Авария на Нью-Йоркской шахте 21 страница

-- Насколько я помню, ровно час назад мы ели спагетти, -- медленно и очень мягко ответил тот. -- Час назад было двенадцать пятнадцать. Нормальные люди называют это обедом... Как правило.

-- В самом деле? -- рассеянно спросила Амэ.

-- В самом деле, -- кивнул поэт. И, повернувшись ко мне, улыбнулся. -- Она за работой совсем от реальности отключается. Когда ела в последний раз, где что делала -- всё забывает начисто. Память в чистый лист бумаги превращается. Нечеловеческая самоотдача...

Про себя я подумал, что это, пожалуй, уже не самоотдача, а пример прогрессирующей шизофрении -- но, разумеется, вслух ничего не сказал. Просто сидел на диване, молчал и вежливо улыбался.

Довольно долго Амэ отсутствующим взглядом буравила стакан с пивом, потом словно о чем-то вспомнила, взяла стакан и отхлебнула глоток.

-- Знаешь, может, мы и обедали, только опять есть хочется. Я ведь сегодня даже не завтракала! -- сказала она.

-- Послушай. Я понимаю, что все время ворчу, но... Если вспомнить реальные факты, сегодня в семь тридцать утра ты съела огромный тост, грейпфрут и йогурт, -- терпеливо объяснил ей Дик Норт. -- А потом сказала: «Объедение!» И еще сказала: «Вкусный завтрак -- отдельный праздник в жизни».

-- Ах, да... Что-то было такое, -- сказала Амэ, почесывая кончик носа. И задумалась, все так же рассеянно глядя в пространство перед собой. Прямо как в фильме Хичкока, подумал я. Чем дальше, тем меньше понимаешь, что правда, что нет. И все сложнее отличить нормального человека от сумасшедшего.

-- Ну, в общем, у меня все равно в желудке пусто, -- сказала Амэ. -- Ты же не будешь возражать, если я еще раз поем?

-- Конечно, не буду, -- рассмеялся поэт. -- Это ведь твой желудок, не мой. Хочешь есть -- ешь себе сколько влезет. Даже очень хорошо, когда есть аппетит. У тебя же всегда так. Когда работа получается, сразу есть хочешь. Давай, я сделаю тебе сэндвич.

-- Спасибо. Ну, тогда и пива еще принеси, хорошо?

-- Certainly ⁽¹⁸⁾, -- ответил он и скрылся в кухне.

-- Вы уже ели? -- опять спросила она меня.

-- В дороге сэндвич перехватил, -- повторил я.

-- А Юки?

-- Не хочу, -- просто сказала Юки.

-- Мы с Диком в Токио познакомились, -- произнесла Амэ, закидывая ногу на ногу и глядя на меня в упор. Хотя мне все равно показалось, будто она рассказывает это для Юки. -- Он-то и предложил мне поехать с ним в Катманду. Сказал, что там ко мне обязательно придет вдохновение. В Катманду и правда было замечательно. А руку Дик на войне потерял, во Вьетнаме. Подорвался на мине. Такая мина специальная, «Баунсинг Бетти» ⁽¹⁹⁾. Наступишь на нее, а она прыг -- и прямо в воздухе взрывается. Бабам-м! Кто-то рядом наступил, а он руку потерял. Он -- поэт. Слышали, какой у него отличный японский? Мы сперва в Катманду пожили, а потом на Гавайи перебрались. После Катманду так хотелось куда-нибудь, где жарко! Вот Дик и нашел здесь дом. Это коттедж его друга. А в ванной для гостей у нас фотолаборатория. Замечательное место!

Будто высказав все, что считала нужным, Амэ глубоко вздохнула, потянулась всем телом и погрузилась в молчание. Послеобеденная тишина сгустилась; яркий солнечный свет за окном, точно плотная пыль, расплывался повсюду как ему заблагорассудится. Череп питекантропа все белел над горизонтом, не сдвинувшись ни на дюйм. И выглядел все так же твердолобо. Сигарета, к которой Амэ больше не прикоснулась, истлела до самого фильтра.

