевать сапоги, стоящие рядом с кроватью. Карга вдруг завопила:

- Что ты с постелью наделала, корова?!

Простыня на кровати оказалась взрезана в нескольких местах.

- Ничего не знаю! Ничего я не знаю! - кричала я, чувствуя, что от слабости, вызванной новым помешательством, готова зарыдать.

Мать ударила меня по щеке.

- А кто знает?!

- Ведьма! Ты во всём виновата!

- В чём я виновата? - мать замахнулась. - В том, что ты пьешь беспробудно и сама себя не помнишь? - заорала она так громко, что сорвалась на хрипоту.

- Враг ты мне! Первый враг!

Старуха опустила приготовленную для удара руку.

- Уходи. Навсегда уходи. Как-нибудь без тебя справлюсь. Не дочь ты мне больше.

Она и раньше выгоняла меня из дому, но каждый раз прощала, понимая, что, живя на улице, я долго не протяну.

Я подняла с пола пустой мешок и ушла. Жить мне не хотелось. Разве можно жить без страха, не зная, что с тобой будет завтра и кем ты наутро окажешься? Вспоминалось старое, я с завистью думала о себе тогдашней, никогда не сомневавшейся в том, что сон, а что явь. Нынче я не знала, верить ли мне в то, что я вижу, или не верить. Страшен сбившийся ум. Скатывающаяся в обочину телега может, перевернувшись, насмерть задавить того, кто на ней ехал.

Карга была не права: пила я редко и помалу. Не люблю, когда своевольничают ноги и шумит в ушах, а зрение сужается до размеров отверстия в банке.

***

За то время, пока я шла к Ляле, начался дождь. Большие и красивые цветы, чьи сердцевины к концу лета чернеют и осыпаются семенами, высовывались из-за заборов, мимо которых я проходила. Недавно Лепило срезала подобные цветы, растущие на её грядках, вынула из них семена, пожарила, и мы весь вечер, до боли на губах, грызли их.

По этим цветам, растущим в каждом сельском дворе, свежим, ещё не тронутым созреванием - я поняла, что здесь стоит середина лета. А в деревне оно приближалось к концу. Есть ли она вообще, эта деревня.

Зайдя в знакомый двор - здесь в играх с Карлушей провела я немалую часть своего детства - я постучала во входную дверь.

- Открывай!

Из-за двери донеслось:

- Это ты, Эя?

- Я.

Ляля вышла из дома, спросила, прошла ли моя вчерашняя немочь, и привела из хлева белого в коричневых пятнах теленка. Он крутил башкой и весело переступал с ноги на ногу.

- Зарежь ты его… Не потяну ещё одну корову.

- Зарежу. А чего, Карлуша, белоручка наш, не смог его одолеть?

Услыхав этот вопрос, Ляля пошатнулась. И неспроста. От её ответа у меня сжалось горло.

- Да ты что… Скоро три года стукнет, как Карлуши нет, а этому, - она положила руку на лоб теленку, - всего два месяца.

Я не стала ничего больше спрашивать, только сказала тихо:

- Дай нож, мой потерялся.

- В сарае ножи, слева, в сундуке. Прости уж, что сама принести не могу - почти ничего не вижу, с самого утра словно песок в глазах, - пожаловалась Ляля.

Наклонившись над сундуком, я перебирала ножи, но долго не могла остановиться на одном, потому что совсем ничего не чувствовала, чиркая большим пальцем по острию каждого. Я сумела выбрать только тогда, когда, наконец, одним из них порезалась. Прикрывая кривоватую дверь сарая, я заметила, что дождь прекратился.

Теленок стоял передо мной, не понимая, что жить ему осталось недолго. Я по рукоять всадила нож прямо туда, где было его сердце, и тут же вынула. Ляля опрокинула мёртвого теленка на бок. Я бросила окровавленный нож на землю.

- На выдохе? - спросила она.

- Вроде да.

Я точнее всех в селе угадывала короткий миг выдоха. Мясо скотины, зарезанной на вдохе, наполнено кровью и горчит.

- Спасибо, Эя. Поможешь разделать? Заодно кусок отрежешь, какой захочешь.

Я вспорола тугое брюхо теленка. Ляля принесла из дома ведро, и мы перекладывали в него ещё теплые потроха - все, кроме кишок. Их Ляля положила в свиное корыто и взяла топорик на длинной и прямой ручке. Корыто с истолченными до мелких кусков кишками она отнесла в маленький хлев с одной коровой и парой поросят. Из хлева Ляля выбежала в слезах.