Интересно, как Дик Норт делает сэндвичи одной рукой, попытался представить я. Как, например, режет хлеб? В правой руке -- нож. Это ясно, без вариантов. Но чем он тогда придерживает хлеб? Ногой? Непонятно. Может, если двигать ножом в правильном ритме, хлеб разрежется и без упора? Но почему он все-таки не пользуется протезом?

Чуть погодя поэт принес блюдо с сэндвичами, сервированное, как в первоклассном ресторане. Сэндвичи с огурцами и ветчиной были нарезаны «по-британски» -- небольшими дольками, в каждый воткнута оливка. Всё выглядело очень аппетитно. «Как же он это резал?» -- ломал голову я. Дик Норт откупорил еще пива и разлил по стаканам.

-- Спасибо, Дик, -- сказала Амэ и повернулась ко мне: -- Он прекрасно готовит.

-- Если бы устроили конкурс на лучшего однорукого повара, я бы там всех победил! -- подмигнул мне поэт.

-- Да вы попробуйте, -- предложила Амэ. И я попробовал. Действительно, отличные сэндвичи. Словно очень качественные стихи. Свежайший материал, безупречная подача, отточенная фонетика.

-- Просто объеденье, -- похвалил я искренне, все же не сообразив, как он режет хлеб. Подмывало спросить -- но спрашивать такое, конечно же, не годилось.

Дик Норт определенно был человеком действия. Покуда Амэ уничтожала сэндвичи, он снова сходил на кухню и успел приготовить всем кофе. Отменный кофе, что и говорить.

-- Слушайте, а вы... -- спросила Амэ, -- Вы, когда с Юки вдвоем... вам нормально?

Я не понял вопроса:

-- Что значит -- «нормально»?

-- Ну, я о музыке, разумеется. Весь это рок, вы же понимаете. Неужели вас это не сводит с ума?

-- Да нет... Не сводит, -- ответил я.

-- У меня, когда это слушаю, голова просто на части раскалывается! И полминуты не выдерживаю, хоть уши затыкай. То есть, когда сама Юки рядом -- никаких проблем. Но ее музыка -- это просто какой-то кошмар! -- сказала она и с силой потерла виски. -- Я ведь слушаю только очень определенную музыку. Барокко. Какой-нибудь мягкий джаз. Или этническое что-нибудь. Чтобы душа успокаивалась. Вот это я люблю. И стихи люблю такие же.Гармония и покой...

Она снова взяла пачку «сэлема», закурила и положила сигарету на край пепельницы. Эта тоже сгорит дотла, подумал я. Так оно и вышло. Просто странно, как она до сих пор не спалила весь дом... Похоже, я начинал понимать слова Хираку Макимуры о том, что существование с Амэ «сожрало» его жизнь и способности. Эта женщина -- не из тех, кто дарит себя. Вовсе наоборот. Она строит свою жизнь, забирая понемногу у других. Окружающие просто не могут не отдавать ей хоть что-нибудь. Ибо у нее талант от Бога, а это -- мощнейший насос для поглощения всего чужого. И поступать так с людьми она считает своим естественным правом. Гармония и покой...Чтобы дарить ей это, люди отрывают от себя только что не собственные руки-ноги.

«Но я-то здесь при чем?!» -- хотелось закричать мне. Я здесь -- лишь потому, что у меня неожиданный отпуск. И всё! Закончится отпуск, я вернусь разгребать сугробы дальше, и эта нелепая ситуация разрешится сама собой. Но главное -- мне совершенно нечего вам отдать. Даже будь у меня чем поделиться -- сейчас это здорово пригодилось бы мне самому. А сюда, в вашу теплую компанию, меня забросил каприз судьбы... Очень хотелось встать и заявить это во всеуслышание. Но не было смысла. Никто и слушать бы меня не стал. Для этой гиперсемейки я -- очередной «дальний родственник», и права голоса мне пока не дали.

Облако над горизонтом, не изменив очертаний, сдвинулось немного вверх. Казалось, проплыви под ним небольшое судно -- так и зацепило бы мачтой. Гигантский череп огромного питекантропа. Вывалившийся из щели между эпохами в это небо над Гонолулу. «Похоже, мы с тобой братья!» -- мысленно сказал я ему.

Разделавшись с сэндвичами, Амэ встала, подошла к дочери и, вновь запустив ладонь ей в волосы, потрепала их еще немного. Юки бесстрастно разглядывала кофейную чашку на столе.

-- Роскошные волосы, -- сказала Амэ. -- Всю жизнь хотела себе такие. Густые, блестящие, длинные... А у меня чуть что -- сразу дыбом торчат. Хоть не прикасайся к ним вообще! Правда, Принцесса? -- И она снова ткнулась носом дочери в висок.

Дик Норт убрал со стола пустые пивные банки и тарелку. И поставил музыку -- что-то камерное из Моцарта.

-- Еще пива? -- предложил он мне.

-- Хватит, пожалуй, -- ответил я.

-- Ну, что... Сейчас я хотела бы поговорить с Юки, -- произнесла Амэ ледяным тоном. -- Семейные разговоры. Мать с дочерью, с глазу на глаз. Поэтому -- Дик, ты не мог бы показать ему наши пляжи? Часа хватит, я думаю...

-- Конечно, почему нет! -- ответил поэт, вставая с дивана. Поднялся и я. Поэт легонько поцеловал Амэ в щеку, надел белую парусиновую шляпу и зеленые очки от солнца. -- Мы погуляем, вернемся через часок. А вы тут разговаривайте в свое удовольствие. -- И он тронул меня за локоть: -- Ну что, пойдемте? Здесь отличные пляжи.

Юки чуть пожала плечами и посмотрела на меня с каменной физиономией. Амэ вытянула из пачки «сэлема» третью сигарету. Оставив их наедине, мы с одноруким поэтом вышли в душный солнечный полдень.

*

Я сел за баранку «лансера», и мы прокатились до побережья. Поэт рассказал, что с протезом водит машину запросто, но без особой необходимости старается протез не надевать.

-- Ощущаешь себя неестественно, -- пояснил он. -- Наденешь -- и успокоиться не можешь. Удобно, конечно. Но чувствуется дисгармония. Природе вопреки. Так что по мере возможности я приучаю себя обходиться в жизни одной рукой. Использовать свое тело, пусть даже и не полностью...

-- А как вы режете хлеб? -- все-таки не удержался я.

-- Хлеб? -- переспросил он и задумался, словно не понял, о чем его спрашивают. И лишь потом наконец сообразил. -- А! Что я делаю, когда его режу? Ну да, закономерный вопрос. Нормальным людям, наверное, и правда трудно понять... Но это очень просто. Так и режу -- одной рукой. Конечно, если держать нож, как обычно, ничего не получится. Весь фокус в том, как захватывать. Хлеб придерживаешь пальцами, а по нему туда-сюда лезвие двигаешь... Вот так!

Он продемонстрировал мне на пальцах, как это делается -- но я, хоть убей, не смог представить, как такое возможно на самом деле. Однако именно этим способом он резал хлеб куда качественнее, чем обычные люди двумя руками.

-- Очень неплохо получается! -- улыбнулся он, увидев мое лицо. -- Большинство обычных дел можно делать одной рукой. В ладоши, конечно, не похлопаешь... Но от пола отжаться можно и на турнике подтянуться. Вопрос тренировки. А вы что думали? Как я, по-вашему, должен был резать хлеб?

-- Ну, я думал, ногой как-нибудь помогаете…

Он громко, от всей души рассмеялся.

-- Вот это забавно! -- воскликнул он. -- Хоть поэму сочиняй. Про однорукого поэта, который резал хлеб ногой... Занятные получатся стихи.

И с этим я не смог ни поспорить, ни согласиться.