- Эя! Свиньям корыто поставила, а загонов у нас нет, свиньи вместе с коровой живут… Так она возьми и подойди, свинью оттолкнула и на кишки накинулась, ест их, ест… Никогда у свиней еду не отнимала! Может, почувствовала, что я свиньям кусок её теленка поднесла, и никому его отдавать не захотела?

- Кончай, Ляля, - сказала я, не отрываясь от разделки туши. - Жрать она захотела, вот и пристала к чужой кормушке.

- Какой там жрать, корова кроме травы не ест ничего!

- Видать, в кишках у теленка трава была.

- Что ты, он одно молоко пил, её собственное…

- Плевать. Съела и съела.

- Правда что, - Ляля притихла. - Съела и съела…

Мы поделили тушу на части, я кинула в свой мешок телячью ногу и собралась уходить, но Ляля не пустила меня.

- Скучно в доме одной…

Идти мне всё равно было некуда, а дождь начинался снова. Не успела я переступить порог, как боль прокатилась по спине, будто на санках с острыми полозьями, и, ненадолго замерев у поясницы, поднялась вверх, до шеи. Я заохала.

- Что такое? - взволновалась хозяйка.

Я схватилась за спину и поморщилась.

- Погоди, - сказала Ляля, усадив меня на лавку, - мазь есть. Сама делала.

Она ушла в другую комнату и с огорчением приговаривала там, отыскивая мазь: «Куда ж ты от больных глаз спряталась, поганая…» А я продолжала сидеть, растирая поясницу, и мне будто бы показалось, что рубашка на спине натянута как-то не так. Возвратившись с мазью, Ляля сняла с меня рубашку. Она была прорвана по линии позвоночника.

Из моей спины торчал плавник. Высотой в треть пальца, потому и не замеченный сразу.

С того момента я крепко знала, что наваждения, мучившие меня половину лета или всего один день - с говорящими зверями, деревней, пробуждениями за сотни шагов от места сна - больше не повторятся. Всё велось к тому, чтобы у меня появился плавник, наказание недовольной мной матери, и вызвала его та самая рыба, вполне обычная на вкус, хоть и «золотая». Интересно, где карга её взяла. Для нашего села даже простая рыба - редкость. В кукольной реке она не водится, только в озере, которое далеко за мельницей. Туда почти никто не ходит.

- Сглазили? - шепотом спросила Ляля. Она, как и я, опомнилась достаточно быстро.

- Да.

- Вот уж никогда не верила… А знаешь, кто тебя сглазил?

- Знаю - мать.

Я молча застегивала пуговицы драной рубашки. Ляля плакала. Успокоившись, она приблизила опухшее от слёз лицо к моему и долго на него смотрела.

- Зря она это затеяла… И как только выдумать такое могла… - говорила Ляля и вздыхала.

- Чего теперь думать, спину ей поломаю, и всё. - Я отчего-то понимала, что эти слова останутся словами. - Потом плавник с себя срежу.

- Заболит же!

- Потерплю.

Ляля задумалась, потом сказала:

- Средство у меня одно есть. Карлуша в него не верил, а я верю.

- Какое?

- Увидишь. В подполе оно. Пойдём.

***

В полу, недалеко от хозяйской кровати, находилась дыра, прикрытая деревянной крышкой. Подняв её, мы зажгли свечки, по одной на каждую из нас, и стали спускаться по приставной лестнице вниз. В подвале пахло овощами и сыростью. Ляля обошла гору с морковью, положенную прямо на пол, без подстилки, и сняла с полки у дальней стены что-то, завернутое в тряпки.

- Не смейся и не убегай, - просила меня Ляля.

Я кивнула, тогда она освободила вещь от тряпок и показала мне. В свете свечи блеснул уголок рамы, покрытый неровными пятнами стершейся позолоты. Рама обрамляла странный рисунок: седой, печальный старик, приподнявший левую руку до груди; пальцы на ней сложены как-то неестественно, один на другой. Большего я заметить не успела, потому что Ляля наклонила вещь к себе и сдула пробегавшую по раме мокрицу, чуть не затушив обе свечи.

- Что это?

- Не знаю… - почти бесшумно сказала Ляля. И предупредила. - Ты только не подумай, что я тут с тобой забавляюсь! - она сунула вещь мне в руки. - Смотри на рисунок. Если долго смотреть, человек покажется живым.