Проехав довольно далеко вдоль берега по шоссе, мы остановились, вышли из машины, купили шесть банок холодного пива (поэт, широкая душа, заплатил за все), после чего отыскали на пляже местечко поукромнее и стали пить пиво, развалясь на песке. В такую жару сколько пива ни пей, захмелеть не удается, хоть тресни. Пляж оказался не очень гавайский. Повсюду зеленели какие-то низкие пышные деревца, а линия берега петляла и извивалась, местами переходя в невысокие скалы. Но, по крайней мере, не похоже на рекламную окрытку -- и слава богу. Неподалеку стояли сразу несколько миниатюрных грузовичков, -- семьи местных жителей вывезли детей искупаться. В открытом море десяток ветеранов местного сёрфинга состязались с волной. Череповидное облако дрейфовало там же, где раньше, и стаи чаек плясали в небе вокруг него, как хлопья пены в стиральной машине. Мы пили пиво, лениво разглядывая этот пейзаж, и время от времени болтали о том о сем. Дик Норт поведал мне, как безгранично он уважает Амэ. «Вот кто настоящий художник!» -- сказал он убежденно. Говоря об Амэ, он то и дело срывался с японского на английский. На японском выразить свои чувства как следует не удавалось.

-- После встречи с ней мое отношение к стихам полностью изменилось. Ее фото, как бы сказать... просто раздевает поэзию догола. То, для чего в стихах мы так долго подбираем слова, прядем из них какую-то запутанную пряжу, в ее работах проступает в одно мгновенье! Моментальный embodiment. Воплощение... Она извлекает это играючи -- из воздуха, из солнечного света, из каких-то трещин во времени -- и выражает самые сокровенные чувства и природу человека... Вы понимаете, о чем я?

-- В общем, да, -- сказал я.

-- Смотрю на ее работы -- иногда аж страшно становится. Будто вся моя жизнь под угрозой. Настолько это распирает меня... Вы знаете такое слово -- dissilient ⁽²⁰⁾?

-- Не знаю, -- сказал я.

-- Как бы это сказать по-японски... Ну, когда что-нибудь -- раз! -- и лопается изнутри... Вот такое чувство. Будто весь мир взрывается неожиданно. Время, солнечный свет -- все у нее вдруг становится dissilient. В одно мгновение. Ее руку сам Бог направляет. Это совсем не так, как у меня или у вас... Извините меня, конечно. О вас я пока ничего не знаю...

Я покачал головой.

-- Все в порядке... Я хорошо понимаю, о чем вы.

-- Гениальность -- страшно редкая вещь. Настоящую гениальность где попало не встретишь. Когда шанс пересечься с нею в жизни, просто видеть ее перед собой, сам плывет в руки -- нужно ценить это как подарок Судьбы. Хотя, конечно... -- Он умолк на несколько секунд, потом отвел в сторону единственную ладонь -- так, словно хотел пошире развести руками. -- В каком-то смысле, это очень болезненное испытание. Будто колют в меня иглой, куда-то в самое эго...

Слушая его вполуха, я разглядывал горизонт и облако над горизонтом. Перед нами шумело море, волны с силой бились о волнорез. Я погружал пальцы в горячий песок, набирал его в ладонь и выпускал тонкой струйкой. Раз за разом, опять и опять. Сёрферы в море дожидались очередной волны, вскакивали на нее, долетали до волнореза -- и отгребали обратно в море.

-- Но все же какая-то сила -- гораздо сильнее, чем мое эго! -- тянет меня к ее гениальности... К тому же, я просто люблю ее, -- тихо добавил он. И прищелкнул пальцами. -- Вот и засасывает, как в воронку какую-то! У меня ведь, представьте, и жена есть. Японка. И дети. Жену я тоже люблю. То есть, действительно люблю. Даже сейчас... Но когда с Амэ встретился, затянуло -- просто некуда деться. Как в огромный водоворот. Как ни дергайся, как ни сопротивляйся -- бесполезно. Но я сразу все понял. Такое лишь однажды случается. Этавстреча -- одна на всю жизнь. Уж такие вещи, поверьте, я чувствую хорошо. И я задумался. Свяжу свою жизнь с таким человеком -- возможно, потом пожалею. А не свяжу -- всё мое существование утратит смысл... Вам никогда похожие мысли в голову не приходили?

-- Нет, -- сказал я.

-- Вот ведь странная штука! -- продолжал Дик Норт. -- Я столько пережил, чтобы построить тихую, стабильную жизнь. И построил, и держал эту жизнь в руках. Все у меня было -- жена, дети, свой домик. Работа -- пусть не очень прибыльная, но достойная. Стихи писал. Переводил. И думал: вот, добился от жизни чего хотел... Я потерял на войне руку. И все равно продолжал считать, что в жизни больше плюсов, чем минусов. Только чтобы собрать все эти плюсы воедино, потребовалось очень много времени. И очень много усилий -- чтобы просто взять себя в руки. Взять своими руками от жизни всё. И я взял-таки, сколько смог. Вот только... -- Он вдруг поднял единственную ладонь и махнул ею куда-то в сторону горизонта. -- Вот только потерять всё это можно в считанные секунды. Раз! -- и руки пусты. И больше некуда возвращаться. Ни в Японии, ни в Америке у меня теперь дома нет. Слишком долго без своей страны -- и слишком далеко от нее...

Мне захотелось как-то утешить его, но ни одного подходящего слова в голове не всплывало. Я просто зачерпывал ладонью песок -- и высыпал его тонкой струйкой. Дик Норт поднялся, отошел на несколько метров в укромные кустики, помочился там и неторопливо вернулся назад.

-- Разоткровенничался я с вами! -- сказал он, смеясь. -- А впрочем -- давно уже хотелось кому-нибудь рассказать... Ну, и что же вы об этом думаете?

Что бы я ни думал, говорить о том смысла не было. Мы оба -- взрослые люди, обоим за тридцать. С кем постель делить -- каждый решает для себя сам. И будь там хоть воронки, хоть водовороты, хоть ураганы со смерчами -- ты сам это выбрал, и живи теперь с этим как получается... Мне он нравился, этот Дик Норт. Столько в жизни преодолел со своей единственной рукой. Стоило уважать его хотя бы за это. Вот только что мне ему ответить?

-- Ну, во-первых, я -- не человек искусства... -- сказал я. -- И интимные отношения, вдохновленные искусством, понимаю плохо. Слишком уж это... за пределами моего воображения.

Он слегка погрустнел и посмотрел на море. Похоже, собирался что-то сказать, но передумал.

Я закрыл глаза. Сперва мне показалось, что я закрыл глаза совсем ненадолго -- но неожиданно провалился в глубокий сон. Видимо, из-за пива. Когда я открыл глаза, по лицу плясала тень от ветки. От жары слегка кружилась голова. Часы показывали полтретьего. Я помотал головой и поднялся. Дик Норт играл на волнорезе с приблудившейся невесть откуда собакой. Только бы он на меня не обиделся, подумал я. Надо же -- говорил-говорил с человеком и заснул посреди разговора! Уж ему-то эта беседа поважнее, чем мне...

Но что же, черт побери, тут можно было ответить?

Я еще немного покопался ладонью в песке, наблюдая, как он играет с собакой. Поэт хватал собаку за голову и прижимал к себе, точно собираясь задушить, а животное радостно вырывалось. Волны, яростно грохоча, разбивались о волнорез и с силой откатывались обратно в море. Мелкие брызги белели на солнце, слепя глаза. Какой-то я, наверное, толстокожий, подумал я вдруг… Хотя и нельзя сказать, что не понимаю его чувств. Просто -- однорукие или двурукие, поэты или не-поэты, все мы живем в этом жестоком и страшном мире. И каждый сражается со своей кучей невзгод и напастей. Мы оба -- взрослые люди. Каждый со своим багажом худо-бедно дотянул до этого дня. Но вываливать на собеседника свои болячки при первой же встрече -- совсем не дело. Вопрос элементарной воспитанности... Толстокожий? Я покачал головой. Хотя тут, конечно, качай не качай -- не решишь ни черта.

*

Мы вернулись на «лансере» обратно. Дик Норт позвонил в дверь, и Юки отворила нам с таким видом, будто факт нашего возвращения ей совершенно безынтересен. Амэ сидела по-турецки на диване с сигаретой в губах и, уставившись взглядом в пространство, предавалась какой-то дзэн-медитации. Дик Норт подошел к ней и снова поцеловал в щеку.

-- Поговорили? -- спросил он.

-- М-м-м, -- не вынимая изо рта сигареты, промычала она. Ответ был скорее утвердительный.

-- А мы валялись на пляже, созерцали край света и принимали солнечную ванну! -- бодро отрапортовал Дик Норт.

-- Мы уже скоро поедем, -- сказала Юки абсолютно бесцветным голосом.

Я думал то же самое. Очень уж хотелось поскорее вернуться отсюда в шумный, реальный, туристический Гонолулу.

Амэ поднялась с дивана.

-- Приезжайте еще. Я хотела бы с вами видеться, -- сказала она. Затем подошла к дочери и легонько погладила ее по щеке.

Я поблагодарил Дик Норта за пиво и все остальное.

-- Не за что, -- ответил он, широко улыбаясь.

Когда я подсаживал Юки в кабину «лансера», Амэ тронула меня за локоть.

-- Можно вас на пару слов?

Мы прошли с нею рука об руку вперед, к небольшому саду. В центре садика был установлен простенький турник. Опершись на него, она сунула в рот очередную сигарету и, всем своим видом демонстрируя, как ей это трудно, чиркнула спичкой о коробок и прикурила.

-- Вы -- хороший человек. Я это вижу, -- сказала она. -- И потому хочу вас кое о чем попросить. Привозите сюда Юки почаще. Я ее люблю. И хочу, чтобы мы встречались. Понимаете? Встречались и разговаривали. И подружились в итоге. Я думаю, из нас получились бы хорошие друзья. Помимо всех этих отношений -- дочка, мать... Поэтому, пока она здесь, я хочу общаться с ней как можно больше.

Высказав все это, Амэ умолкла и посмотрела на меня долго и пристально.

Я совершенно не представлял, что на это сказать. Но совсем ничего не ответить было нельзя.

-- То есть, это -- проблема между вами и Юки, -- уточнил я.

-- Безусловно, -- кивнула она.

-- Вот поэтому как только она скажет, что хочет вас видеть -- я сразу же ее привезу, -- сказал я. -- Или если вы как мать велите ее привезти -- выполню ваше распоряжение, не задумываясь. Так или эдак. Но лично за себя я ничего сказать не могу. Насколько я помню, дружба -- штука добровольная, и ни в каких посредниках не нуждается. Если, конечно, мне не изменяет память.

Амэ задумалась.

-- Вы говорите, что хотели бы с ней подружиться, -- продолжал я. -- Прекрасно, что тут скажешь. Вот только -- позвольте уж! -- вы ей прежде всего мать, а потом все остальное. Так получилось -- нравится это вам или нет. Ей всего тринадцать. И больше всего на свете ей нужна самая обычная мама. Та, кто в любую ночь, когда темно и страшно, обнимет, не требуя ничего взамен. Вы, конечно, меня извините -- я совершенно чужой вам человек и, возможно, чего-то не понимаю. Но этой девочке сейчас нужны не взаимные попытки с кем-нибудь сблизиться. Ей нужен мир, который бы принял ее всю целиком и без всяких условий. Вот с чем вы должны разобраться в первую очередь.

-- Вам этого не понять, -- сказала Амэ.

-- Да, совершенно верно. Мне этого не понять, -- согласился я. -- Только имейте в виду: это -- ребенок, и этого ребенка сильно обидели. Его нужно защитить и утешить. Это требует времени и усилий -- но кто-нибудь должен сделать это непременно. Это называется «ответственность». Вы меня понимаете?

Но она, конечно, не понимала.

-- Но я же не прошу вас привозить ее сюда каждый день! -- сказала она. -- Когда она сама не будет возражать -- тогда и привозите. А я, со своей стороны, буду ей позванивать время от времени... Поймите, я очень не хочу ее потерять. Если у нас с ней и дальше будет так, как было до сих пор, она вырастет и совсем от меня отдалится. А я хочу, чтобы между нами сохранялась психологическая связь. Духовные узы... Возможно, я не лучшая мать. Но если б вы знали, сколько мне пришлось тащить на себе -- помимо материнства! Я ничего не могла изменить. И как раз это моя дочь понимает очень хорошо. Вот почему я хочу построить с ней отношения выше, чем просто «мать и дочь». «Кровные друзья» -- вот как я бы это назвала...

Я глубоко вздохнул. И покачал головой. Хотя тут качай, не качай -- уже ни черта не изменишь.

*

На обратном пути мы молча слушали музыку. Лишь я иногда насвистывал очередную мелодию, но, если не считать моих посвистов, мы оба долго не издавали ни звука. Юки, отвернувшись, глядела в окно, да и мне говорить было особенно нечего. Минут пятнадцать я просто гнал машину по шоссе. До тех пор, пока меня не настигло предчувствие. Мгновенное и резкое, как пуля, беззвучно впившаяся в затылок. Словно кто-то написал у меня в мозгу маленькими буквами: «Лучше останови машину».

Повинуясь, я свернул на ближайшую стоянку возле какого-то пляжа, остановил машину и спросил Юки, как она себя чувствует. На все мои вопросы -- «Как ты? В порядке? Пить не хочешь?» -- она отвечала молчанием, но в этом молчании явно скрывался какой-то намек. И потому я решил больше не спрашивать, а догадаться, на что же она намекает. С возрастом вообще лучше понимаешь скрытые механизмы намеков. И терпеливо ждешь, пока намеки не превратятся в реальность. Примерно как дожидаешься, когда просохнет выкрашенная стена.

В тени кокосовых пальм мимо прошли две девчонки, рука об руку, в одинаковых черных бикини. Ступая, как кошки, разгуливающие по забору. Шагали они босиком, а их бикини напоминали какие-то хитрые конструкции из крошечных носовых платков. Казалось, подуй посильнее ветер -- и всё разлетится в разные стороны. Распространяя вокруг себя странную, почти осязаемую ирреальность -- словно в заторможенном сне -- они медленно прошли перед нами справа налево и исчезли.

Брюс Спрингстин запел «Hungry Heart» ⁽²¹⁾. Отличная песня. Этот мир еще не совсем сошел на дерьмо. Вот и ди-джей сказал -- «классная вещь»... Покусывая ногти, я глядел в пространство перед собой. Там по-прежнему висело в небе судьбоносное облако в форме черепа. «Гавайи», -- подумал я. Все равно что край света. Мамаша хочет подружиться с собственной дочкой. А дочка не хочет никакой дружбы, ей нужна просто мать. Нестыковка. Некуда деться. У мамаши бойфренд. Бездомный однорукий поэт. И у папаши тоже бойфренд. Голубой секретарь по кличке Пятница. Совершенно некуда деться.

Прошло минут десять -- и Юки расплакалась у меня на плече. Сначала совсем тихонько, а потом в голос. Она плакала, сложив на коленях руки, уткнувшись носом в мое плечо. Ну еще бы, подумал я. Я бы тоже плакал на твоем месте. Еще бы. Отлично тебя понимаю.

Я обнял ее за плечи и дал наплакаться вволю. Постепенно рукав моей рубашки вымок насквозь. Она плакала очень долго. Ее рыдания сотрясали мое плечо. Я молчал и лишь обнимал ее покрепче.

Два полисмена в черных очках пересекли стоянку, поблескивая кольтами на боках. Немецкая овчарка с высунутым от жары языком повертелась перед глазами, изучая окрестности, и куда-то исчезла. Пальмы все качали на ветру широкими листьями. Рядом остановился небольшой пикап, из него вылезли широкоплечие самоанцы со смуглыми красавицами и побрели на пляж. «Джей Гайл'з Бэнд» затянули по радио старую добрую «Dance Paradise».

Наконец она выплакала все слезы и, похоже, чуть-чуть успокоилась.

-- Эй. Не зови меня больше принцессой. Ладно? -- проговорила Юки, не отнрывая носа от моего плеча.

-- А разве я звал?

-- Звал.

-- Не помню такого.

-- Когда мы из Цудзидо вернулись. Тогда, вечером, -- сказала она. -- В общем, больше не называй меня так, о'кей?

-- Не буду, -- сказал я. -- Клянусь. Именем Боя Джорджа и честью «Дюран Дюрана». Больше никогда.

-- Меня так мама всегда называла. Принцессой.

-- Больше не буду, -- повторил я.

-- Она всегда, всегда меня обижает. Только не понимает этого. Совсем. И все равно меня любит. Правда же?

-- Сто процентов.

-- Что же мне делать?

-- Остается только вырасти.

-- Но я не хочу!

-- Придется, -- сказал я. -- Все когда-нибудь вырастают -- даже те, кто не хочет. И потом -- со всеми своими обидами и проблемами -- когда-нибудь умирают. Так было с давних времен, и так будет всегда. Не ты одна страдаешь от непонимания.

Она подняла заплаканное лицо и посмотрела на меня в упор.

-- Эй. Ты совсем не умеешь пожалеть человека?

-- Я пытаюсь, -- ответил я.

-- Но у тебя отвратительно получается...

Она скинула мою руку с плеча, достала из сумки бумажную салфетку и высморкалась.

-- Ну, что!.. -- сказал я громким, реалистичным голосом. И тронул машину с места. -- Давай-ка поедем домой, искупаемся. А потом я приготовлю что-нибудь вкусненькое -- и мы с тобой поужинаем. Уютно и вкусно. Как старые добрые друзья...

Мы проторчали в воде целый час. Плавала Юки отлично. Заплывала подальше в море, ныряла вниз головой и болтала ногами в воздухе. Накупавшись, мы приняли душ, сходили в супермаркет, купили мяса для стейков и овощей. Я пожарил нежнейшее мясо с луком и соевым соуом, приготовил овощной салат. Соорудил суп мисо, зарядил его зеленым луком и соевым творогом. Ужин вышел очень душевным. Я открыл калифонийское вино, и Юки тоже выпила полбокала.

-- А ты классно готовишь! -- с интересом заметила Юки.

-- Да нет, не классно. Просто выполняю то, что нужно, старательно и с любовью. Уже этого достаточно, чтобы получалось что-нибудь необычное. Смотря какую позицию сразу занять. Если делаешь что-нибудь старательно и с любовью -- до какой-то степени заставляешь и других это полюбить. Если стараешься жить легко и уютно -- до какой-то степени так и живешь. Легко и уютно.

-- А с какой-то степени уже бесполезно?

-- А с какой-то степени -- уже как повезет, -- сказал я.

-- Здорово ты умеешь вгонять людей в депрессию, -- покачала она головой. -- А еще взрослый!

Мы убрали со стола в четыре руки, вышли из отеля и отправились шататься по авеню Калакауа. Вся улица галдела и только начинала зажигать ночные огни. Мы заглядывали в лавчонки и магазинчики, сменявшие друг друга в хаотическом беспорядке, что-то примеряли, к чему-то приценивались, слонялись по улице и разглядывали прохожих. И наконец устроили привал в особо людном месте -- пляжном баре отеля «Ройял Гавайан». Я заказал себе «пинья-коладу», попросил для Юки фруктовый сок. И подумал: вот, наверно, именно такую «ночную жизнь больших городов» и не переносит наш приятель Дик Норт. Я же -- переношу, и довольно неплохо.

-- Ну, и как тебе мама? -- спросила Юки.

-- Если честно -- я плохо понимаю людей при первой встрече, -- ответил я, хорошенько подумав. -- Обычно мне нужно время, чтобы все обдумать и сделать о человеке какие-то выводы. Такой уж я тугодум...

-- Но ведь ты разозлился, так?

-- Да ну?

-- Ну да. У тебя же на лице все написано.

-- Ну, может быть... -- сдался я. И, посмотрев на море, отхлебнул «пинья-колады». -- Раз на лице написано -- может, и правда разозлился немного.

-- На что?

-- На то, что ни один из людей, которые должны за тебя отвечать, делать этого, похоже, не собирается... Хотя злился я, конечно, зря. Никаких полномочий на злость мне никто не давал, да и тут уже злись не злись -- все равно никакого толку.

Юки взяла с тарелки соленый крендель, откусила от него и захрумкала.

-- Ну вот. Никто не знает, что делать. Все говорят: «нужно что-то делать», но что именно -- не понимает никто. Так, что ли?